ирокополой  фетровой  шляпе.  Керситер  так
громко заорал: "Кууии!" - что  сам  удивился,  крикнул  еще  раз  и  побежал
вперед. Дикон не подавал признаков жизни. Он неподвижно сидел к нему  спиной
и, казалось, пристально вглядывался в песчаный склон. Может быть,  он  оглох
или сошел с ума? Керситер с досадой подошел поближе.
     - Дикон! - позвал он.
     Дикон сидел, опершись о колени; в руке у  него  была  маленькая  черная
трубка, из уголка искривленных улыбкою губ вытекала тоненькая струйка желтой
слюны, остановившиеся глаза подернулись пленкой. Керситер нагнулся,  потянул
его за темно-синий рукав и  остановился,  изумленно  глядя  на  застывшее  в
экстазе лицо. Дикон поднял руку и  стал  тихонько  описывать  ею  полукруги,
словно указывая на простирающуюся  перед  ним  Обетованную  землю.  От  него
исходил резкий травянистый запах.
     "Боже мой, - подумал Керситер, - это опиум!"
     Он был так потрясен, что несколько минут стоял и неподвижно  смотрел  в
одну точку. Потом,  пораженный  ужасом,  сделал  отчаянную  попытку  вывести
Дикона из состояния экстаза. Безнадежно! Этот субъект должен  очнуться  сам.
Вынув у него из рук маленькую трубку, Керситер уселся и стал  ждать.  Он  не
имел ни малейшего понятия об опиуме. Сколько  времени  Дикон  просидит  так,
погруженный в свои грезы? И каков он будет, когда очнется? Вначале  Керситер
не чувствовал ничего, кроме отвращения. Это было похоже на то, как  если  бы
во время шторма капитан корабля напился  до  потери  сознания  или  командир
полка во время боя сидел, развалясь, на кушетке и любезничал с  дамой.  Этот
субъект пребывал в раю, в то время как он испытывал муки ада!  И  все  же  в
этом болезненном экстазе было что-то такое,  что  медленно,  очень  медленно
брало Керситера за сердце. Без сомнения, этот субъект видел воплощение своей
мечты; перед ним сиял мираж  -  зеленые  поля,  журчащие  ручейки,  деревья,
трава, цветы и фрукты - все, что приносит с собой вода. Он метался  по  этой
огромной  дюне  в  поисках  расселины,  ведущей  к  его  подземной  реке,  и
оставленной возле нее веревки, как заблудившаяся собака ищет своего хозяина,
и наконец, убедившись, что песок надежно  хранит  свою  тайну,  что  пустыня
взяла над ним верх, обессиленный зноем, рухнул  на  землю  и  в  бесконечном
отчаянии попытался найти забвение  в  сладких  грезах  опиума.  На  короткие
мгновения перед его взором возникло в дыму все,  что  он  потерял,  все,  на
создание чего потребовались бы годы тяжких трудов, забот и треволнений, даже
если бы в этой пустыне появилась вода;  за  какие-нибудь  четверть  часа  он
создал себе из песка райские кущи, как это сделал  до  него  господь  бог  -
ласкающие взор зеленые луга, хлеб, вино и елей (или на худой конец  помидоры
и люцерну) для искупительной жертвы. Он заставил пустыню расцвести,  подобно
розе, всего лишь только поднеся руку ко рту  и  вдохнув  дымок  от  горящего
черного шарика. Кто мог осудить человека, так горько разочарованного в своих
надеждах, несчастного,  который  прожил  двадцать  лет  на  краю  нетронутой
пустыни, мечтая  извлечь  из  нее  хоть  что-нибудь?  А  потом  у  Керситера
мелькнуло сомнение, мимолетное сомнение: что, если этот субъект никогда и не
натыкался на свою расселину, не привозил с собой веревку, не опускал ее ни в
какую  полноводную  подземную  реку?  Быть  может,  все  это  тоже  видение,
настолько яркое и захватывающее,  что  оно  стерло  всякое  представление  о
реальности? Пристально вглядываясь  в  исступленное  желтое  лицо,  Керситер
подумал: "Я никогда не узнаю наверное, никогда не узнаю,  одурачил  ли  меня
этот человек, который сам не знал, что он кого-то дурачит". Мысль эта ранила
слишком больно. Достаточно уже того, что его одурачила песчаная буря, что он
совершенно зря совершил это тяжелое, опасное путешествие, о котором  никогда
не сможет даже рассказать из страха прослыть идиотом!
     Он вспомнил выражение на лице Маркема Мэйса с его слишком мелкими, хотя
и наполеоновскими чертами. И он сидел почти так же  неподвижно,  как  Дикон,
ожидая, когда исчезнет выражение экстаза с этого желтого  лица,  когда  сон,
как то суждено всем снам, сменится равнодушной  холодной  действительностью.
Он ждал час за часом, а солнце над их головами клонилось к  закату.  Часа  в
четыре Дикон свалился навзничь и заснул мертвым сном. Керситер не  стал  его
будить. Его терзали страх и жажда. Интересно бы узнать, лошади еще там,  где
он их оставил, или сорвались с привязи и ушли к мулам и к  воде?  Он  должен
как-то притащить этого субъекта обратно, пока ночная тьма не скрыла их следы
на песке. Когда Дикон проспал два часа, Керситер приступил к  делу.  Полчаса
ушло на то, чтобы поставить его на ноги.
     Они двинулись в путь рука об руку, и в  течение  всего  часа,  что  они
ковыляли по глубокому песку рядом со  своими  следами,  Керситер  молчал,  а
Дикон произнес всего лишь одно слово:
     - Вода.
     Керситер никогда еще не испытывал такого глубокого облегчения, какое он
испытал при виде лошадей, спокойно лежащих на том месте, где он их  оставил.
Теперь, когда он опять ощутил связь с цивилизацией, хотя  и  весьма  слабую,
его вновь охватили гнев и отвращение. Он выскажет этому субъекту все, что он
о нем думает.
     Он этого не сделал. Дикон выглядел таким больным и  несчастным,  что  у
него не хватило духу.
     Они выехали в восемь часов. Керситер ехал  впереди,  отпустив  поводья:
лошадь найдет дорогу сама. Дикон плелся следом за ним, понурив  голову,  как
побитый пес. Керситеру вдруг  захотелось  ободрить  его.  Как  вел  бы  себя
кто-нибудь другой на месте Дикона? Ничуть не лучше,  если  не  хуже.  Ночной
воздух ласкал его усталое тело; в нем вновь пробудились  душевные  силы,  но
теперь он уж больше не растрачивал их на  обращения  к  публике.  Мысли  его
снова и снова возвращались к питью, к ваннам, к морю и к людям,  которые  не
предаются мечтам, а живут трезвой жизнью, делая деньги там,  где  земля  уже
укрощена. Но когда его  ноздрей  коснулся  наконец  запах  дыма  от  костра,
разведенного чернокожим, когда он обвел глазами бледнеющее небо  и  пустыню,
сливавшуюся вдали с ярким заревом заката, на него нахлынула какая-то горькая
радость, словно он расставался с чем-то  драгоценным,  чего  ему  уж  больше
никогда не суждено увидеть, - с землей, на которой  нет  человека,  с  самым
захватывающим, иссушающим душу приключением своей жизни...

V

     Три месяца спустя, облокотившись о поручни парохода "Ориноко", Керситер
смотрел, как тает на горизонте Везувий. Он не раздобыл ни гроша. "Рангунский
Т. И. С." не привлек к себе симпатий Мельбурна, Сиднея, Аделаиды,  Брисбейна
и Перта, и в свете средиземноморского заката ничто не брезжило ему впереди.
     - Да, сэр, - произнес голос у него за  спиной,  -  как  я  говорил  вам
вчера, эта баскская область насквозь провоняла медью. Если б я  мог  достать
денег, чтобы выкачать воду из  одной  шахты  меньше,  чем  в  ста  милях  от
Бильбао, я бы составил себе состояние. Там залегает руда,  содержащая  свыше
семнадцати процентов меди, и ее очень легко добывать!
     - Вот как! - сказал Керситер. - А каким образом ее затопило?
     Они сошли на берег в Гибралтаре.


РАССКАЗ УЧИТЕЛЯ

     Перевод Л. Мирцевой

I

     Всем нам, я думаю, помнится, как прекрасно было лето в том году,  когда
началась война. Я был тогда школьным учителем в деревушке  на  Темзе.  В  ту
пору мне минуло уже пятьдесят, одна рука была у меня парализована  и  зрение
никуда не годилось - словом, я, конечно, был негоден к военной службе, и все
это, как нередко бывает у людей чувствительных, до  болезненности  обострило
мою восприимчивость. Стояли ясные, безоблачные дни;  в  полях,  золотившихся
под солнечными лучами, только начиналась  уборка  хлеба,  яблоки  наливались
соком, тихими летними ночами лунный свет мешался с  причудливыми  тенями.  И
среди всего этого вдруг возникает ужас,  сознательно  подготавливается  план
опустошения  всей  Европы,  подписывается  приговор,  обрекающий  на  смерть
миллионы молодых людей. Лето, полное  очарования,  и  бок  о  бок  с  ним  -
убийство, уничтожение в таком масштабе, какой трудно себе  и  вообразить,  -
сколько в этом зловещей иронии!
     В конце августа того лета, в  один  из  вечеров,  когда  до  нас  стали
доходить известия о событиях в Монсе, я вышел из своего дома,  стоявшего  на
краю деревни, и пошел по направлению к гряде меловых холмов. За всю жизнь не
припомню  ничего  восхитительней  того  вечера.  Все  затихло  и  окрасилось
теплыми,  трепетными  тонами,  лиловатыми,  как  цветущий  черный  виноград.
Россыпь звезд уступала место  быстро  восходившей  луне,  и  тени  от  скирд
убранной пшеницы стали таять. Время приближалось к половине  десятого  (часы
тогда еще не перевели на час вперед). У заброшенного песчаного  карьера,  за
буковыми деревьями  стояли  молча  двое  бывших  моих  учеников,  мальчик  и
девочка. Они обернулись, когда я проходил мимо, и поздоровались.  Взойдя  на
вершину холма, я увидел расстилавшиеся по обеим сторонам неогороженные  поля
со свежескошенными, чуть позолоченными лунным светом скирдами.  Передо  мною
высилась серо-голубая меловая гряда, а позади в посветлевшем небе  отчетливо
вырисовывались темные силуэты буков.
     Луна стала почти совсем золотая и, казалось,  теплая  на  ощупь;  отнес
расходились потоки света по всему  небосводу,  озаряя  поля,  леса,  долины,
деревенские домики и реку. Но картины  жестокой  кровавой  бойни  неотступно
стояли у меня перед глазами, превращая в мираж окружавшую  действительность.
Пытаясь избавиться от этих мрачных видений, я вернулся  мыслями  к  недавней
встрече и подумал, что Бетти Руф и Джим Бекетт чересчур молоды,  чтобы  быть
влюбленной парой, - если это в самом деле так, ибо ничем  мое  предположение
не подтверждалось. Каждому из них, вероятно, нет еще и шестнадцати: ведь они
только в прошлом году окончили школу. Бетти Руф верховодила всеми в  классе.
Эта интересная девочка с живым, очень независимым характером, черноглазая, с
правильными  чертами  лица  и  гордо  посаженной   головой,   была   дочерью
деревенской прачки, и не раз у меня  мелькала  мысль,  что  Бетти,  пожалуй,
слишком хороша для такой профессии,  но  девочке  уже  приходилось  помогать
матери, и я понимал, что ей не миновать этой  работы,  пока  она  не  выйдет
замуж. Джим Бекетт работал на ферме у  Карвера.  Старый  карьер,  где  я  их
повстречал, находился как раз на полпути между фермой и домом Бетти. Славный
паренек был этот Джим Бекетт, веснушчатый, рыжеватый, с прямодушным взглядом
голубых глаз, коротким носом и небольшой по  сравнению  с  широкими  плечами
головой. Он был рослый, пожалуй, даже чересчур рослый для своих лет и  очень
порывистый, несмотря на  осторожную  медлительность  движений,  свойственную
всем деревенским парням. Любопытно сочеталась в нем тонкая  чувствительность
с изрядным упрямством.
     При воспоминании о том, что произошло в следующий миг, меня  охватывает
такое горькое сожаление, какого никогда в жизни я больше не испытывал. Я все
еще стоял на холме, когда возвращавшийся на ферму Джим поравнялся  со  мной.
Он протянул мне руку.
     - Прощайте, сэр, на тот случай, если не придется больше свидеться.
     - Что ты, Джим, куда это ты собрался?
     - На военную службу, сэр.
     - На военную службу? Но послушай, мой мальчик, тебе же остается еще  по
крайней мере года два до призывного возраста!
     Он улыбнулся.
     - В этом месяце мне исполнится шестнадцать, но, держу пари,  я  выгляжу
на все восемнадцать.  Мне  говорили,  что  там  не  очень-то  придираются  к
возрасту.
     Я оглядел его с головы до ног.  Да,  он  был  прав,  он  мог  сойти  за
восемнадцатилетнего, тем более при такой нужде в  солдатах.  И,  охваченный,
как и все в ту пору, патриотическими чувствами и волнением, я только сказал:
     - Пожалуй, тебе не следовало бы это делать, Джим. Но я восхищаюсь твоим
мужеством!
     Он стоял молча, смущенный моими словами. Затем проговорил:
     - Ну, прощайте, сэр. Завтра мне ехать.
     Я крепко пожал ему руку. Он снова улыбнулся и, не оборачиваясь, побежал
вниз, к ферме Карвера, а я остался снова один среди волшебного  сияния  этой
ночи. Война! О господи, какое это страшное преступление!  Из  этого  мирного
края тишины и лунного сияния  мальчики  спешили  навстречу  гибели,  на  эту
затеянную людьми бойню, как будто мало нам того, что каждый из  нас  обречен
на смерть самой Природой! А мы, мы в то  время  лишь  восторгались  молодыми
людьми, их готовностью умирать и убивать! Да... С той поры я  проклинаю  все
чувства, помешавшие мне тогда сообщить призывной комиссии  о  действительном
возрасте этого мальчика.
     - По дороге домой, спускаясь с холма, я снова увидел Бетти. Она  стояла
на том же месте, у старого карьера.
     - А что, Бетти, говорил тебе Джим о своем решении?
     - Да, сэр, он сказал, что пойдет на военную службу.
     - А что ты ему на это ответила?
     - Я сказала, что он будет дураком, если  это  сделает.  Но  Джим  такой
упрямец!
     Голос ее звучал ровно, но я видел, что она вся дрожит.
     - А ведь это большое мужество с его стороны.
     - Гм-м... Напрасно. Джим вбил себе это в голову. Не  думаю,  чтобы  ему
особенно хотелось идти туда и... и расстаться со мной.
     Я не мог сдержать улыбки. Она заметила это и хмуро добавила:
     - Знаю, я еще слишком молода, и Джим тоже, ну и пусть. Все равно он мой
жених.
     Смущенная, а может быть, и удивленная своей неожиданной откровенностью,
она покачала головой и вдруг, как пугливый жеребенок,  бросилась  к  буковой
рощице и убежала. А я постоял еще несколько  минут,  прислушиваясь  к  крику
совы, потом побрел домой и  погрузился  в  чтение  первой  "Полярной  книги"
Скотта.

II

     В сентябре 1915 года, в один из первых дней школьных занятий, я стоял у
стены в классе, вешая иллюстрированную сводку для  моих  грамотеев,  и,  как
всегда, думал о войне, о том,  как  она  затянулась.  Косые  солнечные  лучи
скользили по запыленным партам. На другой  стороне  улицы,  у  подстриженных
лип, я увидел из окна  солдата,  стоявшего  с  девушкой.  Неожиданно  солдат
перебежал дорогу, направляясь прямо к школе; через минуту в дверях  появился
Джим Бекетт в нелепо короткой  гимнастерке  защитного  цвета,  широкоплечий,
загоревший так, что у него не видно было веснушек. Совсем взрослый мужчина.
     - Как поживаете, сэр?
     - А как ты, Джим?
     - О, я прекрасно! Вот решил повидаться с вами. Мы только  что  получили
приказ о выступлении. Завтра отправляемся во Францию. А сюда меня  отпустили
попрощаться.
     У меня подкатил комок к горлу:  так  бывает,  когда  молодежь,  которая
росла у нас на глазах, впервые уходит из дому в широкий мир.
     - С кем ты стоял сейчас? С Бетти?
     - Да... Дело в том... Я должен  вам  кое-что  рассказать,  сэр.  Мы  на
прошлой неделе поженились - в Н. Там мы пробыли все время моего  отпуска,  а
сегодня я привез ее домой; вечером мне придется вернуться в свою часть.
     Я смотрел на него во все глаза, а он торопливо продолжал:
     - Она поехала в Н., и я тоже туда отправился на время  отпуска.  Видите
ли, нам не хотелось венчаться здесь, чтобы не поднялась шумиха  из-за  того,
что мы слишком молоды.
     - Молоды!
     Тон моего восклицания спугнул улыбку с его лица.
     - Мне на той неделе минуло уже семнадцать, а ей будет семнадцать  через
месяц.
     - Это правда, что вы поженились? Честное слово, Джим?
     Он подошел к двери и свистнул. И тут же в комнату вошла Бетти  в  новом
темно-синем костюме. Она держалась очень независимо, только  раскрасневшееся
круглое личико вы давало "ее волнение.
     - Покажи-ка учителю бумагу, Бетти, и кольцо тоже.
     Бетти протянула мне свидетельство, из которого я  узнал,  что  чиновник
регистратуры оформил их брак в городе Н. В бумаге были точно  обозначены  их
имена, но возраст был указан неверно.
     Затем Бетти сняла с левой руки перчатку - на  пальце  сияло  магическое
обручальное колечко! Ничего не поделаешь.  Безрассудный  шаг  совершен,  что
пользы теперь читать нравоучения!
     - Очень хорошо, что ты рассказал мне об этом, Джим, - сказал я, немного
помолчав. - Значит, я первый, с кем ты поделился своей новостью?
     - Да, сэр. Видите ли, я должен ехать немедленно. А ее мать не  захочет,
чтобы про нашу свадьбу узнали в деревне, пока мы не станем постарше. Вот я и
подумал, что надо сказать вам про нее на тот случай, если  станут  говорить,
что мы женаты не вполне по закону.
     - Как бы я им ни доказывал, нельзя изменить того факта, что вы  неверно
указали свой год рождения.
     Джим снова улыбнулся.
     - Ну это не беда! - сказал он. - Я получил справку  от  одного  бывшего
клерка нотариальной конторы, который теперь в нашем взводе. Значит, все-таки
наш брак настоящий.
     - Да, пожалуй.
     - Что ж, сэр, оставляю ее здесь, пока не вернусь. -  Джим  вдруг  сразу
изменился, в лице  у  него  появилось  такое  выражение,  будто  он  вот-вот
заплачет; оба стояли и так глядели друг на друга, словно были  здесь  совсем
одни. Жилица столяра в доме по соседству со школой заиграла на рояле арию из
оперы "Миньон": "Ты знаешь край..." И с тех пор, как  только  услышу  я  эту
мелодию, хотя звучит она нечасто в наши дни, когда к  гармонии  относятся  с
презрением, передо мною снова возникают образы Джима и  Бетти,  я  вижу  их,
стоящих в широкой полосе солнечного света, полной пляшущих, золотых пылинок.
В этом воспоминании  для  меня  сосредоточился  весь  Drang  {Напор,  натиск
(нем.).} (как говорят немцы) тех ужасных лет, когда брак, рождение  ребенка,
смерть - все, что составляет человеческую жизнь, весь ее ритм, ускорялось до
предела, когда  делалось  все  то,  чего  не  следует  делать  просвещенному
человечеству, и не делалась большая часть того, что следовало делать.
     - Который час, сэр? - вдруг спросил Джим.
     - Пять часов.
     - Господи, мне надо бежать. На вокзал. Мой вещевой мешок там. Можно  ей
остаться здесь, сэр?
     Я кивнул головой и вышел в другую  комнату.  Когда  я  вернулся,  Бетти
сидела, уронив голову на руки, за той самой залитой  чернилами  партой,  где
она всегда сидела в школьные годы. Я видел  только  ее  затылок  с  темными,
коротко остриженными волосами и  вздрагивающие  детские  плечи.  Джим  ушел.
Ничего не поделаешь! Тогда это было самым обычным явлением в Европе. Я снова
вышел, чтобы дать Бетти время выплакаться, а когда вернулся, ее уже не было.

III

     Прошла вторая зима, еще более кровавая и хаотичная, чем первая;  теперь
мало кто надеялся на скорое окончание  войны.  Три  или  четыре  раза  Бетти
показывала мне письма, которые получала от Джима, - простые, скучные  фразы,
лишь иногда неловко и приглушенно прорывалось в них живое чувство, и  каждое
из писем неизменно заканчивалось словами: "Всегда любящий тебя муж Джим".  В
деревне их брак был признан. В те времена бракосочетание юнцов, не достигших
совершеннолетия, было явлением довольно частым. В апреле  стало  уже  ясным,
что союз Бетти с Джимом "бог благословил", как это принято  говорить:  Бетти
ждала ребенка"

     Как-то в мае, ранним утром, я шел мимо домика, в котором жила Бетти  со
своей матерью. Миссис Руф стояла в своем крохотном огороде; я остановился  и
спросил, как здоровье Бетти.
     - Ей скоро уж рожать. Я написала об этом Джиму Бекетту. Может быть, ему
удастся получить отпуск.
     - Мне кажется, что вы  неправильно  поступили,  миссис  Руф.  Лучше  бы
написать ему только после того, как все будет позади.
     - Может, вы и правы, сэр, но Бетти ужасно беспокоилась из-за того,  что
ему ничего не известно. Больно уж она молода, чтобы  обзаводиться  ребенком.
Мой первенец появился на свет, когда мне шел уже двадцать второй год.
     - В наши дни все идет гораздо быстрее, миссис Руф.
     - Не сказала