схватились, и на мгновение кажется, что у них дойдет до драки. Топот
                           шагов за левой дверью.

     Мисс Дора. Пусти!

    Расходятся и выжидающе смотрят на дверь. Входят фермер и констебль.

     Фермер. В доме его нет, это точно.
     Констебль (остановившись между обеими сестрами). Вы уверены, мисс,  что
он через тот забор перескочил?

                             Напряженная пауза.

     Мисс Дора. Уверена.

              Мисс Грейс втягивает воздух сквозь сжатые зубы.

     Фермер. И больше вы его не видали?
     Мисс Дора. Нет.
     Фермер. А вы, мисс?

                   Мисс Дора впивается взглядом в сестру.

     Мисс Грейс (вскинув голову, с застывшим лицом). Нет. Не видела.
     Фермер  (поднимает  шляпу,  забытую  Мэттом  во  время  его  внезапного
бегства). О! Это что такое?
     Мисс Дора (она уже овладела собой).  Это?  Старая  шляпа  моего  брата,
которую я тоже иногда надеваю.
     Фермер. Здорово похожа на ту, что на нем была.
     Мисс Дора. Да?.. Эти  рыбацкие  шляпы  все  одинаковы.  (Берет  у  него
шляпу.) А в саду, мистер Браунинг, вы не смотрели?
     Фермер. Оно бы надо, да вишь, как уже стемнело. Ну, ребята, пойдем-ка в
саду пошарим. Обдурил меня, поганец! Да нет, врешь, я свое возьму!
     Мисс Дора. Попробуйте еще у пастора.
     Фермер. Ага! И там поглядим.

Выходят  через  стеклянную  дверь.  Сестры  стоят молча. Внезапно мисс Грейс
            падает в кресло возле стола и закрывает лицо руками.

     Мисс Дора. Ты замечательно сказала это, Грейс. Спасибо тебе.
     Мисс Грейс (яростным жестом отнимает руки от лица). Спасибо? За то, что
я солгала!
     Мисс Дора. Мне очень жаль, Грейс,
     Мисс Грейс. Жаль тебе! Доведись еще, ты бы опять меня заставила.
     Мисс Дора (просто). Конечно. (Смотрит вслед погоне.) Бедный!

     Снова поворачивается к сестре, и пока они обмениваются взглядами.

                              Занавес падает.


ЭПИЗОД ДЕВЯТЫЙ

Временного  промежутка  не  было.  Ризница  в деревенской церкви, освещенная
керосиновой  лампой;  в  глубине, у задней стены, висят на вешалке стихари и
прочие  церковные  облачения;  справа  - дверь, ведущая на кладбище, слева -
дверь  в церковь, она растворена. Никакой мебели, кроме двух-трех стульев, и
у  левой  стены,  дальше от рампы, чем дверь, - маленький столик, на котором
                               стоит кувшин.
При  поднятии занавеса сцена пуста, но почти тотчас из церкви входит пастор,
держа  в  руках  какие-то  украшения,  которыми  церковь была декорирована к
недавно миновавшему празднику Жатвы. Кладет их на столик; Пастор - худощавый
седой   человек   средних  лет,  загорелый  и  подвижной;  красивое,  гладко
выбритое  лицо  изрезано  морщинами. Одет в широкую куртку с поясом. Судя по
всему,  он  несколько  склонен к обрядности Высокой церкви. Наливает воду из
кувшина  в  две  большие  вазы, напевая вполголоса: "О, крылья иметь бы мне,
крылья   голубки!"   Затем   уносит  вазы  в  церковь.  Правая  дверь  вдруг
открывается,  и  Mэтт,  измученный,  с  непокрытой головой, прокрадывается в
ризницу,   затворяя   за  собой  дверь.  Несколько  секунд  стоит,  оценивая
положение,  идет  к  растворенной  двери  напротив,  видит пастора, поспешно
отступает  и  прячется  за  одним  из  висящих  на стене облачений. Украдкой
выглядывает  и  тотчас  скрывается,  когда пастор снова входит, уже в полный
голос  распевая:  "О,  крылья  иметь бы мне, крылья голубки!" Пастор снимает
куртку,  идет к вешалке и в ту минуту, когда достигает в пении самой высокой
ноты,  протягивает  руку  и снимает с крючка рясу, под которой укрылся Мэтт.
                               Отшатывается.

     Пастор. Что это?.. Зачем вы здесь?
     Мэтт. Я прошу убежища, сэр.
     Пастор. Не понимаю. Кто вы такой?

                      Мэтт распахивает свой макинтош.

А!.. (В этом "А!.." звучит нечто большее, чем удивление, это возглас тревоги
и  даже  испуга,  как будто говорящий внезапно заглянул в собственную душу.)
Бежавший заключенный! Вы не должны были приходить сюда.
     Мэтт. А куда же, сэр? В прежнее время церковь...
     Пастор. В прежнее время  церковь  была  сама  по  себе,  а  теперь  она
подчинена государству.

                          Мэтт делает шаг к двери.

Погодите!  (Вешает  куртку  и надевает рясу, как бы стараясь укрепить в себе
священнослужителя.) Я, кажется, читал... Вы тот самый капитан Деннант?..
     Мэтт. Да.
     Пастор (почти про себя). Бедняга!

                           Мэтт смотрит на него.
                                 Молчание.

     Мэтт. Для нас, кто был на фронте, смерть значит меньше, чем для вас.
     Пастор. Знаю. Я тоже был там.
     Мэтт.  Падре?..  {Обычное  обращение  в  английской  армии  к   военным
священникам. (Падре - отец по-итальянски.).}
     Пастор (кивает). Откуда вы сейчас?
     Мэтт. Из дома напротив. Где живут две сестры. Ушел, когда они ссорились
из-за меня. Не мог этого вынести - не стою.
     Пастор (с легкой усмешкой). Мисс Дора хотела вас спрятать, а мисс Грейс
- выгнать. Так? И, однако, мисс Дора не ходит в церковь, а мисс Грейс ходит.
Странно, правда? А может быть, и не странно. (Смотрит  на  Мзтта.)  За  вами
гонятся?
     Mэтт. По пятам.
     Пастор. Убежище? Если бы я  был  католиком...  Иногда  мне  этого  даже
хочется.
     Mэтт. Они логичнее.
     Пастор. Они сильнее.  Да.  С  таким  случаем  мне  еще  не  приходилось
сталкиваться, капитан Деннант.
     Mэтт. Я, кажется, дошел до точки, сэр. Если позволите мне отдохнуть тут
немного - это все, чего я прошу.
     Пастор. Ах вы, бедный! Конечно! Сядьте. (Подставляет ему стул.) Я запру
дверь. (Запирает правую дверь. Заметив, что Мзтт бросил  взгляд  на  окно  в
четвертой - воображаемой - стене.) Нет, оттуда  не  увидят.  Да  вы,  должно
быть, и голодны?
     Mэтт (садится). Нет, спасибо.  Есть  уже  не  могу.  Переголодал.  Вам,
вероятно, знакомо это ощущение?
     Пастор (качает головой). Боюсь, мы, священнослужители,  ведем  чересчур
правильный образ жизни.
     Mэтт. Ну, а на фронте? Там ведь всяко бывало.
     Пастор. Стыдно сказать, но нет, даже и там не приходилось. (Говоря, он,
видимо, все время напряженно думает, не в силах принять решение.)
     Мэтт (внезапно). Ну, падре? Как решили? Выдать меня?
     Пастор (тронут этим обращением). Падре!  (Пройдясь  по  комнате,  вдруг
останавливается перед Мэттом.) Как человек с человеком - кто я такой,  чтобы
вас выдавать? Такой же слабый и грешный! (Отрицательно качает головой.) Я не
имею права помогать вам в побеге, но если вам нужен отдых - оставайтесь!
     Мэтт. А интересно, как бы поступил Христос в подобном случае?
     Пастор (с грустью). Это,  капитан  Деннант,  самый  трудный  вопрос  на
свете. Никто не знает. Можно говорить то или другое, но знать -  нет,  знать
никому не дано. Чем больше читаешь евангелие,  тем  яснее  видишь,  что  его
решения никто не мог бы предугадать. Видите ли, он  был  гений!  Оттого  так
трудно нам, кто пытается ему следовать. (Смотрит на  Мэтта,  который  сидит,
упершись локтями в колени и уронив голову на руки.) Очень устали?
     Mэтт. Ох! Даже никогда не думал, что можно так устать. Ноги не  держат.
А я ведь бегал на трехмильную дистанцию.
     Пастор. Вот как? Молодец!
     Mэтт. Главное, вот здесь (трогает лоб) все  время  тебя  грызет.  Вдруг
поймают - и опять за решетку!.. Странно! Я и вполовину  так  не  волновался,
когда бежал из Германии.
     Пастор. Никто не видел, как вы сюда вошли?
     Mэтт. Наверно, нет, а то они уже были бы здесь.
     Пастор. Кто за вами гонится?
     Mэтт. Деревенские и констебль.
     Пастор. Деревенские! Мои прихожане - а я...
     Mэтт (встает). Да. Вы правы, падре. Неладно получается. Я уйду.
     Пастор (кладет руку ему на плечо и заставляет снова сесть).  Нет,  нет!
Отдохните, пока можно. Вы просили убежища. И я еще не знаю, смею ли  изгнать
вас отсюда. Не знаю... Во всяком случае, не могу. Не торопитесь. Тут у  меня
есть немножко коньяку. Держу на случай,  если  кому-нибудь  станет  дурно  в
церкви... (Достает из углового шкафчика бутылку и рюмку.) Пейте все.
     Mэтт (пьет. Вынимает фляжку). Можно вас попросить?  Не  взялись  бы  вы
передать это от меня - она пустая - тому, кто мне ее  дал?  Тут  вот  имя  и
адрес. (Достает из кармана матерчатый ярлычок.) Это я от макинтоша  оторвал.
Можете еще прибавить "с вечной благодарностью". Только чтобы имени никто  не
узнал.
     Пастор. Нет, нет, будьте покойны. (Прячет ярлычок в  карман,)  Скажите,
что вас побудило бежать?
     Mэтт. Заприте рысь в клетке  и  случайно  оставьте  дверцу  открытой  -
увидите, что будет. (Вглядывается в лицо пастора.) А. Да, я вас понимаю.  Но
за это я уже давно расплатился.
     Пастор. Разве вас несправедливо судили?
     Mэтт. Нельзя судить человека за несчастную случайность.
     Пастор. А это была только несчастная случайность?
     Mэтт. Ну, конечно, мне  не  следовало  его  бить...  Первородный  грех,
очевидно. Но все-таки за  обыкновенную  драку  дают  самое  большее  полтора
месяца. А я получил лишних четыре года - просто за то, что там была решетка,
на Роттен-Роу. Нет, я считаю, что имел полное право сбежать.
     Пастор. Если ваша совесть покойна, тогда, конечно... Это ведь главное.
     Mэтт. Да не тревожьтесь из-за этого, падре. Меня же все равно поймают.
     Пастор (с улыбкой). О нет, я не из-за этого. Кесарь пусть  сам  о  себе
заботится,  он  это  умеет.  Меня  тревожит  совсем  другое  -  ответ  перед
собственной моей совестью. Те  мысли,  которые  сейчас  во  мне  встают.  Вы
командовали ротой на войне. Вели за собой солдат. А я веду...
     Mэтт. Своих прихожан?
     Пастор (кивает). Да. Когда вы уйдете и я об этом промолчу,  имею  ли  я
право не сказать им, что я промолчал? Имею ли я право нарушить  закон  и  не
сказать им об этом? А если я скажу,  сохраню  ли  я  то  небольшое  влияние,
которое сейчас на них имею? А может ли священник исполнять свои обязанности,
если он не имеет влияния? Вот что меня тревожит, капитан Деннант.
     Mэтт. Понимаю. (Настораживается.) Кто-то дергает дверь.

            Пастор идет к правой двери. Мэтт делает шаг вперед.

     Пастор (у двери). Кто там?
     Голос звонаря. Это я, сэр.
     Пастор. Нет, Томас, я занят, сейчас никого не могу впустить. Если у вас
ко  мне  дело,  отложите  до  после  службы.  (Стоит,  прислушиваясь,  затем
возвращается.) Наш звонарь.
     Мэтт. Божье гостеприимство. Я не забуду, падре. Но  не  хочу  тревожить
вашу совесть. Уйду. А правда, хорошо бы иметь, крылья - крылья голубки!
     Пастор. Вечерня начинается в  половине  седьмого.  Молящихся  много  не
будет - один-два человека. Будьте третьим. Отдохните, пока идет служба. Сюда
никто не заходит.
     Мэтт. Вы хороший человек! Но лучше мне сейчас  попытаться.  Теперь  уже
темно. Нельзя, знаете, сдавать. Пущусь опять в бега - поймают, так хоть  под
открытым небом. А вы дайте мне благословение.
     Пастор (качает головой). Я недостаточно  уверен  в  себе...  ни  в  чем
больше не уверен. Давать благословение  -  на  это  нужен  по  меньшей  мере
епископ.

                           Громкий стук в дверь.

     Mэтт. Эх! Попался!

Одним прыжком бросается к вешалке и  исчезает  за  облачениями. Пастор снова
                             подходит к двери.

     Пастор (резко). Что там такое?
     Голос констебля. Откройте, сэр, пожалуйста!
     Пастор. Кто это?
     Голос констебля. Полиция, сэр. Откройте!

Пастор  с  жестом  отчаяния отпирает дверь. Входят  констебль,  фермер,  оба
                             батрака и звонарь.

     Пастор. Я сказал, Томас, что никого  сейчас  не  могу  принять.  Только
после службы.
     Звонарь. Да, сэр, но вот констебль говорит... надо, чтобы вы  знали.  Я
видел,  недавно  сюда  человек  вошел,  вот  в  эту   дверь,   с   кладбища.
(Оглядывается по сторонам.)
     Пастор. В чем дело, констебль?
     Констебль. Да все этот беглый, сэр. Вот эти двое парней совсем было его
застукали возле старого карьера, да он от них удрал. Потом гнались мы за ним
до того дома, где барышни живут, и опять он от нас улизнул. А  теперь  Томас
говорит, будто видел, как в церковь кто-то вошел, и вроде на  него  похожий.
Вы сами-то давно ли здесь, сэр?
     Пастор. Не меньше часа.
     Констебль. Главный вход заперт, и я поставил ребят  на  паперти.  А  вы
уверены, что в церкви никого нет?
     Пастор (идет к двери  в  церковь).  Я  не  знаю,  имеете  ли  вы  право
обыскивать дом  божий.  Но  хорошо,  ищите,  только  без  шума,  пожалуйста.
(Становится у двери в церковь, пропуская мимо себя преследователей.)

Все уходят в церковь, кроме звонаря,  который  по-прежнему  стоит у наружной
                       двери. Пастор подходит к нему.

     Пастор. Можете идти с ними, Томас. Я постою здесь.

Звонарь  всем  своим  видом выражая недоумение и настороженность, но не смея
        ослушаться повелительного взгляда пастора, уходит в церковь.

     Пастор (чуть шевеля губами). Скорей!

Но  пока  он говорит, в церковной двери вновь появляется фермер. Пастор едва
успевает   предостерегающе   поднять  руку,  а  Мэтт  -  снова  скрыться  за
                                облачениями.

     Пастор. Ну что, Браунинг?
     Фермер. Нету его. Там одни голые стены, кошке негде спрятаться. Ну,  да
мы его все равно поймаем. (Подозрительно смотрит на пастора.)
     Пастор (с принужденной улыбкой). Выходит, опять ускользнул?
     Фермер. Выходит, что так. Хитрый, каналья! Не хуже зайца  скидки  умеет
делать. А что там за вешалкой, а?
     Пастор (с той же принужденной улыбкой). Я посмотрю, Браунинг.

     Идет к вешалке и, раздвинув облачения на середине, заглядывает за  них,
но только в левую сторону. В эту минуту из церкви входят  все  остальные,  и
пастор оборачивается к ним.

     Констебль. Благодарю вас,  сэр.  Нету  его  здесь,  Томас.  Дурака  ты,
братец, свалял.
     Звонарь (растерянно бормоча). Да видел же я... Своими глазами... Как же
так...
     Пастор (посмотрев на свои часы). Пора начинать, Томас.  Идите  звонить.
(Констеблю.) Извините, вас  я  тоже  попрошу  уйти.  Если,  конечно,  вы  не
захотите остаться и помолиться вместе с нами.

                      Лица у всех слегка вытягиваются.

     Констебль  (отворяет  наружную  дверь  и  манит  остальных.).  Прощения
просим, сэр, но что поделаешь... Моя обязанность...
     Пастор. Да, констебль, понятно.
     Фермер (внезапно). Минуточку, ваше преподобие. Вы уж простите  меня,  а
только вы верно знаете, что так-таки и не видали этого поганца?
     Пастор (выпрямляется). Вы понимаете, о чем спрашиваете?
     Фермер. Я спрашиваю: можете вы нам сказать по чести, как  христианин  и
джентльмен, видели вы его или нет?
     Пастор. Я...
     Mэтт (выходит из-за вешалки;  он  без  макинтоша).  Разумеется,  он  не
видел. Извините, сэр, я тут прятался. (Поднимает руки.) Сдаюсь, констебль.
     Фермер. А! Вот он где, каналья!  Теперь-то  не  уйдешь!  Держи!  Держи!
Держи!
     Пастор.  Тихо!  Не  бесчинствовать  здесь!  И  выйдите  все   вон.   Вы
оскорбляете бога!

Удивленные  этой  вспышкой, все выходят с виноватым видом. На середине сцены
               остаются только Мэтт и держащий его констебль.
                            Пастор стоит левее.

     Мэтт (пастору). Простите меня, сэр. Я не  должен  был  сюда  приходить.
Нечестная игра!
     Пастор. А! Честность! О нет, это-то у вас есть. Это есть.
     Мэтт. От всех можно убежать, только не от самого себя.
     Пастор. Да, в этом все дело. (Очень тихо.) Да хранит вас бог!

Провожает  взглядом  уходящих  констебля и Мэтта. И в то время, как начинает
                              звонить колокол,

                            занавес опускается.
1926 г.



   Джон Голсуорси
   Пробуждение

                                (Интерлюдия)

----------------------------------------------------------------------------
     Перевод M. Лорие.
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 2.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

     Через  стеклянную  крышу  холла  в  Робин-Хилле  лучи  послеполуденного
июльского солнца падали как раз  на  поворот  широкой  лестницы,  и  в  этой
полоске света стоял  маленький  Джон  Форсайт,  одетый  в  синий  полотняный
костюмчик. Волосы  его  светились,  светились  и  глаза  из-под  нахмуренных
бровей: он обдумывал, как спуститься по лестнице в последний раз перед  тем,
как автомобиль привезет со станции его отца и мать. Через четыре  ступеньки,
а внизу пять сразу? Старо! По перилам? Но как? Лицом  вниз,  ногами  вперед?
Очень старо! На животе, боком? Скучно! На спине, свесив руки в обе  стороны?
Не разрешается. Или лицом вниз, головой вперед, способом, известным  до  сих
пор только ему одному? Оттого-то и хмурились брови на ярко  освещенном  лице
маленького Джона...
     Полное имя маленького Джона было Джолион; но поскольку его живой отец и
умерший старший брат уже давно забрали себе два других уменьшительных -  Джо
и Джолли, ему не оставалось ничего другого, как согласиться  на  сокращенное
Джон. До самого этого дня в его сердце нераздельно царили: отец, конюх  Боб,
который играл на концертино, и няня "Да", которая по  воскресеньям  надевала
лиловое платье и именовалась Спрэгинс в той личной  жизни,  которой  изредка
живет даже домашняя прислуга. Мать  являлась  ему  словно  во  сне,  от  нее
чудесно пахло, она гладила его лоб перед  тем,  как  он  засыпал,  и  иногда
подстригала ему золотисто-русые волосы. Когда  он  раскроил  себе  голову  о
каминную решетку в детской, она была тут, он всю ее измазал кровью; а  когда
у него бывали кошмары, она сидела на его кроватке и прижимала его  голову  к
своему плечу. Она была очень нужная, но далекая, уж очень близка была  "Да",
а в сердце мужчины редко найдется место  одновременно  для  двух  женщин.  С
отцом, разумеется, его связывали  особые  узы:  маленький  Джон  тоже  хотел
работать красками, когда вырастет, с той только небольшой разницей, что отец
его красил  картины,  а  он  собирался  красить  потолки  и  стены,  стоя  в
грязно-белом фартуке на доске между двумя лестницами и вдыхая приятный запах
известки. И еще он ездил с отцом в  Ричмонд-парк  верхом  на  своей  лошадке
Мышке, которую так звали потому, что она была мышиного цвета.
     Маленький  Джон  родился  с  серебряной  ложкой  во  рту  {"Родиться  с
серебряной ложкой во рту" - приблизительно то же, что по-русски "родиться  в
сорочке": родиться счастливчиком.}, довольно большом и подвижном. Он ни разу
не слышал, чтобы его отец и мать говорили сердитым голосом друг с другом,  с
ним или с кем бы то ни было; у конюха Боба, кухарки Джейн, Бэллы и остальной
прислуги, даже у "Да", которая одна только и сдерживала его порывы, - у всех
делались особенные голоса, когда они разговаривали с ним. И поэтому  у  него
сложилось представление, что во всем мире  царит  совершенная  и  постоянная
вежливость и свобода.
     Родившись в 1901 году, Джон дорос до сознательного возраста, когда  его
страна, только что перенесшая бурскую войну, как серьезную форму скарлатины,
готовилась к периоду возрождения либерализма.  Строгость  была  не  в  моде,
родители носились с  высокими  идеями  -  дать  своим  отпрыскам  счастливое
детство. Они забросили розги, жалели своих детей и с  восторгом  предвкушали
результаты. И, помимо этого, маленький  Джон  поступил  мудро  и  правильно,
выбрав себе в отцы приятного человека пятидесяти двух лет,  уже  потерявшего
единственного сына, а в матери  -  тридцативосьмилетнюю  женщину,  первым  и
единственным ребенком которой он был. Стать  помесью  болонки  и  маленького
педанта ему помешало обожание, с которым его отец от