им шахту похуже нашей.
     Маленький член правления спросил отрывисто:
     - Знаете, каков наш последний дивиденд? Двадцать процентов. Что  вы  на
это скажете?
     Хеммингс шевельнул пальцем, словно осуждая своего коллегу.
     - Не скрою от вас, - сказал он, - что между нами  и  нашим  противником
существуют трения. Вы хорошо знаете наше положение, даже слишком хорошо,  не
так ли? Так что нет необходимости объяснять его вам.
     В  его  холодных  глазах,  устремленных  на  Скорриера,  было  льстивое
выражение; Скорриер провел рукой по лбу и сказал:
     - Конечно.
     - Пиппин не сумел найти правильный путь. Между нами говоря, он немножко
зазнался. Знаете, как бывает, когда человек его уровня  неожиданно  получает
повышение.
     Скорриер поймал себя на том, что думает то же о Хеммингсе,  и  виновато
поднял глаза. Секретарь продолжал:
     - И должен сказать, мы получаем от него донесения не так часто, как нам
бы хотелось.
     Неожиданно для самого себя Скорриер вдруг пробормотал:
     - Уж очень тихо там!..
     Секретарь улыбнулся.
     - Прекрасно сказано! Сэр, мистер  Скорриер  говорит,  что  там  слишком
тихо, ха-ха! Это мне нравится! -  Но  вдруг  в  его  голосе  почувствовалось
накипавшее раздражение. Он воскликнул  почти  с  яростью:  -  Он  не  должен
поддаваться этому, как по-вашему?! Скажите сами, разве я не прав?
     Скорриер ничего не ответил и вскоре откланялся. Его попросили  дружески
намекнуть Пиппину, что правлению желательно чаще получать от него сообщения.
Ожидая в тени Королевской биржи, когда можно будет перейти улицу, он думал о
Пиппине: "Итак, тебе шума не хватает? Здесь-то его более чем достаточно".
     По приезде в колонию он телеграфировал  Пиппину,  спрашивая,  можно  ли
заехать к нему на несколько дней по дороге в глубь страны, и получил  ответ:
"Приезжай непременно".
     Он приехал через  неделю  (уже  по  новой  железной  дороге)  и  увидел
Пиппина, ожидавшего его в фаэтоне. Все вокруг стало неузнаваемо,  словно  по
мановению волшебной палочки. Вместо троп через лес пролегли  прямые  мощеные
дороги, темнея под  ярким  солнцем.  Деревянные  дома  были  покрыты  свежей
краской. На сверкающей воде гавани меж зеленых островков стояли на якоре три
парохода, вокруг них суетились многочисленные лодки. Тут и там белели паруса
маленьких яхт, словно морские птицы, опустившиеся на  воду.  Пиппин  погонял
своих длиннохвостых лошадей. Его глаза лучились добротой,  он  был,  видимо,
очень рад увидеть Скорриера. В  течение  двух  дней  своего  пребывания  там
Скорриер не  переставал  дивиться  переменам.  Повсюду  сказывалось  влияние
Пиппина. Деревянные двери и  стены  его  бунгало  пропускали  все  звуки,  и
Скорриер мог слышать беседы между хозяином дома и людьми  самого  различного
характера и положения. Сначала голоса пришедших звучали сердито,  недовольно
и решительно; затем бывали слышны стремительные, легкие шаги управляющего по
комнате.  Потом  пауза,  тяжелое  дыхание,  быстрые  вопросы,  снова   голос
пришедшего и снова шаги и мягкий, убеждающий голос Пиппина. Через  некоторое
время посетители выходили из дома.  На  лицах  их  было  выражение,  которое
Скорриер скоро изучил: одновременно довольное,  озадаченное  и  растерянное,
как бы говорившее: "Меня обработали, это ясно, ну, да там видно будет".
     Пиппин много и с грустью  расспрашивал,  как  идет  жизнь  "дома".  Ему
хотелось говорить о музыке, о живописи, о театре, знать, как выглядит теперь
Лондон, какие появились новые улицы и  давно  ли  Скорриер  был  в  Западных
районах. Он говорил, что будущей  зимой  возьмет  отпуск,  спрашивал  мнения
Скорриера, "поладят ли с  ним  дома".  Потом  с  тем  возбуждением,  которое
когда-то так встревожило Скорриера, он сказал:
     - Ах, не гожусь я теперь для жизни на родине! Здесь  человек  портится;
здесь все так величественно и такая тишина!  К  чему  мне  возвращаться,  не
знаю.
     Скорриер подумал о Хеммингсе.
     - Там, конечно, нет такой свободы, - пробормотал он.
     Пиппин продолжал, словно угадав его мысли:
     - Вероятно, наш приятель Хеммингс назвал бы меня дураком. Он ведь  выше
этих маленьких причуд воображения! Да, здесь тишина. Иногда по вечерам я все
готов отдать, чтобы было с кем поговорить, а Хеммингс, я думаю,  никогда  не
пожертвовал бы ничем ради чего бы то ни было. И все-таки я не мог бы  теперь
встретиться ни с кем из них  на  родине.  Испортился!  -  И  он  с  усмешкой
пробормотал: - Что бы сказали в правлении, если б слышали это?
     Скорриер сказал вдруг:
     - По правде говоря, они в претензии, что ты им редко пишешь.
     Пиппин поднял руку, как бы отталкивая от себя что-то.
     - Пусть бы они попробовали пожить здесь! - воскликнул он. - Это  то  же
самое, что жить на действующем  вулкане,  -  нелегко  справляться  с  нашими
"противниками"  вон  там  по   соседству,   с   рабочими,   с   американским
соперничеством. Я все же наладил работу, но какой ценой, какой ценой!
     - Ну, а писать ты им будешь?
     Пиппин ответил только:
     - Попытаюсь... попытаюсь.
     С  недоумением  и  сочувствием  Скорриер  видел,  что  Пиппин   говорит
искренне. На другой день он отправился в инспекторский объезд и  все  время,
пока находился в лагере "противника", слышал разговоры о Пиппине.
     Управляющий,  маленький  человек  с  совиным  лицом,  у   которого   он
остановился, сказал ему:
     - Знаете, как прозвали Пиппина в нашей столице? "Король"! Неплохо,  а?!
Он задал тут встряску всем на побережье. Мне он нравится, он  добрый  малый,
только ужасно нервный.  А  вот  мои  люди  его  совершенно  не  выносят.  Он
управляет всей колонией. Выглядит он тихоней, но всегда  добивается  своего.
Вот это их и раздражает. Кроме того, и дела у него на шахте идут  прекрасно.
Не могу я  этого  понять.  Может  показаться,  что  человек  с  его  нервами
радовался бы спокойной жизни. Так нет, он не может жить  в  бездействии,  он
будет драться, если есть хоть один шанс победить. Я не скажу, чтобы ему  это
нравилось, но, ей-богу, его словно кто  заставляет  так  поступать.  Ну,  не
странно ли? Скажу вам одно: я нисколько не удивлюсь, если он сорвется. И вот
еще что, - добавил управляющий мрачно, - он очень  рискует,  заключая  такие
крупные контракты. На его месте я не стал бы так  рисковать.  Стоит  рабочим
забастовать или случись что, работы почему-либо приостановятся,  -  и  всему
конец, помните мои слова, сэр! И все же... - заключил он доверительно,  -  я
хотел бы иметь его влияние на рабочих. В нашей стране без этого нельзя!  Это
вам не Англия, где за  любым  поворотом  вы  найдете  новых  рабочих.  Здесь
пользуйся тем, что есть. Ни за какие  деньги  вы  не  наймете  здесь  нового
рабочего, вам нужно везти его сюда за несколько сот миль. - И, нахмурившись,
он указал рукой на безлюдное пространство, поросшее лесом.

III

     Скорриер закончил свой инспекторский объезд и пошел в лес  поохотиться.
По возвращении его встретил хозяин дома.
     - Вот, прочтите, - сказал он, протягивая телеграмму. - Как это  ужасно,
правда? - На лице его выражалось глубокое сочувствие, смешанное со стыдливым
удовлетворением,  какое  испытывает  человек  при  известии   о   несчастье,
постигшем его соперника.
     Телеграмма, посланная накануне, гласила: "Сегодня утром взрыв  огромной
силы на Новой Угольной.  Опасаются  множества  жертв".  Скорриер  подумал  в
смятении: "Надо немедленно ехать к Пиппину, я ему теперь буду нужен".
     Он попрощался с хозяином, который крикнул ему вслед:
     - Лучше подождали бы парохода! Дорога ужасная!
     Скорриер отрицательно покачал головой. Всю ночь,  трясясь  по  неровной
лесной дороге, он думал о Пиппине. Все прочие несчастья,  связанные  с  этой
трагедией, сейчас его не трогали. Он едва ли помнил о засыпанных  людях.  Но
борьба Пиппина, его борьба один на один со стоглавым чудовищем, глубоко  его
волновала. Он заснул, и ему приснилось, что  Пиппина  медленно  душит  змея.
Искаженное мукой доброе лицо его, зажатое между  двумя  блестящими  змеиными
кольцами, было настолько ужасающе реально, что Скорриер проснулся.  Близился
рассвет. Сквозь угольно-черные ветви  деревьев  сквозило  небо.  При  каждом
толчке экипажа фантастический и резкий свет фонарей метался по  папоротникам
и стволам деревьев, врываясь в холодные глубины леса. С час или  более  того
Скорриер старался уснуть, уйти от давящей угрюмой тишины бесконечной  лесной
чащи. Затем в ней возникли  тихие  шелестящие  звуки,  забрезжил  свет  -  и
медленно разлилось утро во всем своем великолепии. Но тепла оно не принесло,
и Скорриер  плотнее  запахнул  пальто,  словно  его  уже  коснулось  дыхание
старости.
     К полудню  он  добрался  до  поселка,  где  ничто  еще  не  говорило  о
происшедшем. Скорриер подъехал к шахте. Вращался барабан подъемника,  жужжал
приводной ремень на верху копра. Все было как всегда.
     "Это какая-то ошибка", - подумал Скорриер.
     Он остановился у шахтных построек, вышел из экипажа и поднялся к выходу
из клети. Вместо привычного стука вагонеток и  угля,  падающего  на  грохот,
стояла тишина. Тут он увидел Пиппина, перепачканного с головы до ног. Клеть,
быстро и беззвучно поднявшись снизу,  остановилась,  с  лязгом  распахнулась
дверца. Скорриер наклонился, чтобы лучше видеть. В клети лежал  мертвец;  на
лице его застыла улыбка.
     - Сколько? - спросил Скорриер шепотом.
     - Подняли восемьдесят четыре, внизу еще сорок семь, - ответил Пиппин  и
записал имя погибшего в блокнот. Следующим подняли  человека  постарше.  Его
лицо тоже было озарено улыбкой, - казалось, ему дано было  вкусить  неземную
радость. Эти страшные улыбки потрясли Скорриера больше, чем мука и отчаяние,
которые ему приходилось видеть на лицах других мертвецов. Он спросил старика
шахтера, стоявшего рядом, сколько времени Пиппин не уходил домой.
     - Тридцать часов. Вчера он  был  внизу.  Мы  его  почти  силой  подняли
наверх. Он хотел опять идти в шахту, но ребята отказываются его спускать.  -
Старик вздохнул. - А я жду, когда поднимут моего сынка.
     Скорриер тоже ждал. Он не мог оторваться от  этих  мертвых  улыбающихся
лиц. Одного за другим поднимали из  шахты  людей,  которые  никогда  уже  не
откроют глаз. Скорриера разморило на  солнце.  Из  сонливого  состояния  его
вывел старик шахтер.
     - Этот рудничный газ, как ром, -  сказал  он.  -  Посмотрите,  все  они
помирают пьяными, надышавшись им.
     Следующим подняли главного инженера. Скорриер хорошо его знал, это  был
один из тех шотландцев, которые не бывают ни детьми, ни  стариками,  им  всю
жизнь  сорок  лет.  Он  один  не  улыбался,  его  лицо,  казалось,  выражало
сожаление, что долг лишил его этой последней радости.  Он  умер,  протестуя,
глаза его были широко раскрыты и губы сжаты.
     День клонился к вечеру, когда старый шахтер тронул Скорриера за руку  и
сказал: "Вот он, вот мой сынок!" - и пошел медленно прочь, толкая  вагонетку
с мертвым телом.
     Когда солнце село, смена поднялась из шахты.  Дальнейшие  розыски  были
невозможны, пока там не очистится  воздух.  Скорриер  слышал,  как  один  из
шахтеров сказал:
     - До некоторых нам не добраться, уж очень глубоко их завалило.
     Другой ответил:
     - С меня и этих хватает!
     Они прошли мимо, белки их глаз сверкали на черных от угля лицах.
     Пиппин молча вез его домой, нахлестывая лошадей. Когда они свернули  на
главную  улицу,  путь  им  преградила  молодая  женщина,   вынудив   Пиппина
остановиться.  Во  взгляде  Пиппина,  брошенном   на   Скорриера,   читалось
предчувствие ожидавшей его муки. Женщина спросила о своем муже. И  несколько
раз их таким образом останавливали женщины, спрашивая  о  своих  мужьях  или
сыновьях.
     - Вот через что я должен пройти!.. - прошептал Пиппин.
     После ужина он сказал Скорриеру:
     - Ты очень добр,  что  приехал  поддержать  меня.  Они  ко  мне  хорошо
относятся. Но смогу ли я заставить людей снова работать внизу  после  такого
потрясения? Я хотел бы быть одним из тех бедных ребят, что умерли, улыбаясь.
     Скорриер чувствовал, что ничем не сможет ему помочь. Пиппин один должен
нести это бремя. Выдержит ли он или рухнет под его тяжестью? И  он  снова  и
снова убеждал его пойти отдохнуть, но Пиппин только непонятно улыбался ему в
ответ.
     - Ты не знаешь, как я вынослив! - сказал он.

IV

     Скорриер спал тяжелым сном и, проснувшись на рассвете, спустился  вниз.
Пиппин все еще сидел за своим рабочим столом. Перо выпало из его пальцев: он
спал. Чернила на бумаге еще не успели просохнуть. Взгляд Скорриера  упал  на
первые слова письма: "Джентльмены, с тех пор как это случилось, я не сомкнул
глаз..."
     Он вышел на цыпочках, испытывая негодование при мысли, что нет  никого,
кто встал бы рядом с Пиппином в  этой  борьбе.  Перед  его  глазами  всплыла
контора  правления  в  Лондоне.  Он  представил  себе  напыщенную   важность
Хеммингса, его голос, лицо, манеры, как будто говорящие, что он  один  может
спасти   положение;   увидел   всех   шестерых   членов   правления,   людей
здравомыслящих, ну, и, конечно, гуманных, сидящих за  своими  чернильницами,
похожими на орудийные башни; услышал озабоченность и раздражение в их  тоне,
когда  они  спросят,  как  это  могло  случиться;   их   реплики:   "Ужасное
происшествие!", "Полагаю, Пиппин  делает  все  возможное!",  "Телеграфируйте
ему, что шахта  ни  в  коем  случае  не  должна  простаивать!",  "Бедняги!",
"Деньги? Конечно, сколько нужно дать?" Он был твердо убежден, что катастрофа
ничуть не нарушит их благоразумного  спокойствия,  с  которым  они  вернутся
домой и скушают свою баранью котлетку. Что ж, и в этом есть свой резон;  чем
меньше принимать все к сердцу, тем лучше! В Скорриере накипал гнев.  Условия
борьбы были явно несправедливы:  Пиппин  -  сплошной  комок  нервов,  и  нет
никого, кто бы пришел к нему на помощь. Но ведь он знал,  на  что  идет.  Он
хотел один нести за  все  ответственность.  Если  он  теперь  сорвется,  все
пропало. Прежнее преклонение Скорриера перед Пиппином держалось на ниточке.
     "Человек  против  природы!  -  подумал  Скорриер.  -  И  я  на  стороне
человека!"
     Борьба, в которой он не мог ничем помочь, стала частью его души, словно
он сам вложил в нее все силы.
     На следующий день они снова  пришли  к  клети.  Воздух  в  шахте  почти
очистился, но в некоторые места проникнуть было  по-прежнему  невозможно.  К
концу дня наверх были подняты все  погибшие,  кроме  четырех.  "Эти  четверо
выйдут отсюда в день страшного суда", - сказал один из  шахтеров.  Мысль  об
оставшихся  внизу  четырех  мертвецах  преследовала  Скорриера.  Он  находил
надписи, в которых люди, обреченные  на  смерть  от  удушья,  выражали  свои
чувства. В одной надписи был указан час и стояли слова:  "Хочется  спать"  и
имя. В другой - "А. Ф. - все кончено".  Когда  Скоррриер  наконец  вышел  на
поверхность, Пиппин все еще стоял в ожидании, держа в руке свой  блокнот;  и
снова они помчались домой с бешеной скоростью.
     Два дня спустя, придя к копру, Скорриер увидел, что  вокруг  пусто,  ни
живой души, лишь один китаец ворошит палкой мусор. Пиппин уехал на побережье
искать нового инженера. Когда он  вернулся,  у  Скорриера  не  хватило  духу
сообщить ему, что никто не вышел на  работу.  Пиппин  избавил  его  от  этой
необходимости, сказав:
     - Не бойся, говори, у тебя плохие новости? Шахтеры забастовали?
     Скорриер вздохнул:
     - Все до одного.
     -  Я  так  и  думал.  Посмотри!  -  Пиппин  положил  перед   Скорриером
телеграмму.
     "Во что бы то ни  стало  продолжайте  работу,  иначе  крах.  Как-нибудь
уладьте. Хеммингс".
     Задыхаясь от волнения, он добавил:
     - Как будто я сам не знаю! "Уладьте"! Как это просто!
     - Что теперь делать? - спросил Скорриер.
     - Ты же видишь, я получил приказ, - ответил Пиппин с горечью. -  И  они
совершенно правы. Нужно продолжать работу. У нас контракты!  Если  я  теперь
сдамся, не жди ни от кого пощады!
     На другой день на окраине  поселка  собрались  шахтеры.  В  свое  время
Пиппин очистил от леса участок земли, где рабочие проводили свой досуг.  Это
было гордостью Компании. Теперь  здесь  должен  был  решиться  вопрос  о  ее
существовании.
     На западе небо пересекала гряда облаков, похожая на  полосу  червонного
золота. Тени деревьев, удлиняясь, подбирались к толпе.  В  вечернем  воздухе
стоял крепкий и сладкий  аромат  леса.  Шахтеры  собрались  группами  вокруг
обгорелых пней, неподвижные и угрюмые. Казалось,  они  потеряли  способность
двигаться и разговаривать. Это молчание и неподвижность пугали Скорриера. Он
наблюдал, как Пиппин  говорит  с  ними  со  своего  фаэтона.  На  него  были
устремлены  все  эти  угрюмые,  неспокойные  взгляды.  Выдержит  ли  он?  Не
оборвется ли струна? Это было похоже на поединок. В глазах Пиппина он увидел
растерянность,  словно  Пиппин  отчаялся  пробить  стену   этого   зловещего
молчания. Рабочие больше не смотрели на него.
     "Он утратил влияние на них, - подумал Скорриер. - Все пропало".
     Стоявший рядом шахтер пробормотал:
     - Что-то будет?
     Пиппин наклонился  вперед,  голос  его  зазвучал  громче,  слова  бичом
хлестали по лицам толпы:
     - Вы не можете предать меня! Вы думаете,  я  дам  уничтожить  все,  что
сделал для вас? Нет, мы будем самой большой силой в колонии! А вы, чуть что,
показываете спину? Вы сборище трусов, ребята!
     Каждый, на кого ни смотрел Скорриер, неспокойно двигал  руками  -  один
потирал ладони, другой сжимал кулаки, третий делал  такое  движение,  словно
ударял ножом в чью-то спину. Бородатый  старик  корнуэлец,  из-под  нависших
бровей которого хмуро поблескивали глаза, пробормотал:  "А  мне  наплевать!"
Казалось, Пиппин добивался, чтобы его растерзали.  Толпа  двинулась  вперед,
словно готовясь к нападению. Внезапно голос Пиппина упал до шепота:
     - Какой позор! Люди, неужто вы все против меня?
     Старый шахтер рядом со Скорриером вдруг крикнул:
     - Есть тут корнуэльцы, чтобы защитить нашего управляющего?
     От  толпы  отделилась  группа  рабочих,   и   тогда,   разговаривая   и
жестикулируя, шахтеры разошлись.
     Вечером к Пиппину  явилась  депутация.  Всю  ночь  не  смолкали  голоса
рабочих и шаги управляющего. Рано утром Пиппин уехал на шахту. Перед  ужином
депутация появилась снова. И снова в продолжение нескольких  часов  Скорриер
слышал голоса и шаги, пока не заснул. Перед утром его разбудил свет.  У  его
постели стоял Пиппин.
     - Завтра люди выходят на работу, - сказал он. - Ну что я тебе  говорил?
Доставишь меня домой на щите, а?
     Через неделю работа на шахте шла полным ходом.

V

     Прошло два года, и Скорриер снова услышал  о  Пиппине.  Он  получил  от
Хеммингса записку, в которой тот спрашивал, сможет ли он в следующий четверг
приехать на заседание правления. Он  пришел  задолго  до  начала.  Секретарь
принял его и, отвечая на вопрос, сказал:
     - Благодарю вас, наши дела идут хорошо. Между нами  говоря,  дела  идут
даже прекрасно.
     - А как Пиппин? Секретарь нахмурился.
     - Ах, Пиппин! О нем-то мы и хотели с вами поговорить. Пиппин  причиняет
нам массу хлопот. Вот уже два года он нам ничего не пишет.
     Он говорил таким  сокрушенным  тоном,  что  Скорриер  проникся  к  нему
сочувствием.
     - Ни строчки, - сказал Хеммингс, - со  дня  того  самого  взрыва,  -  я
помню, вы тогда были там! Это ставит  нас  в  затруднительное  положение;  я
считаю это выпадом лично против меня.
     - Но как... - начал было Скорриер.
     - Мы получаем одни телеграммы.  Он  никому  не  пишет,  даже  семье.  А
почему? Скажите мне, почему? До нас доходят кое-какие сведения. Он там  стал
видным человеком. Ничто в колонии не делается без того, чтобы  он  не  сунул
туда свой нос. Он разогнал прежнее правительство, потому что оно  не  давало
разрешения вести дальше нашу железную дор