ная  и  тощая,  казалась  еще
длиннее теперь,  согнутая  в  пояснице.  Густые  светлые  волосы,  почти  не
растрепавшиеся во время сна, да часть шеи и щеки - вот все, что  было  видно
сверху: лицо его было зарыто в стеганое одеяло. Так он вступал в  общение  с
божеством, которое создал для себя из своих тайных помыслов  и  желаний,  из
самых интимных  стремлений  души.  Во  время  долгого  и  сложного  процесса
созерцания это божество являлось ему в  виде  одетой  в  белое  фигуры,  чья
голова и лицо как бы скрывались от его взора  в  морозной  дымке,  но  руки,
большие и чуточку красные, были всегда явственно видны, неподвижно покоились
на коленях, раздвинутых под белый ниспадающим одеянием.  Фигура  эта  в  его
воображении как бы сидела в воздухе на высоте десяти - пятнадцати футов  над
полом широкого, беломраморного коридора, подавляя и усмиряя своими  большими
руками все, что оказывалось перед ними. Так удивительно конкретен  был  этот
образ, что иной раз он не обращал к нему никакой молитвы, а просто стоял  на
коленях, чувствуя его  над  собой;  и  когда  он  поднимал  наконец  голову,
какое-то ищущее выражение появлялось  в  его  напряженном  взгляде,  а  лицо
наливалось кровью. Если же он молился, то сам едва ли знал, о чем,  -  разве
только о том, чтобы быть таким же, как его божество, спокойно восседающее  в
воздухе над мраморным коридором.
     Ибо в конечном счете это его божество, как и божество всякого человека,
было лишь его собственным "я", неестественно раздутым и возведенным в идеал,
лишь конкретизацией постоянно жившего в  нем  ощущения,  что  никому  нельзя
предоставлять  свободу  действий  независимо  от  неподвижных  холодных  рук
власти. Он сам никогда не осмелился бы действовать иначе как по указке этого
своеобразного божества и уж менее всего был  склонен  предоставлять  свободу
действий  другим.  Это  отсутствие  доверия,   возможно,   было   следствием
естественного желания ставить всех и все на  свое  место  и  с  детских  лет
давало ему право занять почти любой ответственный пост. А природа, распознав
его, использовала его сотни тысяч раз, отбирая таких, как  он,  среди  менее
добродетельных и более доверчивых его собратьев  и  громоздя  их  штабелями,
один  на  другой,  пока  не  воздвигала  из  них  храмов  власти  в   каждом
подразделении государства. При этом она предъявляла к нему  всего  лишь  два
требования: чтобы он не  был  доверчив  и  чтобы  был  согласен  лежать  под
штабелем, находящимся сверху, пока не  придет  время  ему  самому  оказаться
наверху. Он был уже на примете еще тогда, когда маленьким мальчиком, гуляя с
гувернанткой, сбивал палкой головки чертополоха и указывал правила игр своим
братьям, чтобы они знали, во что играют. Она видела, как он брал за  ошейник
свою собаку и, присев на корточки, тыкал ее носом в печенье, которое  та  не
хотела  есть;  она  отмечала  выражение  его  серых  глаз,  устремленных  на
маленького белого фокстерьера, который отчаянно пытался выдернуть голову  из
ошейника. Она сразу увидела, что он не верит, будто бедная тварь  лучше  его
знает, хочется ей печенья или нет; для нее настал час есть это  печенье,  и,
если даже, тыча собачку носом в печенье, он не мог заставить ее есть, он мог
поставить ее в угол за то, что  она  не  хочет  есть  печенье.  Так  природа
поняла, что из года в год, шаг за шагом он будет все  больше  отдаляться  от
других,  пока  не  попадет  в  холодные,  безмолвные  коридоры  Власти,  где
беспрепятственно будет служить этой богине. Затем она с интересом  наблюдала
за ним в школьные и университетские  годы,  обдумывая,  какое  подразделение
государства лучше всего строить с его помощью, ибо ей было почти все  равно,
будет ли он снабжать продовольствием солдат, надзирать за  просвещением  или
организовывать посадку в тюрьмы своих собратьев. Главным было  стремление  к
порядку, а возможность мягко,  но  решительно  накладывать  руку  на  голову
общества - желательной: в конце концов  так  или  иначе  кто-то  должен  был
делать это, и, безошибочно угадывая пути наиболее  экономного  использования
сил, природа увидела, что это должен делать он.
     Итак,   достигнув   соответствующего   возраста,   он    поступил    на
государственную службу и остался на ней, получая повышение за повышением.
     Отлично  сознавая,  что   его   занятие   приводит   к   ограниченности
собственного мышления, он с самого начала заботился о том,  чтобы  сохранять
гибкость  ума:   тренировал   его   чтением,   словопрениями   и   привычкой
рассматривать каждое дело со всех точек зрения, прежде чем вынести суждение;
он и в самом деле часто становился на точку зрения другого, чтобы, придав ей
правильность, доказать, что в действительности тот имел в виду нечто иное. И
лишь когда ему возражали, в его глазах  появлялось  неприятное  выражение  и
странная улыбка кривила его прямые губы между светлыми усиками и  небольшой,
выхоленной светлой бородкой. В такие моменты он вскидывал  руки  -  красные,
правильной формы, хотя великоватые, - как  бы  намереваясь  обрушить  их  на
голову или  плечи  нахала,  осмелившегося  перечить  ему.  Ибо,  пребывая  в
уверенности, что он всегда рассматривает дело со всех точек  зрения,  прежде
чем решить его, он знал,  что  он  прав.  Но  он  был  осторожен  и  избегал
самоуправства, понимая, что самоуправство никак не подобает бюрократу.
     Сохраняя гибкость ума, он всегда был готов  приветствовать  прогресс  в
любой области; более того, это слово можно было часто слышать из его уст,  и
он  видел  в  прогрессе  необходимое  условие  благосостояния   современного
государства;  лишь  когда  речь  заходила  о  какой-либо  конкретной   форме
прогресса, он испытывал  сомнения.  В  таких  случаях,  медленно  поглаживая
бородку и беря в руки перо, если  оно  оказывалось  под  рукой,  он  начинал
перечислять трудности. И оказывав лось, что они  были  более  многочисленны,
нежели это представлялось уму профана.
     Во-первых, следует четко уяснить  себе,  как  надо  понимать  прогресс;
лично он и мысли не допускает, будто прогресс надо понимать как  продвижение
к худшему.  При  такой  предпосылке  возникает  настоятельная  необходимость
спросить, созрело ли общество для  того,  чтобы  воспринять  так  называемые
реформы. Лично у него имеются серьезные сомнения на этот  счет;  он  был  бы
рад, если бы его в этом убедили, но у него имеются очень серьезные сомнения.
И его губы раздвигались в едва заметной улыбке, как бы говорившей: "Да,  да,
уважаемый сэр, вы весьма  ловко  оперируете  словом  "прогресс",  и  все  мы
согласны, что прогресс необходим. Но  если  вы  полагаете,  что  мы  поможем
прогрессу, доверяя человеческой  натуре,  -  нет,  уж  извините!  Можете  вы
назвать мне хоть один прецедент? Вне всякого сомнения, можно доверять  себе,
ибо у тебя есть чувство долга перед своим божеством,  но  людям  в  массе?..
Подумайте минуту, и вы увидите, что, в сущности, они совсем  лишены  чувства
долга и ответственности. Вы говорите, что хотите воспитать это чувство,  но,
уважаемый  сэр,  если  мы  будем  воспитывать   его,   что   станется...   с
правительством? Можете мне поверить: чувство долга  является  исключительным
достоянием тех немногих, кому его прививали. Не думаю, что было  бы  разумно
идти хоть на малейший риск в столь серьезном деле.  Узы,  которые  связывают
всех  нас,  а  меня  удерживают  на   моем   месте,   это   сложная   машина
нравственности. Государства каждодневно подрываются разрушительными  силами,
и если учесть, что я нахожусь  на  своем  посту  -  благодаря  естественному
отбору,   разумеется,   отнюдь   не   случайно   -   для   охраны    корабля
государственности, я вовсе не намерен способствовать тому,  чтобы  следующая
волна разнесла его на куски. "Все дело в том,  -  скажете  вы,  -  насколько
назрела необходимость". На мой взгляд, это очень опасная словесная  увертка.
Я нимало не сомневаюсь, что  во  все  времена  все  так  называемые  реформы
вводились при помощи этого выражения. Вы глубочайшим образом  заблуждаетесь,
слишком доверяя человеческой натуре. Можете мне поверить, если бы вы были на
моем месте и столь же близко, как я, видели подоплеку всего и поработали бы,
как я, в атмосфере власти, если бы вы знали, каких мучений  и  трудов  стоит
что-либо изменить и как неблагодарны люди, на которых  работаешь,  вы  очень
скоро получили бы совсем другое представление о необходимости того,  что  вы
называете  реформой.  Вы  не  должны  забывать,  что  государство  стремится
устроить все ко всеобщему благу и что я всего-навсего служащий  государства.
Сейчас, до того, как я смогу уйти, мне предстоит по крайней  мере  три  часа
заниматься  важными  вопросами   (которые   вы,   несомненно,   Презираете),
связанными с государственными делами, а для меня  вопрос  долга  и  чести  -
исполнять свои обязанности как следует. Так что уж извините,  что  прекращаю
разговор на эту тему, хотя, конечно, я по-прежнему всегда готов внять  чужим
доводам. Прогресс необходим, с этим все должны согласиться, но, уверяю  вас,
в данном случае вы ошибаетесь".
     Улыбка сходила с его губ, и, провожая непрошеного  гостя  к  двери,  он
вежливо отворял ее. Затем, стоя в  мраморном  коридоре,  он  устремлял  взор
поверх удаляющейся спины посетителя. Там,  вверху,  сложив  большие  красные
руки на коленях, раздвинутых под белым ниспадающим покровом, сидела  Власть,
его божество; и в душной, пыльной атмосфере коридора возносилась  безмолвная
молитва, настолько безотчетная и привычная, что слова были не нужны:
     "О великий образ, поставивший меня на  это  место!  Зная,  как  тебе  и
надлежит знать, слабости моих ближних, дай мне власть следить за тем,  чтобы
они хорошо вели себя; позволь мне предписывать моральную и социальную диету,
которая им требуется. Ибо, пребывая на этом месте, я с каждым днем, с каждым
часом  все  яснее  понимаю,  чего  они  действительно  хотят,  и  все  более
убеждаюсь, что с твоей помощью смогу дать им это. О великий образ! До  того,
как ты поставил меня на это место, я не был  уверен  ни  в  чем,  но  теперь
благодаря тебе все с каждым днем становится для меня яснее и определеннее  и
дух мой все меньше мятется. Пусть и дальше так будет, о великий образ,  пока
он совершенно не успокоится и я не стану таким  же  холодным,  безмолвным  и
неизменным, как этот мраморный коридор".


ДОМ БЕЗМОЛВИЯ

     Перевод Н. Дынник

     Там, внутри, за высокими серыми стенами, - безмолвие.
     Под квадратом неба, замкнутым высокими серыми зданиями, не видно ничего
живого, кроме заключенных, да  тюремщиков,  да  кота,  который  охотится  за
тюремными мышами.
     Этот дом полнейшего безмолвия содержится в  полнейшем  порядке,  словно
здесь поработал сам господь бог, - ни грязи, ни спешки,  ни  медлительности,
ни смеха. Здесь все налажено, как хорошо смазанная машина, неизвестно  зачем
пущенная в ход. И все  люди  в  его  стенах  тоже  действуют,  как  заводные
механизмы, день за днем, год за годом. Солнце восходит, солнце заходит, а  в
Доме безмолвия все остается неизменным.
     Его обитатели с клеймом на желтой арестантской одежде обязаны работать.
Каждого, когда он попадает сюда, измеряют, взвешивают  и  выслушивают,  и  в
соответствии с записью, сделанной против его  номера,  ему  назначается  его
доля безмолвного труда и ровно столько пищи, чтобы заключенный в  силах  был
выполнять свою работу. Он делает ее изо  дня  в  день,  и  если  это  работа
сидячая, ему полагается час в  день  шагать  по  голому  двору,  посыпанному
гравием, от одного намалеванного на стене номера до другого. Каждое утро,  а
по воскресеньям - два раза в день, он вместе ее всеми молча идет в церковь и
там  голосом,  который  стал  почти  беззвучным,  славит  безмолвного   бога
заключенных; это единственное излишество, которое ему дозволено. Его  жадные
уши ловят слова священника, и он сидит неподвижно среди других  заключенных,
физически наслаждаясь звуками  человеческого  голоса.  Смысл  слов  от  него
ускользает, ибо он опьянен музыкой речи.
     Прежде чем его  допустили  в  этот  Дом  безмолвия,  он  вытерпел,  как
полагается, полгода полнейшего одиночества, и теперь в маленькой, выбеленной
камере с темным полом, который он тщательно моет, остается наедине  с  собою
всего четырнадцать часов из двадцати четырех, не считая  воскресений,  когда
он проводит здесь двадцать один час, потому что этот день посвящен богу.  Он
проводит эти часы, шагая из угла в угол, бормоча про себя,  прислушиваясь  к
малейшему звуку извне, не сводя взгляда с маленького "глазка", в который его
могут видеть, а ему ничего не видно. Около его кружки и начищенной до блеска
оловянной миски, щетки с жесткой черной щетиной  и  куска  мыла  возвышается
пирамидка душеспасительных книг. Ни звук, ни запах, ни одно живое  существо,
будь то хотя бы паук, не нарушают его общения с богом -  мешает  только  его
чувство юмора. Зато уж ничто решительно не мешает ему шагать из угла в угол,
прислушиваться к малейшему звуку, лежать,  прижавшись  лицом  к  полу,  пока
наконец не наступит темнота и можно будет глядеть в нее и молить, чтобы сон,
единственный друг заключенных, коснулся его крыльями. И так  день  за  днем,
неделя за неделей, год за годом - в соответствии со сроком, указанным против
имени, которым звали его там, за этими стенами.
     В мастерских Дома безмолвия стоит  та  же  тишина,  -  слышится  только
постукивание  инструментов.  Люди  с  клеймом  на  желтой  одежде   работают
поразительно усердно. Их руки,  ноги,  глаза  в  непрестанном  движении;  не
шевелятся только губы. На них не увидишь улыбки - ведь здесь  царит  строгий
порядок.
     На всех лицах застыло  одинаковое  выражение,  словно  эти  люди  хотят
сказать:
     - Нас ничего не интересует, мы ни на что не надеемся, мы так  работаем,
чтобы заглушить в себе ужас.
     Их тусклые глаза немедленно приковываются к  тому,  кто  пришел,  чтобы
стать свидетелем их молчания; и в глубине этих глаз, любопытных, гневных или
подозрительных, таится какой-то вызов, будто в этом посетителе они видят тот
мир, из которого их вышвырнули, миллионы свободных людей, не  осужденных  на
одиночество с утра до вечера, изо дня в день, людей,  которым  не  запрещено
говорить; будто в этом посетителе они видят Общество, которое вскормило  их,
воспитало и довело до крайней степени того физического  и  духовного  гнета,
когда остается только один выход - преступление,  искупаемое  этими  долгими
годами безмолвия; будто в самом звуке шагов и в тихих  вопросах  непрошеного
посетителя они слышат приговор людского правосудия:
     "Вы были опасны! Вас, неполноценных от природы, жизнь сделала духовными
пигмеями, и вы пришли к  преступлению.  Поэтому,  чтобы  охранить  себя,  мы
упрятали вас под замок. Вы будете здесь работать, ничего не видя, не  слыша,
не чувствуя,  без  ответственности,  без  инициативы,  лишенные  возможности
общаться с себе подобными. Мы позаботимся  о  том,  чтобы  вас  содержали  в
чистоте, кормили настолько,  чтобы  вам  не  умереть  с  голоду;  вас  будут
осматривать и взвешивать и давать одежду, но только самую необходимую, чтобы
прикрывать наготу днем и ночью. Вы будете посещать церковную службу;  работу
распределят между вами в соответствии с вашими  силами.  Телесные  наказания
будут применяться очень редко. И чтобы  вы  не  могли  причинить  нам  новые
неприятности и оказывать дурное влияние друг на  друга,  вы  будете  жить  в
безмолвии и, по возможности, в одиночестве. Вы погрешили против Общества;  у
вас был дурной  образ  мыслей.  Было  бы  лучше,  если  бы  благодаря  нашим
стараниям вы расстались с этим образом мыслей! По  причине,  которую  мы  не
можем постичь, у вас с самого начала был  очень  слаб  социальный  инстинкт;
этот слабый социальный инстинкт скоро стал еще слабее. Вот почему вы должны,
пройдя через горькие раздумья и вечное безмолвие, через ужас одиночных камер
и уверенность в том, что вы пропащие люди, не нужные, совсем  не  нужные  ни
для кого, ни для чего на свете, начисто лишиться социального  инстинкта.  Мы
человечны и вооружены знаниями, мы переросли варварские  основы  устаревшего
закона. Мы действуем лишь во имя нашей безопасности и вашего блага. Мы верим
в перевоспитание. Мы не мучители. При  помощи  одиночества  и  безмолвия  мы
сокрушим ваш дух, чтобы вселить совершенно новые души в ваши тела, о которых
мы  проявляем  такую  заботу.  В  безмолвии  и  одиночестве  нет  настоящего
страдания - гак мы полагаем, ведь мы сами за всю свою жизнь  не  провели  ни
одного дня в безмолвии, ни единого дня в одиночестве".
     Вот что, судя по выражению их глаз, слышат люди в желтом, и  вот  какой
ответ можно прочесть в этих глазах:
     "Начальник! Вы говорите - сам я виноват, что угодил сюда,  несмотря  на
полученное  воспитание,  -  ну,  еще  бы,  ведь  я  родился  в  роскоши,  на
Брик-стрит, Хамерсмит. Мой отец никогда не имел дела с полицией - он попадал
туда только во время припадков падучей; лучше бы он  не  был  моим  отцом  и
лучше бы мне не иметь такую мать, - она с горя пристрастилась к рюмке, вот я
сызмальства и рос дикарем. Вся беда в моей  вспыльчивости.  Парень,  который
ухлестывал за моей девушкой, хорошо это знает, - он  два  года  пролежал  на
спине после того, как я с ним как следует расправился.  И  вот  меня  решили
перевоспитать. Да так усердно взялись за это, что для начала дали мне  шесть
месяцев одиночки. И все эти шесть месяцев я спрашивал себя:  "Если  бы  меня
выпустили и если бы он опять стал увиваться вокруг моей девушки,  как  бы  я
поступил?" И отвечал: "Я опять отделал бы его как следует". Вы говорите,  не
надо было об этом думать. А больше ведь не о  чем  было  думать,  начальник.
Только об этом да еще гадать, что  делается  на  воле,  пока  я  тут  заживо
погребен. Вы уверены, что одиночество должно было быть мне очень полезно,  -
оно и впрямь так. Я совсем переменился. Ну и вот вышел я  на  волю  и  сразу
сделал большую ошибку: я, бывший  арестант,  захотел  жить  честным  трудом,
словно я никогда и в тюрьме не  сидел.  Ремесло  плотника  или  какое-нибудь
другое, для которого нужны надежные люди,  -  не  для  меня:  люди  ведь  не
очень-то любят пускать к себе в дом тюремную пташку!  И,  значит,  мне  надо
было заняться такой работой, которая не требует общения со своими  ближними.
Вы говорите, мне нужно было возлюбить ближнего своего.  Но  дело-то  в  том,
начальник, что, когда я вышел из тюрьмы, я для этого уже совсем не  годился.
А когда человек пал духом, начальник, его тянет на выпивку; хочется  согреть
нутро, подбодриться. И вот, когда заведется в кармане шесть пенсов, ты их  и
выкладываешь за горяченькое. Вы скажете, что это скверно. Но знаете, выпивка
придает духу человеку, которому в поисках работы остается  только  надеяться
на любовь своего ближнего.
     ...Ну вот, скоро  опять  захотели  меня  исправить  и  наградили  новым
приговором: опять шесть месяцев одиночного заключения. А когда  тебе  ничего
не остается, как только мучиться и молчать, когда ты вот-вот  ума  лишишься,
оттого что нет ему никакой пищи, когда  с  утра  до  вечера,  день  за  днем
чувствуешь себя жалкой бессловесной тварью, крысой, попавшей в капкан, -  то
в конце концов не выдержишь и кинешься на стражника, - он для  тебя  то  же,
что кот для крысы. На этот раз, начальник, я уж должен  был  выйти  на  волю
совсем другим человеком. Так оно и было. Я должен был настроиться на  другой
образ мыслей, ведь мне очистили душу и научили меня любить бога.  Но  вот  я
стал думать с утра до вечера, день за днем, да так и не мог додуматься,  что
же я такого сделал, чего другой на моем  месте  не  решился  бы  сделать.  И
надумал идти своей собственной дорогой,  не  слушая  вас  больше.  Иду  этой
дорогой, и считаюсь с тех пор совсем отпетым,  как  вы  сами  можете  теперь
видеть. А если спросите меня, что я дума