ейшего удовольствия, и, наоборот, причиняют  ей  непритворные  страдания,
оскорбляя либо ее чувства, либо ее вкус.
     Правда, от таких книг  (как,  впрочем,  и  от  пьес)  публику  охраняет
бдительная и придирчивая пресса; охраняют ее также коммерческие  соображения
библиотек: они не станут держать у себя товар, который может прийтись не  по
нраву их клиентам, - точно так же, как от подобных  пьес  публику  ограждает
здравый смысл антрепренеров; и, наконец, ее охраняют полиция и закон страны.
Но, несмотря на все эти  охранительные  меры,  рядовому  гражданину  нередко
случается купить какую-нибудь из этих смущающих и сомнительных  книг.  Имеет
ли он право, когда обнаружит истинный ее характер, зайти к  книгопродавцу  и
получить обратно свои деньги? Нет,  не  имеет.  И  поэтому  он  подвергается
опасности,  которая  не  грозит  ему  в  театре,   состоящем   под   защитой
благоразумной цензуры. Уже по одной этой причине, насколько  же  лучше  было
бы, если бы некая отеческая рука (иные, вероятно, скажут - рука  прабабушки,
но нельзя смешивать зубоскальство с серьезными доводами) изымала  эти  книги
до выхода их в свет и тем самым избавляла нас от опасности покупать, а может
быть, даже и читать нежелательную или неприятную литературу!
     Однако кое-кто выдвигает благовидное объяснение тому, что книги  лишены
цензуры, милостиво дарованной театру. В театре, видите ли,  человек  смотрит
пьесу на людях, и его чувства и вкус могут быть оскорблены, когда  он  сидит
рядом с юношами или с женщинами любого возраста; может даже  случиться,  что
он пришел в театр с женой или с молоденькой дочерью. С другой стороны, книгу
человек читает  в  одиночестве.  Все  это  так,  и  тем  не  менее  спорщик,
выдвигающий этот довод, хватается за обоюдоострый меч.  Именно  потому,  что
книгу не воспринимает одновременно большая и смешанная аудитория, литература
не подвластна сдерживающему началу, которое служит  самой  верной  гарантией
против  безнравственности  в  драматургии.  Ни   один   антрепренер-практик,
зарабатывающий себе на жизнь, не рискнет  без  разрешения  цензора  показать
смешанной публике пьесу, которая может вызвать бунт зрителей. В самом  деле,
давно замечено, что антрепренеры, за  редкими  исключениями,  опасаются  той
ответственности, какая легла бы на их плечи с отменой цензуры.  Страх  перед
смешанной аудиторией всегда держит их в узде. Издателю,  предлагающему  свой
товар всякий раз одному человеку,  такой  страх  не  знаком.  И  по  этой-то
причине, из-за смешанной публики, на которую постоянно и ошибочно  ссылаются
те, кто неясно представляет  себе  суть  дела,  литературная  цензура  более
необходима, чем театральная.
     Далее,  если  бы  была  у  нас  литературная  цензура,  то   какие   бы
сомнительные книги она ни пропускала, совесть читателя всегда была бы чиста.
Ведь  то  положение,  что  первым  следствием  цензуры  является  безмятежно
спокойная общественная совесть, неоспоримо доказано  театром:  на  сцене  из
года в год ставят немало сомнительных пьес, нисколько не  нарушая  душевного
покоя  публики,  убежденной  в  том,  что   сие   благодетельное,   хотя   и
деспотическое установление охраняет ее от всякого зла. Ученые мужи, которые,
к вящему смущению толпы,  ратуют  за  свободу  литературы  от  этого  гнета,
придерживаются старомодного мнения, будто нарыву следует помогать прорваться
наружу,  вместо  того,  чтобы  тихо  и  пристойно  загонять  его  внутрь   и
предоставлять ему там гноиться.
     Легкомысленные  люди  выдвигают  и  еще  один  довод  против   введения
литературной цензуры - что на это, мол, потребуется слишком много  цензоров.
Довод недостойный  и  даже  просто  ошибочный.  Назначая  человека  на  пост
театрального цензора, никогда не  считали  нужным  подвергать  его  какой-то
специальной проверке. Такой экзамен не только  не  нужен,  он  был  бы  даже
опасен, поскольку главная задача цензуры - охранять  самые  распространенные
предрассудки и образ мыслей. А значит, можно было бы хоть завтра без всякого
труда набрать нужное количество литературных цензоров (скажем, двадцать  или
тридцать); ведь от них требовалось бы только одно: чтобы они в полной  тайне
и без всякого контроля руководствовались собственным вкусом. Короче  говоря,
эта  наша  свободная  литература  потакает  передовым  взглядам   и   всяким
размышлениям; а те,  кто  полагает,  что  гражданская  свобода  должна  быть
ограничена только законом, и ратует за свободную литературу, - те ратуют  за
систему, в корне враждебную  воле  большинства,  вовсе  не  жаждущего  таких
глупостей, как размышления и передовые  взгляды.  По  существу,  такие  люди
убеждены в том,  что  _у  народа  в  целом,  не  охраняемого  деспотическими
суждениями отдельных людей, достанет силы и ума разобраться в том,  что  для
него вредно, а что полезно. Народ полагается на прессу и на закон,  которые,
будучи рождены общественной совестью, действуют открыто и доступны всем_. До
какой степени все это глупо и неправильно, мы видим на  примере  театральной
цензуры.
     Убедившись, что нет ни малейших причин освобождать  от  цензуры  книги,
обратимся теперь к изобразительным искусствам. Каждая картина,  выставленная
в галерее, каждая статуя, водруженная на пьедестал, открыта взорам смешанной
публики. Почему же у нас нет цензуры, которая ограждала бы нас от  опасности
увидеть произведение,  способное  вызвать  краску  стыда  на  щеках  молодой
девицы? Не потому же, в самом деле, что владельцы  галерей  больше  достойны
доверия,  чем   театральные   антрепренеры!   Сами   антрепренеры,   которые
поддерживают театральную цензуру,  первые  обиделись  бы  на  такую  гнусную
инсинуацию. Правда, общества художников и владельцы галерей преследуются  по
закону в тех случаях, когда они нарушают общепринятые нормы приличий; но  то
же можно сказать и о владельцах театров и антрепренерах,  а  между  тем  для
этих последних сочли целесообразным прибавить еще и цензуру. И  тут  уместно
будет еще раз отметить, насколько же проще и удобнее, что общепринятые нормы
приличий устанавливаются одним человеком, ни перед кем не  ответственным,  а
не таким  громоздким  (хоть  и  более  гласным)  методом,  как  общественный
протест.
     Так  почему  же,  в  свете  доказанной  необходимости  и  эффективности
театральной цензуры, цензура над искусством все же у  нас  отсутствует?  Чем
больше вдумываешься в этот вопрос, тем яснее  становится,  что  _причин  для
этого нет_! В любой момент нам может попасться на глаза картина или  статуя,
столь  же  трагическая,  душераздирающая  и  сомнительная   по   теме,   как
запрещенная цензурой  пьеса  "Ченчи",  написанная  некиим  Шелли;  столь  же
опасная для всяких предрассудков и свидетельствующая о новом образе  мыслей,
как запрещенные цензурой "Призраки" некоего Ибсена. Давайте же  протестовать
против этой нависшей над нами опасности и требовать,  чтобы  немедленно  был
назначен один человек, выбранный не за  какое-то  там  утонченное  понимание
искусства, а просто наделенный единоличной властью  запрещать  показывать  в
галереях и прочих общественных местах  такие  произведения,  какие,  по  его
единоличному и бесконтрольному  мнению,  не  подходят  для  рядового  ума  и
чувствительности. Будем требовать этого в интересах молодой девицы, а  также
тех общественных групп, которые едва ли вообще интересуются искусством и для
которых задачи, размышления и достижения великих художников,  работающих  не
только для нашего времени, но  и  для  будущего,  естественно,  представляют
собой темный  лес.  Потребуем  еще,  чтобы  этот  чиновник  был  уполномочен
издавать приказы об уничтожении тех произведений искусства, какие он  сочтет
неподходящими для рядового ума и чувствительности,  чтобы  создатели  их  не
могли на них нажиться, продав их в частные руки, -  ведь  драматурги  лишены
возможности наживаться на пьесах, запрещенных цензурой, их уже нельзя  нигде
поставить. Будем требовать этого со всей  возможной  настойчивостью  -  ведь
несправедливо отдавать живописцу предпочтение перед драматургом!
     Оба они художники - так пусть же их меряют одной меркой!
     А теперь рассмотрим положение с наукой. Никто  не  решится  утверждать,
что научные исследования, облеченные в форму  докладов  или  статей,  всегда
отвечают вкусам и способностям широкой публики. Вот, скажем, возникла широко
известная доктрина  эволюции,  учение  Чарлза  Дарвина  и  Альфреда  Рассела
Уоллеса, которые, собрав воедино некоторые факты, до тех пор известные  лишь
приблизительно, выступили с невероятными и кощунственными  сообщениями,  тем
посеяв смятение и разлад во всех нормальных  умах  своего  времени.  В  этом
катаклизме пострадала не только тогдашняя официальная религия: открытие, что
человек произошел от обезьяны, горячо  поддержанное  Томасом  Генри  Гексли,
явилось невыносимым оскорблением нашего вкуса и  чувств.  Всем  казалось,  а
многим кажется и по сей день, что защита  этой  теории  грубо  нарушает  все
нормы приличий и таит в  себе  большую  опасность.  Так  подумайте,  сколько
страданий можно было бы предотвратить, каких серьезных последствий и подрыва
наивной веры избежать, если бы в те дни существовал благоразумный цензор над
научной  мыслью,  который,  руководствуясь  личной  своей  оценкой  воли   и
настроения большинства, наложил бы запрет на доктрину эволюции!
     Бесчисленные исследования ученых в таких вопросах, как  возраст  нашего
мира, время от времени сводились воедино и бестактно преподносились публике,
поражая и шокируя ее, когда оказывалось, что  факты,  которые  она  привыкла
считать непреложными, отнюдь не соответствуют действительности. Так же  и  в
области медицины: трудно привести хотя бы одно крупное  открытие  (например,
профилактическая сила прививок оспы), обнародование которого не оскорбило бы
предрассудков и не нарушило равновесия рядовых умов. Если  бы  эти  открытия
были в свое время благоразумно  запрещены,  либо  подстрижены  под  уровень,
подходящий, по мнению цензора, для тогдашнего восприятия, всех этих забот  и
волнений вполне можно было бы избежать.
     Мне, несомненно, возразят (ибо никто не  восстает  против  цензуры  так
рьяно, как те, кому она угрожает), что нет смысла  сравнивать  столь  важное
научное открытие, как доктрина эволюции, с какой-то там пьесой.  К  счастью,
ответить на это невеликодушное возражение легко. Если бы наука  подвергалась
цензуре, подобной той, какая в течение двухсот лет существует в  театре,  то
научные открытия _были бы не более значительными и волнующими, чем те, какие
мы привыкли время от времени находить  в  нашей  аккуратно  подстриженной  и
укрощенной драматургии_. Ибо мало того, что наиболее опасные и захватывающие
научные истины были бы заботливо удушены еще при рождении,  -  сами  ученые,
зная, что всякий  результат  их  исследований,  не  отвечающий  общепринятым
понятиям, будет запрещен, давно перестали бы тратить время на поиски знаний,
неприемлемых для рядового  ума,  а  следовательно,  заведомо  обреченных,  и
занялись бы работой, более соответствующей вкусам публики,  например,  стали
бы заново открывать истины, уже известные и обнародованные.
     С желательностью научной цензуры неразрывно связана и  необходимость  в
цензуре религиозной. Ибо в этой области, отнюдь не наименее важной  в  жизни
нации, мы из недели в неделю, из года в год наблюдаем  картину,  которую,  в
свете безопасности, обеспечиваемой театральной цензурой, нельзя не расценить
как  в  высшей  степени  тревожную.  Тысячи  людей  получают  право   каждое
воскресенье излагать с церковных кафедр свои личные взгляды,  независимо  от
установившихся  убеждений  своей  многочисленной  паствы.  Правда,  огромное
большинство проповедей (как и огромное большинство пьес) находится и  всегда
будет находиться в полной гармонии с чувствами рядового гражданина; ибо, как
правило, ни священник, ни драматург не  наделен  даром  духовного  дерзания,
который мог бы сделать его ненадежным наставником; и к тому  же  соображения
здравого смысла обычно  удерживают  их  в  определенных  рамках.  Но  нельзя
отрицать и того, что время от времени появляются люди вроде Джона Уэсли  или
"Генерала Бута" {Джон Уэсли (1703-1791) - английский богослов  и  священник,
основатель собственной секты; лишенный права служить в церквах, он пятьдесят
лет странствовал  по  Европе,  собирая  своими  проповедями  огромные  толпы
народа. "Генерал  Бут"  -  Уильям  Бут  (1829-1912),  английский  священник,
основатель "Армии  спасения".}  -  люди  такого  неуемного  нрава,  что  они
способны злоупотребить своей свободой и провозгласить  доктрину  или  обряд,
расходящиеся с религиозной традицией  той  или  иной  эпохи.  И  не  следует
забывать, что проповеди, равно как и пьесы, обращены к смешанной аудитории -
к целым семьям, так что одно не прошедшее цензуру заявление с кафедры  может
за десять минут свести на нет религиозные уроки целой жизни, причем родители
не вправе, как в театре, выразить свой протест, а должны сидеть  молча  и  с
болью душевной наблюдать, как их дети, иные даже в  нежном  возрасте,  жадно
впивают слова, идущие вразрез с тем, что сами они с таким трудом им внушали.
     Если  бы  назначить  цензоров  (здесь,  как  и  в  литературе,  одного,
несомненно, не хватит, их потребуется примерно сто восемьдесят,  но  набрать
их, по уже указанным  причинам,  будет  легко),  которые  не  отличались  бы
религиозным  складом  ума  и,  будучи  свободны   от   скучных   соображений
ответственности, могли бы действовать быстро и издать приказ - давать им  на
проверку все проповеди и все публичные выступления на  религиозные  темы  до
того, как они будут произнесены, поручив  им  по  прочтении  вымарывать  все
куски, по их личному мнению не подходящие в данное время для ушей публики, -
мы далеко продвинулись бы по пути сохранения status quo, а значит, и по пути
сохранения в неприкосновенности верований и этических норм  среди  не  столь
одухотворенных широких масс. Если же все останется, как сейчас, у нации  нет
решительно никаких гарантий против религиозного прогресса.
     Итак, мы доказали, что литературе, искусству, науке и  религии  цензура
нужна так же, если не больше, чем театру. Теперь мы должны привлечь внимание
к самой насущной потребности - к необходимости цензуры политической.
     Поскольку цензура основана на справедливости, поскольку  доказано,  что
она служит публике и успешно несет свою одинокую вахту, охраняя нашу  сцену,
ее _логически необходимо_ распространить на все сходные случаи; мы не можем,
не смеем сделать исключения для политики. Ведь как раз в этой  высшей  сфере
общественной жизни власть и свобода передовых умов  особенно  опасны.  Чтобы
убедиться в этом, достаточно рассмотреть деятельность палаты общин. Шестьсот
семьдесят человек, выбранных из  числа  сорокачетырехмиллионного  населения,
каковы бы ни были их личные недостатки, безусловно, граждане _выше_ среднего
предприимчивые, находчивые и решительные. Их избирают на срок до  пяти  лет.
Многие из них честолюбивы; иные не  признают  компромиссов;  немало  есть  и
таких, которые страстно желают что-то сделать для своей  родины,  носятся  с
планами улучшения  национальных  и  социальных  условий,  к  каковым  планам
широкие массы,  поглощенные  повседневными  житейскими  заботами,  не  могут
питать особенного сочувствия. И все же, как мы видим, этим  людям  разрешено
произносить перед смешанной аудиторией, с оглядкой  только  на  закон  и  на
здравый смысл, какие угодно политические речи,  чреватые  самыми  серьезными
последствиями и способные в любую минуту развязать революцию  или  ввергнуть
Англию в войну; речи, нередко вызывающие недоверие, отвращение и  ужас,  или
кровно оскорбляющие огромное  большинство  англичан  в  их  самых  священных
чувствах  касательно  семьи  и  собственности!  И  мы  подвергаемся   такому
страшному риску, когда нас мог бы спасти один-единственный цензор или, самое
большее,  десяток  цензоров,  облеченных  несложными,   но   неограниченными
полномочиями - сокращать или .целиком запрещать те политические речи, какие,
по их личному суждению, могут обидеть  рядового  человека  или  смутить  его
душевный покой.  Правда,  широкие  массы  имеют  защиту  от  неразумных  или
крамольных политиков в лице закона и средство для борьбы с ними в  виде  так
называемой демократической процедуры выборов; но, как мы видели, театральная
публика тоже пользуется защитой закона и имеет в руках такое  средство,  как
бойкот,  однако  же  для  нее  эта  защита  и  это  средство  не  почитаются
достаточными. Что же тогда сказать о политике, где опасность, сопряженная. с
зажигательными или подрывными речами, во  сто  крат  серьезнее,  а  средство
действует во сто крат медленнее?
     Наши законодатели возвели цензуру в первый принцип  справедливости,  на
которой основаны гражданские  права  драматургов.  Тогда  пусть  их  девизом
станет "Цензура для всех!", пусть наша страна будет  избавлена  от  гнета  и
опасности  свободных  установлений!  Пусть  законодатели  не  только  введут
незамедлительно цензуру литературы, искусства, науки и религии, но  и  самих
себя  поставят  в  те  условия,  какими  они  преспокойно  сковали   свободу
драматургов. Не может быть, чтобы они сочли совместимым со своим уважением к
справедливости, со  своей  честью  и,  наконец,  со  своим  чувством  юмора,
уклоняться от такой же опеки, какую они учредили над другими.  Всем  знакома
старая истина, что хороший офицер никогда не даст  своим  солдатам  приказа,
какой он не согласился бы выполнить сам. И у нас нет оснований сомневаться в
том, что наши законодатели, поставив драматурга в то положение, в  каком  он
сейчас находится, теперь, когда им разъяснили, в чем их долг,  без  малейших
колебаний сойдут с пьедестала и станут с ним рядом.
     Но если они все же станут противиться и скажут так: "Мы  всегда  готовы
подчиниться закону и воле народа, но нельзя требовать,  чтобы  мы  поставили
нашу профессию, наш долг и нашу  честь  в  зависимость  от  безответственной
власти самодержавного тирана, сколь бы он ни  сочувствовал  большинству!"  -
тогда мы их спросим: "А слышали ли  вы,  господа,  великое  изречение:  "Как
хотите, чтобы с вами поступали люди, так поступайте и вы с ними"? Ибо  можно
с уверенностью сказать, что драматурги, которых наши законодатели отдали  во
власть деспоту, не меньше, чем сами законодатели, гордятся своей профессией,
сознают свой долг и дорожат своей честью.

1909 г.


СОЛОМИНКА НА ВЕТРУ

     Перевод М. Лорие

     Некий писатель, вернувшись однажды с  дневной  репетиции  своей  пьесы,
уселся в ресторане гостиницы, в которой остановился, приехав в Лондон. "Нет,
- думал он, - не понравится моя пьеса публике; она мрачная, почти  пугающая.
Только сегодня я прочел в утренней газете такие слова: "Ни один художник  не
может позволить себе роскошь пренебрегать мнением публики,  ибо,  независимо
от того, признает он это или нет, назначение художника - давать публике  то,
чего ей хочется". Выходит, я не только позволил себе лишнюю роскошь, но и не
оправдал своего назначения в жизни".
     Ресторан был переполнен: подошло время чая. И писатель, оглядевшись  по
сторонам, подумал: "Вот это и есть публика - та публика, которой  моя  пьеса
не понравится!" Несколько минут он, как завороженный, смотрел на  окружавших
его людей. Но вот он заметил официанта, который стоял между двумя столиками,
глубоко задумавшись. Маска профессиональной вежливости съехала у него набок,
и весь его облик представлял разительный контраст с обликом тех, у  кого  он
только что принимал заказы; он был, как птица, застигнутая в  своем  гнезде,
еще не заметившая, что на нее устремлены глаза человека. И писатель подумал:
"Но если публика - эти люди за столиками, что же тогда официант? Может быть,
я ошибся, и не они, а он настоящая публика?" И, пр