.
     Фрэда. Нет, нет!
     Сэр Уильям (жестом приказывает ей молчать). Однако и ты... как ты могла
позволить себе? Тебе нет оправдания, ты знаешь.
     Фрэда. Знаю.
     Сэр  Уильям.  Ты  заслужила  все,  что  тебе  предстоит.  Черт  возьми!
Рассчитывать, что я... Это невыносимо! Где мой сын?
     Фрэда (еле слышно). Наверное, в бильярдной, с миледи.
     Сэр Уильям (вновь набравшись решимости). Я хотел объяснить  тебе,  дать
тебе понять... Что? (Видя, что она стоит совершенно неподвижно и  глядит  на
него, резко поворачивается.) Я сначала поговорю с ним.  (Открывает  дверь  в
бильярдную.) Войдите, прошу. (Фрэде.) Пойди в бильярдную  и  подожди!  (Леди
Чешир и Билл входят; Фрэда проходит мимо них в бильярдную.)
     Сэр Уильям (делая паузы между предложениями). Мы с  матерью  поговорили
об  этом...  об  этой...  беде.  Полагаю,  что  даже  ты,  хотя  бы  смутно,
представляешь себе, насколько все это чудовищно. Вот что я тебе скажу:  если
ты совершишь этот безумный поступок, я умываю руки. Дальше можешь сам о себе
заботиться. Ты ни гроша от меня не получишь ни теперь,  ни  впоследствии.  Я
считаю, что к этому обязывает нас  наше  положение  в  обществе.  Твой  брат
займет твое место. Мы постараемся обойтись  без  тебя.  (Гробовое  молчание.
Затем резко.) Ну?
     Билл. Я женюсь на ней.
     Леди Чешир. О Билл! Без любви, без всякого чувства...
     Билл. Успокойся, мама. (Сэру Уильяму.) Вы ошибаетесь во мне, сэр.  Если
я совершил  бесчестный  поступок,  это  не  значит,  что  я  дрянь  во  всех
отношениях. Вчера вы грозили  пистолетом  Данингу,  сегодня  к  моему  виску
прижимаете дуло.  Что  ж!  (Поворачивается,  чтобы  уйти.)  Стреляйте,  черт
возьми!
     Леди Чешир. Билл!
     Билл (повернувшись к ней). Я не намерен бросать ее в беде.
     Сэр Уильям. Надеюсь, ты не станешь утверждать, что  я  уговаривал  тебя
бросить кого-то в беде?
     Билл. Нет, вы просто выгнали меня. Вам ничего иного и не оставалось при
сложившихся обстоятельствах. Вполне естественно. Но если вы хотели заставить
меня бросить ее, вы  избрали  неправильный  путь,  ни  вы,  ни  я  не  умеем
предвидеть последствий наших поступков.
     Сэр Уильям. Ты осознаешь, в какое положение ты себя поставил?
     Билл (мрачно). Имею об этом некоторое представление.
     Сэр  Уильям  (внезапно  вспыхнув).  Никакого,  ни  малейшего!  При  том
воспитании, которое ты получил...
     Билл. Не я себя воспитывал.
     Сэр Уильям (уже не сдерживая гнева. Билл также взбешен).  Неблагодарный
щенок!
     Леди Чешир. Как вы можете - вы оба? (Они опускают глаза и стоят молча.)
     Сэр Уильям (мрачно, стараясь сдержаться). Я говорю так, потому что... я
очень страдаю. С этим надо считаться. Такого горя  я  никогда  не  ждал.  И,
конечно, никогда не забуду. Я унесу его с собой в могилу. Все мы будем нести
этот крест до могилы. Всю свою жизнь я имел несчастье верить в  то,  что  мы
занимаем какое-то положение, что  с  нами  считаются,  что  мы  нужны  нашей
стране. Я старался выполнять свой долг соответственно своему положению. И  в
одно мгновение все исчезло, как дым. Исчезло!  Это  идет  вразрез  со  всеми
моими  понятиями.  Согласиться  на  этот  брак?  Нет,  это   решительно   не
укладывается в моем сознании!
     Билл. Я знаю. Мне очень жаль, что все так вышло. Но она попала  в  беду
по моей вине, и я не вижу иного выхода. Все очень плохо сложилось,  отец,  и
для вас и для меня... (Умолкает, видя, что вошел Джексон,  который  стоит  в
ожидании.)
     Джексон. Стаденхэм просит разрешения поговорить  с  вами,  сэр  Уильям.
Насчет Данинга. (Минутное молчание; сэр Уильям кивает головой,  и  дворецкий
выходит.)
     Билл (бесстрастно). Ему следует все сказать.
     Сэр Уильям. Ему и будет все сказано. (Входит Стаденхэм  и  прикладывает
руку ко лбу, приветствуя всех.)
     Стаденхэм. Доброго  здоровья  вам,  миледи,  и  вам,  сэр  Уильям.  Рад
доложить, что Данинг образумился. Просил сказать, сэр Уильям,  все  сделает,
как надо. В следующее воскресенье  в  церкви  будет  объявлено  о  помолвке.
(Удивленный всеобщим молчанием, обводит взглядом всех трех и внезапно видит,
что леди Чешир дрожит.) Прошу прощения, миледи, вы дрожите, как лист.
     Билл (выпаливает). У меня для  вас  неприятная  новость,  Стаденхэм:  я
помолвлен с вашей дочерью. Мы обвенчаемся немедленно.
     Стаденхэм. Я... не понимаю вас... сэр.
     Билл. Дело в том, что я поступил с  ней  нехорошо!  но  я  намерен  все
загладить.
     Стаденхэм. Я туговат на ухо. Вы сказали... моя дочь?
     Сэр Уильям. Будем говорить прямо, без обиняков, Стаденхэм. Вся история,
как гром среди ясного неба. Повторение того, что  случилось  с  Данингом,  -
понимаете?
     Стаденхэм. Я никак в толк не возьму. Она... Вы... Дочь... Я  должен  ее
увидеть. Прикажите позвать ее, миледи.
     Леди  Чешир  (направляется  к  бильярдной  и  зовет).   Фрэда,   войди,
пожалуйста.
     Стаденхэм (сэру Уильяму). Вы говорите, моя дочь в таком  же  положении,
что и та девушка? Ваш сын? За такое мало и пулю всадить.
     Билл. Если вам придет охота сделать это, Стаденхэм, я не возражаю.
     Стаденхэм (отводит глаза от Билла,  как  бы  подчеркивая  глупость  его
реплики). Я ваш слуга двадцать пять лет, сэр Уильям, но такое дело...  Здесь
все равны. Вот что.
     Сэр Уильям Не отрицаю, Стаденхэм.
     Стаденхэм (водит глазами в ярости). Дело не так-то просто. Я  правильно
его понял, он предлагает жениться?
     Сэр Уильям. Да.
     Стаденхэм (при  себя).  Ну,  это  уже  кое-что.  (Делает  руками  такое
движение, как будто сворачивает шею птице.) Мне надо разобраться.
     Сэр Уильям (с горечью). Мы вам все сказали прямо.

      Стаденхэм вновь бессознательно повторяет то же движение руками.

     Леди Чешир (отворачиваясь в ужасе). Не надо, Стаденхэм, прошу вас.
     Стаденхэм. Это вы о чем, миледи?
     Леди Чешир (тихо). Ваши... ваши руки. (Стадехэм стоит,  уставившись  на
нее; в дверях появляется Фрэда, как мрачное привидение.)
     Стаденхэм.  Поди-ка  сюда!  Ты!  (Фрэда  делает  несколько   шагов   по
направлению к отцу.) Когда это началось?
     Фрэда (еле слышно). Летом, отец.
     Леди Чешир. Не будьте с ней жестоким.
     Стаденхэм.  Жестоким?  (По  глазам  старика  видно,  что  гнев  и  боль
ошеломили его. Смотрит искоса на Фрэду. Тон его смягчается.)  Когда  ты  ему
сказала о том, что... у тебя будет...?
     Фрэда. Вчера вечером.
     Стаденхэм. Ох! (С угрозой.) Вы, молодой!.. (Делает судорожное  движение
рукой; затем в наступившем молчании как будто теряет мысль, подносит руку  к
голове). У меня совсем в голове помутилось - ничего не пойму. (Не  глядя  на
Билла.) Тут было сказано насчет женитьбы?
     Билл. Да, я это сказал и не отказываюсь от своих слов.
     Стаденхэм. Да? (Он рассержен и сбит с толку. Медленно.) Надо  подумать,
сразу не сообразишь. Вы ничего не скажете, сэр Уильям?
     Сэр Уильям. Вам уже все сказано.
     Стаденхэм (едва шевеля губами). А вы, миледи? (Леди Чешир молчит.)
     Стаденхэм  (заикаясь).  Моя  дочка  была...  была  бы  неплохой   парой
любому... И ему... ему нечего перед ней  заноситься.  (Фрэде.)  Ты  слышала,
какое завидное предложение тебе делают?  Ну?  (Фрэда  облизывает  пересохшие
губы и пытается говорить, но не может.) Если все будут молчать, мы далеко не
уедем. Сказали бы вы, что у вас на уме, сэр Уильям.
     Сэр Уильям. Я... если сын на ней  женится,  ему  придется  самому  себя
содержать.
     Стаденхэм (свирепо). Я не об этом беспокоюсь.
     Сэр Уильям. Я этого и не предполагал, Стаденхэм. Слово, по-видимому, за
вашей дочерью. (Внезапно вынимает платок  и  подносит  его  ко  лбу.)  Ну  и
натопили здесь - чертова жарища!  (Леди  Чешир  снова  вся  дрожит,  как  от
сильного холода, и делает отчаянные попытки сдержать дрожь.)
     Стаденхэм (вдруг). За удовольствие приходится расплачиваться.  (Фрэде.)
Ну, говори. (Фрэда медленно поворачивается и смотрит  на  сэра  Уильяма.  Он
непроизвольно подносит руку ко рту. Она переводит глаза на леди Чешир.  Леди
Чешир смотрит ей прямо в лицо; она смертельно бледна,  кажется,  что  сейчас
потеряет сознание. Глаза Фрэды останавливаются на Билле. Он весь подобрался,
стиснул зубы.)
     Фрэда. Я хочу... (Закрывает глаза локтем, отворачивается от него.) Нет!
     Сэр Уильям (с чувством глубокого облегчения). А-а!
     (Услышав это, Стаденхэм,  неотступно  следивший  взглядом  за  дочерью,
делает шаг по  направлению  к  сэру  Уильяму.  Все  его  чувства  слились  в
одно-гордый гнев.)
     Стаденхэм. Не бойтесь,  сэр  Уильям.  Мы  в  вас  не  нуждаемся.  Силой
навязываться не будем.  Свое  доброе  имя  она,  может  быть,  потеряла,  но
гордость у нее осталась. Я не допущу в моей семье женитьбы из милости.
     Сэр Уильям. Не забывайтесь, Стаденхэм!
     Стаденхэм. Если она надоела молодому джентльмену за три месяца - а  это
сразу по нему видно, слепой разглядит, - значит, она ему не подходит.
     Билл (выступая вперед). Я готов загладить свою вину.
     Стаденхэм. Назад! (Обнимает Фрэду за плечи и смотрит вокруг.) Так! Не с
ней первой это случилось, не с ней последней. Пойдем, пойдем!  (Держа  Фрэду
за плечи, подталкивает ее к двери.)
     Сэр Уильям. Черт возьми, Стаденхэм! Вы все же должны признать,  что  мы
все же...
     Стаденхэм (поворачивается. На его лице улыбка, похожая на  оскал).  Да,
очень вам признателен, сэр Уильям.  Но  есть  вещи,  которые  не  исправить.
(Выходит вслед за Фрэдой.)

Когда  дверь  за ними закрывается, выдержка оставляет сэра Уильяма, Он идет,
пошатываясь,  мимо  жены и в полном изнеможении тяжело опускается в кресло у
огня.  Билл двинулся было следом за Фрэдой и Стаденхэмом, но останавливается
перед  закрытой  дверью.  Леди  Чешир  быстро  идет за ним. Дверь бильярдной
открывается,  появляется  Дот.  Бросив  взгляд  вокруг,  она  направляется к
                                  матери.

     Дот (тихо). Мейбл уезжает,  мама.  (Почти  шепотом.)  Где  Фрэда?  Что,
она... Неужели у нее действительно хватило мужества?

Леди Чешир в ответ кивает головой и выходит в бильярдную. Дот сжимает руки и
стоит  посредине  комнаты, переводя взгляд с брата на отца, с отца на брата.
На губах ее чуть заметная жалостливая и в то же время презрительная усмешка.
                        Она слегка пожимает плечами.

                                  Занавес
1912 г.



   Джон Голсуорси
   Статьи, речи, письма


----------------------------------------------------------------------------
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 16.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

ПОСЛЕ СПЕКТАКЛЯ

     Перевод М. Лорие

     В каждом человеке рассудок и чувства ведут между собой жестокую борьбу.
Жизнь - доска, на которой качаются эти две силы, и ни один смертный не сидит
на самой ее середине, ибо никто  не  выдержал  бы  нестерпимую  скуку  такой
позиции.
     Наши суждения, поступки и мысли - как традиционные,  так  и  передовые,
как мягкие, так и жесткие, как в материальном, так и в идейном плане -  суть
результат этой вечной борьбы, и если бы  человек  мог  заглянуть  достаточно
глубоко в источник своего  поведения  -  от  чего,  боже,  упаси!  -  он  бы
удивился, обнаружив, сколь многое зависит от того,  какие  именно  трюки  он
проделывает на этой большой качающейся трагикомической доске.
     Так-то вот и получается, что человечество  оказывается  разделенным  на
людей рассудка и людей сердца. Но мы  в  Англии,  с  присущим  нам  чувством
"честной игры", не находим ничего  забавного  в  этом  балансировании  между
яйцом страуса и  яйцом  куриным,  тем  более,  когда  последнее  оказывается
тухлым,  поскольку  состоит  почти  исключительно  из  бродяг,  ирландцев  и
художников. В огромном своем большинстве мы люди рассудка, и когда мы видим,
что ирландец жертвует обедом ради остроумной шутки, бродяга отказывается  от
работы, чтобы сохранить свою свободу, а  писатель  сочиняет  пьесу,  которая
останется лежать в ящике его стола, мы не сердимся, не говорим горьких слов;
мы жалеем этих несчастных, понимая, что они поддаются  голосу  таинственного
желания, стремятся утолить  жажду  ощущении,  нам  самим  неведомую,  и  еще
потому,  что  мы  знаем:  они,  как  им  и  подобает,  составляют  ничтожное
меньшинство.
     Эта вот надлежащая, приличная диспропорция между рассудком и чувством в
нашей среде и породила шедевры наших виднейших современных драматургов.  Они
полагают, что люди не создают нормы  нравственности,  но  сами  созданы  для
нравственности, и что первейшая обязанность драматурга не столько  показать,
как силы природы воздействуют на человека, сколько утвердить  торжество  той
или иной априорной концепции;  из  недели  в  неделю,  из  года  в  год  они
предлагают нам пьесы, которые в точности соответствуют требованиям рассудка,
господствующего в нашем  обществе,  венчают  лаврами  этот  самый  рассудок,
превозносят его до небес и дают ему свое благословение.  Ибо  все  виднейшие
наши  драматурги  -  сами  люди  рассудка,  люди  здравомыслящие  и  глубоко
убежденные в том, что художники безумны, а в ящиках стола - темно и мрачно.
     Если бы провести опрос среди публики, вместе со мной заполнявшей театр,
откуда я только что вернулся, то  оказалось  бы,  что  на  каждые  девяносто
человек, считающих, что лучшие, самые захватывающие моменты в  пьесе  -  это
риторический монолог героя и самоотречение героини в четвертом акте,  только
десять стали бы утверждать вопреки рассудку, что ее "О мистер...", когда  он
ее целует в первом акте, и ее вальс  на  крыше,  под  шарманку,  стоят  всей
остальной пьесы. Ведь в этом "О мистер..!" и в этом вальсе на  крыше  -  вся
тоска по любви, по радости, свету, краскам, которая таится в глубине каждого
человеческого  сердца,  другими  словами  -  в   них   человеческое   сердце
раскрывается,  а  это  слишком  опасно  в  жизни,  неразрывно  связанной   с
добыванием хлеба насущного.
     Попробуем разобраться в том, как эти главные действующие лица  изменяют
себе в решающие моменты драмы в соответствии с требованиями здравого  смысла
или, может быть, лучше сказать, морали?  Будем  считать,  что  они  задуманы
всерьез, даже как типы, и начнем  с  героя.  Так  вот,  герой  -  задуманный
всерьез - это тип нравственно испорченного  человека,  который  если  что  и
представляет, так только испорченность, и о чьей нравственной  испорченности
нам без конца твердят и другие и  он  сам.  Этот  герой  преследует  молодую
девушку, причем нам всячески дают понять, что он страстно в нее  влюблен.  В
четвертом акте, когда  он  по  ходу  дела  мог  бы  добиться  своего,  автор
заставляет его отступиться, а нас  подводит  к  выводу,  что  либо  герой  в
конечном счете все же не представляет  собою  тип  нравственно  испорченного
человека, а следовательно, не представляет никого и  ничего,  либо  что  его
отступление - это реверанс тем  из  нас,  для  кого  невыносима  мысль,  что
героиня может потерять свою добродетель, а заодно и возможность выйти  замуж
за человека, которого она не любит. Могут  возразить,  что  в  жизни  мы  не
всегда следуем основным свойствам нашего характера, но, право же,  не  очень
уважительно по отношению к виднейшим нашим драматургам  предполагать,  будто
они не знают, что их долг - ставить  своих  героев  в  такие  положения,  из
которых они могут выйти, только  если  будут  следовать  основным  свойствам
своего характера.
     К тому же мы видим, как неловко чувствует себя герой на протяжении всей
пьесы, как добродетельно и нудно он признает свою  испорченность;  но  разве
животному, именуемому человеком, свойственно такое  самоосуждение?  Вспомним
тех из наших знакомых, которых можно поставить  с  ним  рядом,  и  подумаем,
какое впечатление они на нас производят. Если мы  обнаружим  -  а  я  вполне
допускаю такую возможность, - что все  они  как  будто  действуют  и  думают
согласно каким-то своим собственным идеалам и взглядам, словно живут  особой
жизнью с особыми и  в  их  глазах  вполне  оправданными  мотивами  и  линией
поведения, - если мы обнаружим это, тогда мы снова  должны  признать,  сколь
грациозен реверанс нашего драматурга и его персонажа нашему здравому  смыслу
и нашей морали.
     Перейдем теперь к героине. Она тоже задумана всерьез, задумана как тип,
а чтобы решить, в чем состоит ее типичность, вернемся к тем  минутам,  когда
она раскрывает свое сердце.  Она  -  кажется,  так  о  ней  говорили  -  тип
привязчивой, слабой, падкой на удовольствия девушки; и нам показывают  ее  в
ряде  разнообразных  ситуаций  с  единственной  целью  -  продемонстрировать
безобидную неустойчивость этой бедной маленькой щепки в бурных волнах жизни.
Наконец мы доходим до так называемой  "кульминационной  сцены"  в  четвертом
акте, и тут вдруг выясняется, что героиня, столкнувшись вплотную с тем,  что
шокирует наш рассудок, проявляет неизвестно  откуда  взявшуюся  твердость  и
сводит на нет то представление о ней, которое она так старалась нам внушить.
Польщенные и умиленные тем, что она действовала строго согласно рассудку, мы
все же ощущаем известную неловкость, и некоторые из нас, самые  придирчивые,
спрашивают:  "Стоило  ли  трудиться  изображать  слабую  героиню,   если   в
единственной сколько-нибудь важной ситуации она оказалась сильной?"  А  если
нам скажут, что ее "сила" в четвертом акте на самом деле слабость,  попросту
малокровность,  -  тогда  к  чему  этот  фальшивый  налет   силы,   к   чему
"вознагражденная добродетель" в эпилоге?
     Нет! Как ни посмотри, герою и героине никогда  не  следует  ступать  на
опасные пути, выходить за пределы того, что диктует им  наш  здравый  смысл:
они должны зорко следить за своим положением в обществе, и с самого рождения
им предназначен высоконравственный конец.
     А это возвращает нас к тому трогательному единодушию, какое  существует
между нашими виднейшими современными драматургами и  нами  самими.  Насквозь
пропитанные здравым смыслом, ни мы, ни они не допускаем, чтобы  человеческие
сердца раскрывались; не можем слышать этого "О мистер...", видеть этот вальс
на крыше: нам подавай риторику и самоотречение.
     Люди сердца и люди рассудка! Пока  соотношение  между  ними  не  станет
обратным, пока луна  не  засияет  среди  дня,  до  тех  пор  наши  виднейшие
современные драматурги не поверят, что главное в жизни не законный брак и не
положение в обществе, но любовь и смерть; что корень  искусства  -  чувства;
что  неизбежностью  не  стоит  пренебрегать  и  что  единственная  эпическая
добродетель - это мужество.

1903 г.


НУЖНО УЧИТЬСЯ

     Перевод М. Лорие

                    "Et nous, jongleurs inutiles, frivoles joueurs de luth!"

     ...Ненужные  жонглеры,  бездумные  музыканты!  Неужели  так  должны  мы
говорить о себе, мы, из года  в  год  поставляющие  публике  сотни  и  сотни
"замечательных" книг? (Ведь когда мы берем в руки замечательные книги  своих
собратий, оказывается, что их "просто невозможно читать", а между тем пресса
и издательская реклама уверяют нас, что это книги "замечательные"!)
     Есть  сказочка  про  то,  как  в  густом  орешнике  бродили   маленькие
подслеповатые существа и пели,  выпрашивая  орехов.  На  некоторых  из  этих
подслеповатых существ падали орехи тяжелые, полные, совершенно  несъедобные,
и они их быстро глотали; на других падали орехи легкие, пустые,  потому  что
зерно уже было съедено где-то вверху, и вслед этим  пустым  орехам  слышался
свист или смех. А еще на других не падало  никаких  орехов,  ни  пустых,  ни
полных. Но с орехами или без  орехов,  с  пустыми  орехами  или  с  полными,
подслеповатые существа все бродили по лесу и пели.
     Как-то раз проходил лесом путник и, остановив одно из этих существ, чей
голос показался ему о