ывал, как ему избавиться от этой докуки. До пасхальных  каникул
оставалось всего две  недели,  но  если  в  течение  двух  недель  ежедневно
испытывать такое раздражение, можно просто заболеть. Он уж больше не думал о
том, чтобы удалить эту женщину из зала или обвинить в неуважении  к  суду  -
это слишком напоминало бы Короля Червей из "Алисы в стране  чудес".  К  тому
же, а вдруг она, подобно Чеширскому коту, исчезнет, а улыбка останется? Ведь
ему действовал на нервы не столько вид  этой  женщины,  сколько  ее  улыбка,
смысла которой он никак не мог разгадать. Что же  в  таком  случае  остается
делать? Пойти к этой женщине, встретиться с нею лицом  к  лицу?  Невозможно!
Это несовместимо с его саном.
     Написать ей? Тоже не подобает.
     Заболеть и  устроить  себе  передышку?  Это  значило  бы  позволить  ей
торжествовать победу!
     Попросить кого-либо из друзей вмешаться? Нет. Он не  мог  признаться  в
своей слабости даже другу.
     Надеть темные очки? Тогда перед ним будут расплываться лица адвокатов и
свидетелей, улыбка же ее ничуть не потускнеет. Она уже настолько впилась ему
в мозг, что избавиться от нее таким путем  было  бы  просто  невозможно.  И,
кроме того, женщина увидит очки я тотчас поймет, в чем дело!
     Остается только смеяться - над нею и над самим собой!  Да,  разумеется,
если б знать, что это всего лишь мстительная шутка. Но как смеяться над тем,
чего не понимаешь?
     "Суд безмолвных, тайных дум" {Шекспир, Сонет XXX (пер. С. Маршака).} ни
к чему не привел.  Беллйвер  был  бессилен,  против  этой  напасти  не  было
никакого  средства,  никакого  лекарства.  Оставалось   только   терпеть   и
предоставить все дело времени - ведь  должна  же  эта  женщина  когда-нибудь
устать! И он с глубоким вздохом отправился обедать.
     Эта женщина не пропустила ни одного из  последующих  десяти  дней.  Она
просиживала по два-три часа на всех утренних и вечерних заседаниях, улыбаясь
всякий раз, как он давал ей повод, а  это  случалось  нередко,  ибо  если  у
наездника завелось слабое место, он все время падает именно на него.
     Судья уже почти не  помнил,  с  чего  началась  вся  эта  история;  она
казалась нереальной и мучительной, как  назойливо  повторяющийся  кошмар.  К
тому времени, когда заседания прервались на пасхальные каникулы, лицо у него
пожелтело, взгляд стал беспокойным и страдальческим, темные брови  перестали
топорщиться. А женщина выглядела такой же свежей и  цветущей,  выражение  ее
лица оставалось таким же многозначительным и насмешливым, - как в тот  день,
когда он увидел ее впервые. Она словно жирела, питаясь его кровью.
     Господин судья Белливер  никогда  еще  не  испытывал  такого  огромного
облегчения, как в ту минуту, когда он сел в поезд, чтобы  ехать  на  курорт.
Брайтонский воздух подействует  на  него  живительно,  устранит  эту  глупую
нервозность! Добравшись до Кройдона, он уже почувствовал себя  лучше;  возле
Трех Мостов к нему возвратилось присутствие духа - он снова  стал  мужчиной.
Он  подъехал  к  гостинице  с  тем  чувством  бодрости,   какое   испытывает
выздоравливающий, впервые после тяжелой болезни выходя на улицу. В холле  он
увидел двух дам. Когда он шел  мимо,  одна  из  них  оглянулась  на  него  и
улыбнулась. На мгновение ему чуть не стало дурно, но  он  подумал:  "Ха,  да
ведь здесь я не судья!", - направился к конторке и  вписал  свою  фамилию  в
книгу для приезжих. Здесь она уже  не  привилегированная  гарпия,  а  он  не
беспомощный козел отпущения; здесь он человек, и она это узнает!
     Перед обедом он  твердо  решил  заманить  ее  в  какое-нибудь  укромное
местечко и там отчитать, как следует.
     "Сударыня, - скажет он ей, - ваше  лицо  мне  знакомо.  Вы  были  столь
любезны, что в течение последних трех недель  дарили  меня  улыбками".  Черт
возьми, он сдерет с нее кожу своим острым языком!
     В столовой он внимательно осмотрел каждый столик, изучил  каждое  лицо.
Женщины нигде не было. Быть может, она  почувствовала  себя  неловко  и  уже
раскаивается в том, что так неосторожно последовала за ним сюда.
     После обеда он неустанно продолжал свои поиски,  но  нигде  не  мог  ее
найти и в конце концов вышел в холл,  укрылся  от  сквозняка  за  ширмой  и,
развалившись в кресле,  сидел,  лениво  попыхивая  сигарой.  Опустошенный  и
измученный приступами бешеного возмущения, он задремал.
     Разбудили его чьи-то голоса. Рядом в холле разговаривали две женщины.
     - И ведь он понятия не имеет, кто я такая, - вот что замечательно!  Да,
милочка, тут я насладилась вволю! С той минуты, как он сказал, что Кэтлин не
отдадут ребенка и стал над ней глумиться, не приняв во внимание,  что  Чарлз
ее преследовал, я решила с ним рассчитаться. И чтобы так вел себя он, именно
он! Да знаете ли, двадцать семь лет назад, когда  я  была  замужем  за  моим
первым мужем - мне было тогда двадцать три, и я была стройна и  хороша,  как
ангел, - да, да, милочка, хоть вы, быть может, и не поверите этому -  а  он,
Белливер, был тогда адвокатом и настоящим денди, он настойчиво  ухаживал  за
мной и даже хотел, чтобы я бросила мужа и ушла к нему. И я бы  это  сделала,
милочка, если бы не Кэтлин, которая вот-вот должна была родиться! А  он  уже
не помнит, что когда-то был живым человеком! А теперь чем стал,  о  господи!
Что за лицемер! Настоящий лицемер в парике! Ой, что это?
     Ширма зашаталась -  это  судья  Белливер  встал  и  поспешно  оттолкнул
кресло. Схватив одной рукой валившуюся набок ширму,  он  другой  вцепился  в
лацкан своего смокинга, словно пытаясь  скрыть  чувства,  бушевавшие  в  его
груди. Его  губы,  сжатые  так,  что  от  них  отлила  вся  кровь,  дрожали;
ввалившиеся глаза были устремлены на женщину, которая произнесла эти  слова.
И под его взглядом она улыбнулась.
     Он слегка поклонился, выпустил из рук ширму и нетвердыми  шагами  пошел
прочь. Проходя мимо зеркала, он увидел, как улыбка постепенно  сходит  с  ее
лица, уступая место раскаянию, даже состраданию.


КАЗНЬ

     Перевод М. Абкиной

     Я не мог бы описать улицу, на которой очутился в тот вечер, она была не
похожа ни на одну из виденных мною в жизни, - длинная  и  узкая,  как  будто
самая обыкновенная и в  то  же  время  такая  нереальная,  что  по  временам
казалось - если двинуться прямо на серые дома, стоявшие по обе  ее  стороны,
то можно пройти сквозь них. Я шел уже,  должно  быть,  очень  долго,  но  не
встретил ни одной живой души. Наконец,  когда  стало  смеркаться,  откуда-то
бесшумно появился юноша -он, вероятно, вышел из какого-нибудь дома, а  между
тем я не видел, чтобы открылась хоть одна дверь. Ни  наружности,  ни  одежды
его я не берусь описать. Он, как и эта улица и дома, казался нереальным, был
похож на тень. Я подумал: "Вот человек, которого доконал  голод".  Выражение
его  мрачного  лица  взволновало  меня:  такое  выражение  бывает  на   лице
умирающего с голоду человека, перед которым поставили еду  и  тотчас  унесли
ее.
     Теперь изо всех домов на этой улице таким же таинственным образом стали
появляться молодые люди с тем же голодным выражением неясно видных в темноте
лиц. Мне показалось, что, когда я проходил мимо, они  всматривались  в  меня
так пристально, словно искали кого-то. И наконец, обратившись  к  одному  из
них, я спросил:
     - Чего вам надо? Кого ищете?
     Он не ответил. Было уже так темно, что я не мог видеть его  лица  да  и
лиц остальных, - и все же я чувствовал,  что  за  мной  наблюдают  с  жадным
вниманием. А я все шел и шел, не встречая ни единого поворота, и,  казалось,
обречен был вечно идти по этой бесконечной улице. Наконец в отчаянии я вдвое
ускорил шаг и повернул обратно. Должно быть, следом за мной прошел фонарщик:
теперь все  фонари  на  улице  были  зажжены  и  разливали  слабо  мерцающий
зеленоватый  свет,  как  будто  здесь  висели  в  темноте  куски   какого-то
фосфоресцирующего минерала. Похожие на призраки юноши  с  голодными  глазами
все исчезли, и я уже спрашивал себя, куда  они  могли  деваться,  как  вдруг
увидел впереди колыхавшееся во всю ширину  улицы  серое  облако,  освещенное
дрожащим, как болотный огонек, светом фонаря. Оттуда доносился  глухой  шум,
похожий на шарканье ног по опавшим сухим листьям, тихие  вздохи,  в  которых
слышалось глубокое удовлетворение. Я осторожно подошел поближе  -  и  вблизи
это облако оказалось толпой людей, которые медленно  и  неустанно  двигались
вокруг фонаря, словно в каком-то танце. Вдруг я в ужасе застыл на месте. Все
эти танцующие были скелеты, и между каждыми двумя скелетами плясала  молодая
девушка в белом, так что весь круг состоял из скелетов и серо-белых девушек.
На меня никто не обратил внимания, и я  подкрался  совсем  близко.  Да,  эти
скелеты были те самые молодые люди, которых я видел, проходя  по  улице,  но
теперь жуткое голодное выражение на  их  лицах  сменилось  подобием  улыбки.
Девушки, плясавшие среди них, трогали сердце бледной своей  красотой,  глаза
их не отрывались от скелетов, державших их руки в  своих,  и  словно  молили
этих мертвецов вернуться к жизни. Все были так  увлечены  своей  мистической
пляской, что не замечали меня. И вот я увидел, вокруг чего они  пляшут.  Над
их головами, под зеленым огнем фонаря, болтался какой-то темный предмет.  Он
качался взад и вперед, как мясо, которое поджаривают над  костром.  Это  был
труп пожилого, хорошо  одетого  человека.  Свет  фонаря  скользил  по  седым
волосам и падал на распухшее лицо, когда  оно  оказывалось  прямо  под  ним.
Повешенный медленно качался слева  направо,  а  танцующие  так  же  медленно
кружились справа налево, чтобы все время видеть его лицо, - должно быть, это
зрелище их тешило. Что это могло означать? Что делали  здесь  эти  печальные
тени, скользя вокруг отвратительного предмета, качавшегося в воздухе? Что за
странный и жуткий ритуал довелось мне увидеть  в  призрачном  зеленом  свете
уличного фонаря? Я не мог оторвать глаз от скелетов  с  голодными  лицами  и
бледных девушек, но еще больше приковывало к себе мой взгляд  страшное  лицо
там, наверху, еще ни утратившее надменного выражения. Как оно и  притягивало
и пугало, это лицо с мертвыми, остекленевшими глазами и дряблыми щеками! Оно
все вращалось и вращалось, словно на невидимом вертеле под шарканье  ног  по
сухим листьям и глухое бормотание, похожее на вздохи. За что мстили эти тени
повешенному, от всей фигуры которого и сейчас  еще  веяло  холодом  жестокой
силы и власти? Кого они поймали и вздернули здесь,  чтобы  он,  как  мертвая
ворона, качался на ветру? Какое страшное преступление против мертвых  юношей
и бледных девушек искупал здесь этот пожилой человек?
     Я содрогнулся, вспомнив, как всматривались в  меня  эти  молодые  люди,
когда я проходил мимо них. И меня вдруг осенило: да ведь здесь  казнили  мое
поколение. Вот оно висит, вздернутое юношами, которых послало на  смерть,  и
девушками, которых сгубило, лишив счастья.
     И, охваченный ужасом, я бросился бежать  сквозь  эту  толпу,  созданную
моим воображением, а она колыхалась и шумела - слева и справа от меня.

1918-1925 гг.



   Джон Голсуорси
   Толпа


                         Драма в четырех действиях

----------------------------------------------------------------------------
     Переводы с английского под редакцией Т. Озерской.
     Перевод Б. Б. Томашевского
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 15.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

     Стивен Мор, член парламента.
     Кэтрин, его жена.
     Олив, их маленькая дочь.
     Настоятель Стауэрского собора, дядя Кэтрин.
     Генерал сэр Джон Джулиан, ее отец.
     Капитан Хьюберт Джулиан, ее брат.
     Элен, его жена.
     Эдуард Мендип, редактор газеты "Парфенон".
     Аллен Стил, секретарь Мора.

     Джеймс Xоум, архитектор    |
     Чарлз Шелдер, адвокат      } депутация избирателей Мооа.
     Марк Уэис, книготорговец   |
     Уильям Бэннинг, фабрикант  |

     Няня.
     Рефорд, ее сын, вестовой Хьюберта.
     Невеста Рефорда.
     Генри, лакей.
     Швейцар.
     Несколько джентльменов в черных костюмах.
     Студент.
     Девушка.
     Толпа горожан.

     Действие первое. Столовая  в  лондонском  доме  Мора.  Вечер.  Действие
второе. Там же. Утро. Действие третье.
     Картина первая. Переулок в окрестностях Лондона,  куда  выходит  задний
фасад небольшого театра. Картина вторая. Спальня Кэтрин.
     Действие четвертое. Столовая в доме Мора. Вторая половина дня.  Эпилог.
Одна из лондонских площадей. На рассвете.

Между  первым  и  вторым  действиями проходит несколько дней. Между вторым и
третьим  действиями  - три месяца. Первая и вторая картины третьего действия
происходят  немедленно  одна за другой. Между третьим и четвертым действиями
проходит   несколько  часов.  Между  четвертым  действием  и  заключительной
            картиной проходит неопределенный промежуток времени.


ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Июльский   вечер.  Половина  десятого.  Столовая,  освещенная  канделябрами,
отделанная ярко-синими обоями и убранная коврами и портьерами того же цвета.
Высокие  стеклянные  двери  между  колоннами открыты; они выходят на широкую
террасу,  за  которой  видны  во  тьме силуэты деревьев, а вдали - очертания
освещенных домов. С одной стороны "фонарь" (глубокий выступ комнаты или ниша
с  окном), наполовину прикрытый задернутыми портьерами. Напротив него дверь,
ведущая  в переднюю. За овальным палисандровым столом, уставленным серебром,
цветами,  фруктами  и  бутылками  вина,  сидят шесть человек. Они только что
кончили  обедать.  Спиной  к "фонарю" сидит Стивен Мор, хозяин дома, человек
лет  сорока;  у  него  приятное  лицо, обаятельная улыбка и глаза мечтателя.
Справа  от  него  - сэр Джон Джулиан, старый солдат; у него загорелое лицо с
тонкими  чертами  и  седые  усы.  Справа  от сэра Джона его брат, настоятель
Стауэрского  собора,  высокий, смуглый священник аскетического вида; далее -
справа  -  Кэтрин; она наклонилась вперед и положила локти на стол; подперев
подбородок  ладонями,  она  пристально  смотрит  через  стол на своего мужа;
справа  от  нее  сидит Эдуард Meндип, бледный человек лет сорока пяти, почти
совсем лысый, у него красивый лоб и на резко очерченных губах играет широкая
улыбка,  так  что  видны  его  зубы;  между  ним  и  Мором  -  Элен Джулиан,
хорошенькая  темноволосая  молодая женщина, погруженная в собственные мысли.
Когда поднимается занавес, слышны голоса людей, горячо спорящих между собою.

     Настоятель. Я с тобой не согласен, Стивен,  абсолютно  и  полностью  не
согласен.
     Мор. Ну что ж, я тут ничего не могу поделать.
     Мендип. Вспомни одну из недавних войн,  Стивен!  Разве  твои  рыцарские
взгляды принесли тогда какую-нибудь пользу? И то,  на  что  смотрели  сквозь
пальцы, когда ты был молодым и мало кому  известным  членом  парламента,  на
заместителя  министра  может  навлечь  анафему.  Ты  не  вправе   себе   это
позволить...
     Mор. Я не вправе позволить себе  следовать  призыву  совести?  Вот  это
новость, Мендип.
     Мендип. Даже самые высокие идеалы могут быть неуместными, мой друг.
     Настоятель.  Правительство  имеет  здесь  дело  с  диким  народом,   не
признающим никаких законов, и я думаю, что  питать  к  нему  сочувствие  или
жалость нет никакого смысла.
     Мор. Их тоже сотворил господь, настоятель.
     Мендип. В этом я сомневаюсь.
     Настоятель. Они оказались вероломными. Мы имеем право покарать их.
     Мор. Если я подойду и ударю беспомощного человека, а он в ответ на  это
ударит меня, разве я имею право карать его?
     Сэр Джон. Не мы явились зачинщиками.
     Мор. Как? А наши миссионеры и наша торговля?
     Настоятель. Вот это действительно новость. На  благодеяния  цивилизации
они  станут  отвечать  насилиями  и  убийством,  а  ты  будешь   подыскивать
оправдания? Разве ты забыл Глэйва и Морлинсона?
     Сэр Джон. Верно. А несчастный Грум и его жена?
     Мор. Они  отправились  в  дикую  страну,  зная,  что  тамошние  племена
настроены против них, и действовали там  по  собственной  инициативе.  Какое
дело всему нашему народу до злоключений отдельных авантюристов?
     Сэр Джон. Но мы не можем равнодушно смотреть на то, как расправляются с
нашими соотечественниками.
     Настоятель.   Разве   устанавливаемые   нами   порядки   не    являются
благодеянием, Стивен?
     Мор.  Иногда  да.  Но  я  всем  сердцем  отвергаю  мнение,  будто  наше
владычество  может  облагодетельствовать  такой  народ,  как  этот,   народ,
принадлежащий к особой расе и отличающийся от нас,  как  свет  от  тьмы,  по
цвету кожи, по религии, по всему. Мы  можем  только  извратить  их  здоровые
инстинкты.
     Настоятель. Вот эта точка зрения для меня совершенно непостижима.
     Meндип. Если развить твою философию до логического  конца,  Стивен,  то
она приведет к застою. Только на небе есть неизменные звезды,  на  земле  их
нет. Нации не могут жить изолированно, не вмешиваясь в дела других наций.
     Мор. Во всяком случае, большие нации могли бы  не  вмешиваться  в  дела
малых.
     Mендип. Если бы они не  вмешивались,  то  не  было  бы  больших  наций.
Дорогой мой, мы знаем, что малые нации - это  твой  конек.  Но  министерский
пост должен был бы хоть немного утихомирить тебя.
     Сэр Джон. Я служил своей родине пятьдесят лет и утверждаю, что она ни в
чем не преступила законов справедливости.
     Mор. Я тоже надеюсь  прослужить  ей  пятьдесят  лет,  сэр  Джон,  но  я
заявляю, что сейчас она действует несправедливо.
     Mендип. Бывают моменты, когда таких вещей просто нельзя говорить!
     Mор. И все-таки я выступлю. И не далее как сегодня вечером, Мендип.
     Мендип. В палате общин?

                                Мор кивает.

     Кэтрин. Стивен!
     Мендип. Миссис Мор, вы не должны допускать этого. Это - сумасшествие!
     Мор (вставая).  Можете  завтра  сообщить  об  этом  читателям,  Мендип.
Посвятите моему выступлению передовую статью в своем "Парфеноне".
     Мендип. Политическое безумие! Человек, занимающий такой пост,  как  ты,
не имеет права давать волю своим чувствам накануне серьезных событий!
     Mор. Я никогда не скрывал своих чувств. Я против этой  войны  и  против
тех захватнических актов, к которым, как все мы знаем, она приведет.
     Мендип. Дорогой мой! Не будь  донкихотом.  Война  вот-вот  начнется,  и
никакие твои усилия не смогут предотвратить ее.
     Элен. Нет, не может быть!
     Mендип. Боюсь, что так, миссис Хьюберт.
     Сэр Джон. В этом нет сомнения, Элен.
     Meндип (Мору). Значит, ты собираешься воевать с ветряными мельницами?

                                Мор кивает.

     Мендип. C'est magnifique! {Вот это великолепно! (франц.).}
     Mор. Я делаю это не ради дешевой популярности.
     Mендип. Но именно так ты ее и добьешься!
     Мор. Что ж! Хотя бы даже такой  ценой,  но  я  должен  иногда  говорить
правду.
     Сэр Джон. То, что ты собираешься говорить, неправда.
     Mендип. Чем величественнее правда, тем огромнее клевета и  тем  сильнее
она ранит.
     Настоятель  (пытаясь  успокоить  и  примирить  спорящих).  Мой  дорогой
Стивен, даже если бы ты был прав в своих исходных построениях, -  с  чем  я,
впрочем, не могу согласиться, -  безусловно,  бывает  время,  когда  совесть
одного человека должна покориться общему настроению,  чувству  всей  страны.
Речь идет о нашей национальной чести.
     Сэр Джон. Прекрасно сказано, Джеймс!
     Мор. Нации - плохие судьи в вопросах собственной чести, настоятель!
     Настоятель. Таких мнений я разделять не могу!
     Мор. Естественно. Они недостаточно осмотрительны.
     Кэтрин (останавливая настоятеля). Дядя Джеймс! Прошу вас!

                      Мор внимательно смотрит на