елся по турецкому ковру, приводя в  порядок
свои мысли.
     - Вы старик, и я не  хочу  быть  жестоким  с  вами.  Просто  я  намерен
показать вам, что вы больше не способны  на  двойную  игру,  словно  вы  еще
всемогущи. Слишком много лет вы добивались своего. А теперь с этим  кончено,
ясно? - И когда старик в кресле наклонился вперед, Вентнор  добавил:  -  Ну,
ну, не беснуйтесь опять, успокойтесь. Предупреждаю: это ваш последний  шанс.
Мое слово твердо. Что сказал, то и сделаю.
     Неожиданно старик, сделав огромное усилие, дотянулся до кнопки. Вентнор
услышал звонок и резко сказал:
     - Запомните, мне все равно, что вы решите. Я пришел сюда для вашего  же
блага. Делайте, как хотите. Ну?
     Щелкнула дверь, и хриплый голос Хейторпа приказал:
     - Вышвырните вон эту собаку и вернитесь сюда!
     У Вентнора хватило самообладания не  погрозить  ему  кулаком.  Бормоча:
"Прекрасно, мистер Хейторп! Очень хорошо!" - он с  достоинством  двинулся  к
двери. Лакей, заботливо сопровождавший его, снова разжег его  гнев.  Собака!
Это его назвали собакой!

3

     Выпроводив мистера Вентнора, слуга Меллер вернулся к  хозяину.  Лицо  у
того было странное, "все в пятнах", как объяснял он потом слугам.  Казалось,
кровь, прилившая к голове, навсегда запятнала  мраморную  белизну  его  лба.
Неожиданно слуга услышал:
     - Приготовьте горячую ванну с хвоей.
     Когда старик погрузился в воду, камердинер спросил:
     - Когда прийти за вами, сэр?
     - Через двадцать минут.
     - Слушаю, сэр.
     Лежа в коричневой, дымящейся,  благоухающей  жидкости,  старый  Хейторп
хрипло вздохнул. Дав волю гневу в стычке с  этим  злобным  щенком,  он  себя
доконал. Да, теперь песенка его спета. Если бы... о, если бы только  он  мог
схватить за шиворот этого молодца и выбросить  его  из  комнаты!  Дожить  до
того, что с тобой так разговаривают, а ты не можешь шевельнуть ни рукой,  ни
ногой, не можешь слова сказать - нет, уж лучше умереть! Да,  лучше  умереть!
Немое, безграничное волнение все еще кипело в пухлом  старческом  теле  -  в
темной воде это тело казалось серебристо-коричневым, и он  глубоко  втягивал
воздух хрипящими легкими, словно ища духовного  утешения.  Быть  побежденным
такой скотиной! Позволить этому хаму, этому крючкотвору сбить его  наземь  и
пинать ногами! Затоптать в грязь имя, стоявшее так высоко! Во  власти  этого
типа сделать его притчей во языцех, превратить в  нищего!  Трудно  поверить!
Однако это так. И завтра он начнет свое грязное дело - а может,  и  сегодня.
Дерево его рухнуло с треском! Восемьдесят лет - восемьдесят славных лет!  Он
не жалел ни об одном из них, он вообще ни о чем не жалел; и меньше  всего  о
злоупотреблении доверием Компании для обеспечения своих внуков -  лучшее  из
всего, что он сделал за всю свою  жизнь.  А  этот  тип  -  трусливая  шавка!
Подумать, что он вырвал у него  звонок  -  презренный  пес!  И  такому  типу
суждено  поставить  штамп   "уплачено"   на   счете   Сильванеса   Хейторпа,
"вычеркнуть" его из жизни, когда и без того всего лишь шаг до  могилы!  Рука
его, поднявшаяся над темной водой, снова  опустилась  на  живот,  а  два-три
пузырька выскочили на поверхность. Но напрасно он так  торопится,  напрасно!
Стоит только поскользнуться, дать воде сомкнуться над  головой  и  -  прощай
победа мистера  Вентнора!  Мертвецов  не  выгоняют  из  правления  Компании.
Мертвецы не могут стать нищими, они не могут потерять независимость.
     Старый Хейторп ухмыльнулся и плескался в ванне, пока  не  подмокла  его
седая бородка. Как чудесно пахнет хвоя! Он вдохнул в себя ее запах.  Хорошая
жизнь прожита, отличная! И при мысли, что он в любой момент  может  натянуть
нос мистеру Вентнору, победить наглеца, на него нахлынуло  чувство  покоя  и
благополучия.  Даже  кровь  словно  равномернее  потекла  по  жилам.   Глаза
закрылись. Загробная жизнь... да, о ней  толкуют  люди  вроде  той  святоши.
Вздор! Вы засыпаете - и это долгий сон без  сновидений.  Как  дремота  после
обеда... Обед! Он провел языком по небу. Да, он с  удовольствием  пообедает!
Этому псу не вышибить его из колеи! А все-таки лучшим обедом в его жизни был
тот, что он устроил Джеку Херрингу, Чайчестеру, Торнуорфи,  Нику  Треффри  и
Джолиону Форсайту у Поля. Бог ты мой! В 60-м это было или в  65-м?  Как  раз
перед тем как он  влюбился  в  Элис  Ларн,  за  десять  лет  до  переезда  в
Ливерпуль. Вот это был обед! Обошелся в 24 фунта на  шестерых,  и  при  этом
Форсайт почти ничего не пил. Только Ник Треффри и он могли  каждый  перепить
троих! И все они умерли! Все, как  один.  Неожиданно  он  подумал:  "У  меня
хорошая репутация - никогда до сих пор меня не могли сбить с ног!"
     Голос за стеной пара сказал:
     - Двадцать минут прошли, сэр.
     - Хорошо, выхожу. Вечерний костюм!
     Вынимая костюм  и  рубашку,  Меллер  размышлял:  "И  для  чего  старику
наряжаться? Лег бы в постель да и обедал там. Если человек впал  в  детство,
ему место в люльке..."
     Через час старый Хейторп опять стоял в комнате, где произошла его битва
с Вентнором; стол уже накрыли к  обеду,  и  он  внимательно  оглядывал  все.
Занавеси были подняты, в комнату лился свежий  воздух,  за  окном  виднелись
темные очертания деревьев и лиловатое небо. Тихий,  сырой  вечер  благоухал.
Старик был разгорячен после ванны, с ног до головы в свежей одежде, и в  нем
заговорила чувственность. Чертовски давно  не  обедал  он  во  всем  блеске!
Хорошо, если бы за столом  напротив  сидела  женщина  -  но  только  не  эта
святоша, боже упаси! - хотелось бы ему еще раз увидеть, как падает  свет  на
женские плечи, увидеть сверкающие глаза! Черепашьей походкой  он  подошел  к
камину. Здесь только что спиной к огню с видом хозяина стоял тот  хвастун  -
будь проклято его нахальство!  И  внезапно  перед  ним  возникли  лица  трех
секретарей, особенно молодого Фарни, - что бы они сказали,  если  б  видели,
как этот бандит схватил его за горло и бросил наземь!  А  директора?  Старый
Хейторп! Как легко повалить могущественных! И этот торжествующий пес!
     Камердинер перешел комнату, закрыл окно  и  спустил  занавеси.  И  этот
тоже! А ведь придет день, когда он больше не сможет платить ему жалованье  и
не найдет в себе сил сказать: "Ваши услуги больше не нужны". День, когда  он
больше не сможет платить  своему  доктору  за  то,  что  тот  изо  всех  сил
старается  отправить  его  на  тот   свет!   Все   ушло:   власть,   деньги,
независимость!  Его  одевают  и  раздевают,  кормят  кашкой,  как   ребенка,
прислуживают, как им вздумается, и хотят только одного:  чтобы  он  поскорей
убрался с дороги - разбитый, обесчещенный! Старики  имеют  право  на  жизнь,
только если у них есть деньги! Имеют право есть,  пить,  двигаться,  дышать!
Когда денег не будет, святоша немедля доложит ему об этом. Все ему  доложат,
а если нет - это будет только из жалости.  Раньше  его  никогда  не  жалели,
слава богу! И он сказал:
     - Принесите бутылку Перье Жуэ. Что на обед?
     - Суп жермен, сэр, рыбное филе, сладкое мясо,  котлеты  субиз,  ромовое
суфле.
     - Пусть несут hors-d'oeuvre {Добавочное блюдо (франц.).}, и приготовьте
что-нибудь острое на закуску.
     - Слушаю, сэр.
     Когда слуга вышел, он  подумал:  "Поел  бы  я  устриц  -  жаль,  поздно
вспомнил!" - и, подойдя к секретеру, на ощупь  выдвинул  верхний  ящик.  Там
было немного: всего несколько бумаг, деловых бумаг его  Компаний,  и  список
его долгов; не было даже завещания, он не делал его - нечего завещать! Писем
он не хранил. Полдюжины счетов, несколько рецептов и розовенькая  записка  с
незабудкой. Вот и все. Старое дерево перестает зеленеть весной, и корни  его
иссыхают, а потом оно рушится под порывами ветра.  Мир  медленно  уходит  от
стариков, и они остаются одни во  мраке.  Глядя  на  розовую  записочку,  он
подумал: "А напрасно я не женился на Элис  -  лучшей  возлюбленной  было  не
найти!" Он задвинул ящик, но все еще  устало  слонялся  по  комнате;  против
обыкновения, ему не хотелось садиться: мешали воспоминания  о  той  четверти
часа, которую пришлось ему высидеть, пока эта собака грызла  ему  горло.  Он
остановился против одной из картин: Она поблескивала своей темной живописью,
изображавшей кавалериста из полка Грея Скотта, взвалившего  на  своего  коня
раненого русского, взятого в плен в сражении при Балаклаве. Он  купил  ее  в
59-м. Очень старинный друг  эта  картина!  Висела  у  него  еще  в  холостой
квартире, в Олбени, - и с тех пор он  с  ней  не  расставался.  К  кому  она
попадет, когда его не станет? Ведь святоша наверняка выкинет  ее,  а  взамен
повесит "Распятие на кресте" или какое-нибудь  модное,  высокохудожественное
произведение. А если ей вздумается,  она  может  сделать  это  хоть  сейчас.
Картина-то принадлежит ей, как, впрочем, все в  этой  комнате  -  вплоть  до
бокала, из которого он пьет шампанское; все это передано ей  пятнадцать  лет
назад - перед тем, как он проиграл последнюю свою крупную игру. "De l'audace
toujours de l'audace". Игра, которая выбила его из седла и довела  до  того,
что он теперь попал в руки этого хвастливого пса! "Повадился кувшин по  воду
ходить..."  Попал  в  руки!..  Звук  выстрелившей  пробки   вывел   его   из
задумчивости. Он вернулся к столу, занял свое место у окна  и  сел  обедать.
Вот удача! Все-таки принесли устрицы! И он сказал:
     - Я забыл челюсть.
     Пока слуга ходил за ней, он глотал устриц одну  за  яругой,  педантично
посыпая их майеннским перцем, поливая лимоном и чилийским  уксусом.  Вкусно!
Правда, не сравнить с устрицами, которые он едал у Пикша в  лучшие  дни,  но
тоже недурно, и весьма! Заметив перед собой синюю мисочку, он сказал:
     - Передайте поварихе благодарность за устрицы. Налейте мне шампанского.
- И взял свою расшатанную челюсть. Слава богу, хоть ее-то он может  вставить
без посторонней помощи! Пенистая золотистая струя медленно наполнила доверху
его бокал с полой  ножкой;  он  поднес  его  к  губам,  казавшимся  особенно
красными из-за белоснежных седин, выпил и поставил на стол. Бокал был  пуст.
Нектар! И заморожено в меру!
     - Я держал его на льду до последней минуты, сэр.
     - Прекрасно. Что это за цветы так пахнут?
     - Это гиацинты, сэр, на буфете. От миссис Лари, днем принесли.
     - Поставьте на стол. Где моя дочь?
     - Она уже отобедала, сэр. Собирается на бал, кажется.
     - На бал!
     - Благотворительный бал, сэр.
     - Хм! Налейте-ка мне к супу чуточку старого хереса.
     - Слушаю, сэр. Надо откупорить бутылку.
     - Хорошо, идите.
     На пути в погреб слуга сказал Молли, которая несла в столовую суп:
     - Хозяин-то раскутился сегодня вовсю. Не знаю, что с  ним  после  этого
будет завтра.
     Горничная тихо ответила:
     - Пусть потешится бедный старик. -  Идя  через  холл,  она  замурлыкала
песенку над дымящимся супником, прижатым к ее  груди,  и  подумала  о  новых
кружевных сорочках, купленных на тот соверен, что хозяин дал ей.
     А  старый  Хейторп,  переваривая  устрицы,  вдыхал  запах  гиацинтов  в
предвкушении своего любимого супа сен-жермен. В это время года он,  конечно,
будет не совсем то - ведь в него надо класть зеленый горошек. В Париже - вот
где его умеют готовить. Да! Французы не дураки  поесть  и  смело  смотрят  в
глаза опасности! И не лицемерят -  не  стыдятся  ни  своего  гурманства,  ни
своего легкомыслия!
     Принесли суп. Он глотал его, пригнувшись к самой тарелке, салфетка, как
детский нагрудник, закрывала его манишку. Он полностью  наслаждался  букетом
этого хереса - обоняние его в этот вечер было  необычайно  тонким;  да,  это
редкий, выдержанный напиток - прошло уж  больше  года,  как  он  пил  его  в
последний раз. Но кто пьет херес в наши дни? Измельчали люди!
     Прибыла рыба и исчезла в его желудке, а за сладким мясом он  выпил  еще
шампанского. Второй бокал лучше всего - желудок согреет, а  чувствительность
неба еще не притупилась. Прелесть! Так, значит,  этот  тип  воображает,  что
свалил его, - каков, а? И он сказал:
     - Там у меня в шкафу есть меховое пальто, я его не ношу.  Можете  взять
себе.
     Камердинер ответил довольно сдержанно:
     - Благодарю вас, сэр, очень  вам  признателен.  ("Значит,  старый  хрыч
все-таки пронюхал, что в пальто завелась моль!")
     - Не очень ли я утруждаю вас?
     - Что вы, сэр, вовсе нет! Не больше, чем необходимо.
     - Боюсь, что это не так. Очень жаль,  но  что  поделаешь?  Вы  поймете,
когда станете таким же, как я.
     - Да, сэр. Я всегда восхищался вашим мужеством, сэр.
     - Гм! Очень мило с вашей стороны.
     - Вы всегда на высоте, сэр.
     Старый Хейторп поклонился.
     - Вы очень любезны.
     - Что вы, сэр! Повариха положила немного шпината в соус к котлетам.
     - А! Передайте ей, что обед пока что великолепен.
     - Благодарю, сэр.
     Оставшись один, старый Хейторп  сидел  не  двигаясь,  мозг  его  слегка
затуманился. "На высоте, на высоте!" Он поднял  бокал  и  отхлебнул  глоток.
Только сейчас у него разыгрался аппетит, и он прикончил  три  котлеты.  весь
соус и шпинат. Жаль, что не удалось отведать бекаса - свеженького! Ему очень
хотелось продлить обед, но оставались только суфле и острое блюдо; И еще ему
хотелось поговорить. Он всегда любил хорошую компанию, и сам, как  говорили,
был душой общества, а в последнее время он почти никого не видел.  Он  давно
заметил, что даже в правлении избегают разговаривать  с  ним.  Ну  и  пусть!
Теперь ему все равно: он заседает в последнем своем  правлении.  Но  они  не
вышвырнут его, не доставит он им этого  удовольствия,  -  слишком  долго  он
видел, как они ждут не дождутся его ухода. Перед ним уже  стояло  суфле,  и,
подняв бокал, он распорядился:
     - Налейте.
     - Это особые бокалы, сэр. В бутылку входит только четыре.
     - Наливайте.
     Поджав губы, слуга налил.
     Старый Хейторп выпил и со вздохом отставил пустой бокал. Он  был  верен
своим принципам кончать бутылку до десерта. Отличное вино - высшей марки!  А
теперь за суфле. Оно было  восхитительно,  и  он  мгновенно  проглотил  его,
запивая  старым  хересом.  Значит,  эта  святоша  отправляется  на  бал,  а?
Чертовски забавно! Интересно, кто будет  танцевать  с  такой  сухой  жердью,
изъеденной  благочестием,  которое  есть  не  что  иное,   как   сексуальная
неудовлетворенность? Да, таких женщин много,  часто  встречаешь  их  и  даже
жалеешь, пока не приходится иметь с ними дело, а тогда они делают вас такими
же несчастными, как они сами, и вдобавок  еще  садятся  вам  на  шею.  И  он
спросил:
     - А что есть еще?
     - Сырный рамекин {Род сдобной ватрушки из хлеба, сыра и яиц.}, сэр.
     Как раз его любимый!
     - Дайте к нему мой портвейн 65-го года.
     Слуга вытаращил глаза.  Этого  он  не  ожидал.  Конечно,  лицо  старика
горело, но это могло быть и после ванны. Он промямлил:
     - Вы уверены, что это вам можно, сэр?
     - Нет, но я выпью.
     - Не возражаете, если я спрошу у мисс Хейторп, сэр?
     - Тогда вы будете уволены.
     - Как угодно, сэр, но я не могу взять на себя такую ответственность.
     - А вас об этом просят?
     - Нет, сэр.
     - Ну, значит, несите. И не будьте ослом.
     - Слушаю, сэр! ("Если не потакать старику, его наверняка хватит удар!")
     И старик спокойно сидел, глядя на гиацинты. Он был счастлив, все в  нем
согрелось, размягчилось и разнежилось, - а обед еще  не  кончен!  Что  могут
предложить вам святоши взамен хорошего обеда? Могут  ли  они  заставить  вас
мечтать и хоть на минутку увидеть жизнь в  розовом  свете?  Нет,  они  могут
только выдавать вам  векселя,  по  которым  никогда  не  получишь  денег.  У
человека только и есть что его отвага, а они хотят уничтожить ее и заставить
вас вопить о помощи. Он  видел,  как  всплескивает  руками  его  драгоценный
доктор: "Портвейн после бутылки шампанского - да это верная  смерть!"  Ну  и
что ж, прекрасная смерть - лучше не придумаешь. Что-то  вторглось  в  тишину
закрытой комнаты. Музыка? Это дочь наверху играет на рояле. И поет!  Что  за
писк!.. Он вспомнил Дженни Линд,  "Шведского  соловья",  -  ни  разу  он  не
пропустил ни одного ее концерта. Дженни Линд!
     - Он очень горячий, сэр. Вынуть его из формы? А! Рамекин!
     - Немного масла и перцу!
     - Слушаю, сэр.
     Он ел медленно, смакуя каждый кусок, - вкусно, как никогда! А к сыру  -
портвейн! Он выпил рюмку и сказал:
     - Помогите перейти в кресло.
     Он уселся перед огнем; графин, рюмка и колокольчик стояли на  низеньком
столике сбоку. Он пробормотал:
     - Через двадцать минут - кофе и сигару.
     Этим вечером он воздаст должное своему вину - не станет курить, пока не
допьет его. Верно сказал старик Гораций: "Aequam  memento  rebus  in  arduis
Sefvare mentem" {"Даже в тяжелых обстоятельствах сохраняй здравый  рассудок"
(лат.).}. И, подняв рюмку, он медленно отхлебывал, цедя по  капле,  зажмурив
глаза.
     Слабый, тонкий  голос  святоши  в  комнате  наверху,  запах  гиацинтов,
усыпляющий жар камина, где тлело кедровое  полено,  портвейн,  струящийся  в
теле с ног до головы, - все это на минуту увело  его  в  рай.  Потом  музыка
прекратилась; настала тишина, только  слегка  потрескивало  полено,  пытаясь
сопротивляться огню. Он сонно подумал: "Жизнь сжигает нас - сжигает нас. Как
поленья в камине!" И он снова наполнил рюмку. До чего небрежен этот слуга  -
на дне графина осадок, а он уж добрался до самого  дна!  И  когда  последняя
капля увлажнила его седую бородку,  рядом  поставили  поднос  с  кофе.  Взяв
сигару, он поднес ее к уху, помяв толстыми  пальцами.  Отличная  сигара!  И,
затянувшись, сказал:
     - Откройте бутылку старого коньяку, что стоит в буфете.
     - Коньяку, сэр? Ей-богу, не смею, сэр.
     - Слуга вы мне или нет?
     - Да, сэр, но...
     Минута молчания. Слуга торопливо подошел к буфету  и,  достав  бутылку,
вытащил пробку. Лицо старика так побагровело, что он испугался.
     - Не наливайте, поставьте здесь.
     Несчастный слуга поставил бутылку на столик. "Я обязан  сказать  ей,  -
думал он, - но раньше уберу графин и рюмку, все-таки будет лучше". И,  унося
их, он вышел.
     Старик медленно попивал кофе  с  коньячным  ликером.  Какая  гамма!  И,
созерцая голубой  сигарный  дымок,  клубящийся  в  оранжевом  полумраке,  он
улыбался. Это был последний вечер, когда его душа принадлежала  ему  одному,
последний вечер его независимости. Завтра он подаст  в  отставку,  не  ждать
ведь, когда его выкинут! И не поддастся он этому субъекту!
     Как будто издалека послышался голос:
     - Отец! Ты пьешь коньяк! Ну, как ты можешь, это же просто яд для  тебя!
- Фигура в белом, неясная, почти бесплотная, подошла ближе. Он взял бутылку,
чтоб наполнить ликерную рюмку - назло ей! Но рука в длинной  белой  перчатке
вырвала бутылку, встряхнула и поставила в буфет. И, как в тот раз, когда там
стоял Вентнор, бросая ему в лицо обвинения, что-то подкатило у него к горлу,
забурлило и не дало говорить; губы его шевелились, ко на них  лишь  пенилась
слюна.
     Его дочь снова подошла. Она стояла  совсем  близко,  в  белом  атласном
туалете. Узкое желтоватое лицо, поднятые брови. Ее темные волосы были завиты
- да, завиты! Вот тебе и святоша! Собрав силы, старик пытался сказать:  "Так
ты грозишь мне - грозишь - в этот вечер!" -  но  вырвалось  только  "так"  и
неясный шепот. Он слышал, как она говорила: "Не раздражайтесь,  отец,  ни  к
чему это - только себе вредите. После шампанского  это  опасно!"  Потом  она
растворилась в какой-то белой шелестящей дымке. Ушла. Зашуршало  и  взревело
такси, увозя ее на бал. Так! Он еще не сдался  на  ее  милость,  а  она  уже
тиранит его, грозит ему? Ну, мы  еще  посмотрим!  Глаза  его  засверкали  от
гнева; он опять видел отчетливо. И, слегка приподнявшись, позвонил дважды  -
горничной, а не этому Меллеру, который с его дочерью в заговоре. Как  только
появилась хорошенькая горничная