когда
догорит костер, иссякнут разговоры и в трубках кончится табак - не видел  бы
ту звезду и не знал бы ответа? На вопрос, ради чего мы  отдаемся  искусству,
есть только один верный ответ:
     Ради большего блага и величия человека.
     А теперь о Жизни. Здесь вряд  ли  нужно  подыскивать  определения.  Все
согласятся, что Жизнь - это великое и заманчивое приключение.
     Мы лишь однажды берем билет  на  станцию  Неизвестность,  лишь  однажды
пересекаем страну, именуемую Жизнью. Чем мы заняты в пути, что совершаем  во
время этого долгого или короткого странствия, зависит от склонностей  нашего
характера.
     Многие, по-видимому, считают, что мы живем в вульгарный  век  сенсаций:
вздернутые  в  небо  вывески  и  кричащие  газетные  заголовки,  реклама   и
стандартизация. И  все-таки  наш  век  пока  самый  просвещенный  в  истории
человечества. Практически все умеют, например, читать. Могут возразить: "Да,
но  что  читают?  Детективные  романы,  скандальную  хронику  и   спортивные
новости". Я понимаю, что "Эдип-царь", "Гамлет" и "Фауст" не идут в сравнение
с воскресными приложениями и чтивом о сыщиках. Но все равно количество книг,
ежегодно выпускаемых в западных странах, постоянно приближается к количеству
населения. Каждое событие и каждая проблема  становится  достоянием  широкой
публики.  Театры,  кинематограф,  радио,  даже  лекции  способствуют   этому
процессу. Но они не могут и не должны заменить чтение, потому что, читая, мы
можем остановиться и подумать, тогда как слушая или  следя  глазами,  мы  не
можем  остановиться  и  подумать:  кто-то  непременно  препятствует   этому.
Опасность нашего века не в том, что мы останемся невежественными, а  в  том,
что мы утрачиваем способность думать сами. Перед  нами  все  чаще  возникают
какие-нибудь задачи, но пытаемся ли  мы  сами  найти  ответы,  кроме  как  в
кроссвордах и в  детективных  романах?  Все  реже  и  реже.  Мы  все  больше
склоняемся к тому, что полегче и попроще. Но  легкий  путь  к  знанию  почти
всегда оказывается самым долгим. Ничто не  сравнится  со  знаниями,  которые
получены самостоятельно.
     Чтение - лучшее средство от стандартизации  и  упрощения,  свойственных
нашему высокомашинизированному веку. Чтение расширяет наши  представления  о
жизни, нравах и нуждах других людей;  книга  удивительно  помогает  человеку
выйти за пределы своего "я".
     Тут я подхожу к важному положению философии, или, лучше сказать,  науки
счастья.
     Для подавляющего большинства людей счастье - в постоянной поглощенности
своим делом, чувствами или мыслями. Мы не  бываем  по-настоящему  счастливы,
если не отдаемся чему-нибудь без остатка. Я не хочу сказать, что мы особенно
несчастны, когда заняты собственной персоной, но в такие минуты мы живы лишь
наполовину. Толстой говорил, что, когда человек смотрится в зеркало,  он  не
так красив, как есть на самом деле. Нам еще предстоит узнать, как он  сделал
это потрясающее открытие: подобно большинству философских суждений Толстого>
оно не столь просто, как может показаться. Как бы там ни было,  самозабвение
- вот ключ к счастью. И забывать о своем "я" можно по-разному. Знакомый  мне
знаменитый хирург начал, еще мальчишкой, с того, что платил своим соученикам
по десять центов за то, что они позволяли ему вырывать у них зубы.
     Общеизвестно, что политики тоже счастливы.
     Да, существует бесконечно много способов самозабвения, и один из них  -
созерцание  красоты.  Я  забывал  обо  всем  на   свете,   когда   любовался
Гранд-Кэньоном в Аризоне, ученицами Айседоры Дункан, "Нирваной" Сент-Годенса
на кладбище Рок Крик в Вашингтоне или  пустыней  в  Египте,  залитой  лунным
светом.
     Однако я ни за что  не  взялся  бы  отрицать,  что  самозабвение  может
привести иногда  к  курьезным  последствиям.  Мой  знакомый  художник  писал
однажды портрет одной  русской  танцовщицы  и  так  забылся,  что  до  пояса
нарисовал ее обращенной к себе лицом,  а  ниже  пояса  -  спиной,  и  послал
картину на выставку. Правда, в ту пору он ходил в экспрессионистах.
     Позвольте мне вернуться к разговору о Жизни.
     Никому не придет в голову спрашивать - даже  у  ученого,  -  что  такое
жизнь.  Возникновение  Жизни  так  же  непостижимо,  как   и   происхождение
Вселенной. Мы можем бесконечно  размышлять  о  бытии,  делать  умозрительные
выводы, но только до какого-то предела:  никакие  размышления  и  выводы  не
приведут  нас  к  всеобъемлющему  пониманию  Жизни.   Это   -   единственное
достоверное  знание.  Но  кто  захочет,  чтобы  было  иначе?  Без   элемента
неизвестности жизненная игра теряет смысл. Разгадайте вечную загадку - и все
остановится, не будет Вселенной, не будет ни вас, ни меня, ничего.  Вера  не
есть  исключительная  принадлежность  определенных  религиозных  вероучений.
Лучшая вера - это убежденность,  что  во  всем,  что  было,  есть  и  будет,
заключена воля к Совершенству. Всякий, кто придерживается  этого  убеждения,
участвует в процессе  совершенствования.  Способный  созерцать  красоту,  он
испытывает потребность сам внести в Жизнь красоту;  обладая  чувством  меры,
испытывает потребность поступать сообразно этому чувству. И какими бы путями
ни повели нас красота и чувство меры,  это  всегда  пойдет  на  благо  всему
человеческому обществу, ибо они отдаляют нас от трясины,  куда  гонят  людей
жадность и насилие. Можно взять любые стороны  Жизни,  чтобы  показать,  как
насущна сейчас любовь к красоте и сообразности. Позвольте мне взять вопрос о
мире. Вопрос? Уже одно то, что возможен такой вопрос, - чудовищная нелепость
в глазах каждого, кто питает любовь  к  красоте  и  сообразности.  Во  время
мировой войны мы видели столько смерти и разрушений, сколько до того не знал
мир. Но с усовершенствованием авиации и отравляющих веществ опустошения, что
принесла  мировая  война,  покажутся  детскими  игрушками  по  сравнению   с
катастрофой, которой  грозит  будущая  война  между  великими  державами.  В
условиях такой войны население каждой страны,  принимающей  в  ней  участие,
точнее, те, кто уцелеет,  будут,  по-видимому,  вынуждены  забиться,  словно
крысы, под землю, в сточные трубы или, словно  зайцы,  обезумев  от  страха,
спасаться бегством в горы. В войнах будущего (если они вспыхнут) на  большие
города, эти нервные центры страны, сразу же обрушатся такие удары с воздуха,
от которых еще не найдено и, наверно, не будет  найдено  защиты,  они  будут
разрушены фугасными бомбами или парализованы химическими, и вполне вероятно,
что сухопутные армии и флот, которые так зависят от  этих  нервных  центров,
вообще  не  вступят  в  действие.  В  такой   войне   не   останется   места
самоотверженности и героизму, не останется места чести и славе, ничему, даже
погребальным почестям  и  возбуждению  минувшей  войны.  Не  будет  никакого
различия между старым и молодым,  между  мужчиной,  женщиной  или  ребенком,
между больным и здоровым: людей не  спасет  ни  религия,  ни  самая  высокая
культура, не будет ничего, кроме летящих невидимых предметов, кроме смерча с
небес,  кроме  опустошений,  болезней,  смерти.  Если  между  великими,  так
называемыми цивилизованными,  нациями  не  установится  мир,  то  можно  без
преувеличения предположить, что всех постигнет одинаковая  судьба  и  каждая
страна, участвующая в войне, канет в вечность, и  от  нее  останется  только
жалкая тень.
     Это не панический крик, а трезвый голос рассудка.
     Некоторые уверяют, что  войны  исчезнут  лишь  тогда,  когда  изменится
человеческая природа. Но человеческая природа остается неизменной. Холодные,
расчетливые люди всегда будут преследовать собственные  цели;  всегда  будут
слепые, тупоголовые фанатики-националисты; всегда  будут  слабые,  пассивные
люди,  которые  спохватываются,  когда  уже  поздно;  всегда  будет  стадная
психология толпы.
     На наше счастье, существует  действенный  механизм  для  предотвращения
войны.
     Кроме того, есть спасительные перемены и в отношении к  войне.  В  1914
году рассудительные и трезвые люди предполагали (хотя впоследствии оказались
неправыми), что война может пойти на пользу их странам; теперь же, в 1930-м,
ни один рассудительный и трезвый человек не тешит себя подобными  иллюзиями.
Когда несколько сотен сброшенных с самолетов химических бомб могут  поразить
города с огромным  населением,  ни  один  здравомыслящий  человек  не  будет
ратовать за войну. Верить в то, что мир необходим, считалось  до  1914  года
чудачеством. Но в 1930 году не верить в то, что мир необходим - значит  быть
непроходимым идиотом. Опять-таки это голос трезвого рассудка.
     Человечество  переживает  странную,  мучительную  эпоху.  Нам  угрожает
опасность куда более страшная  и  жестокая,  чем  бывало  в  самые  страшные
времена прошлого, и все же не было века, который можно сравнить  с  нынешним
по  бессознательному  стремлению  к  человечности,  по  искреннему   желанию
искоренить бедствия и пороки, от которых страдают люди. Мы  с  большим,  чем
когда-либо, знанием, умением и гуманностью лечим болезни; мы  более  научно,
справедливо и милосердно относимся к преступникам и животным (хотя далеко не
в достаточной степени); мы, как никогда, озабочены тем, чтобы избавиться  от
социального и экономического зла. И если бы удалось обеспечить мир,  одолеть
нависший над нами призрак истребления, мы  понемногу  подошли  бы  к  самому
гуманному в истории веку - веку справедливости и процветания.  Каким  благом
для всех нас была бы уверенность в  том,  что  война  между  цивилизованными
нациями - кошмар прошлого. По моему разумению, не должно проходить  дня  без
того, чтобы каждый из нас не повторил себе: "Ради всего святого, что есть  в
нас, не надо войны!"
     Позвольте мне несколько оставшихся минут посвятить кое-каким  мыслям  о
прекрасном. Вероятно, для одного прекрасное означает  одно,  для  другого  -
другое. И все-таки, когда любой из нас видит,  слышит  или  читает  то,  что
кажется ему прекрасным, он испытывает  то  же  самое,  различающееся  только
степенью, чувство, как и остальные, -  драгоценное  и  возвышающее  чувство.
Мальчишеский голосок в хоре, корабль под  парусами,  распускающийся  цветок,
город ночью, пение дрозда, хорошее стихотворение,  тень  листвы,  прелестный
ребенок, звездное небо,  храм,  яблоня  весной,  чистокровный  скакун,  звон
колокольчиков овечьей отары среди холмов, журчащий ручей,  бабочка,  молодой
месяц, тысяча других предметов, звуков, слов, которые будят в  нас  мысли  о
прекрасном, - все это капельки благодатного дождя, оберегающего нашу душу от
засухи. Быть может, мы не замечаем этой  тихой,  освежающей  струи,  но  она
постоянно  с  нами.  Война  принесла  с  собой  бунт  против  прекрасного  в
искусстве, литературе и живописи  -  бунт,  который  уже  сейчас  стихает  и
стихнет, я верю, совсем. Мы удивились бы, поняв, как  дорожим  мы  красотой,
сами того не сознавая, и как мало без  нее  осталось  бы  в  жизни  радости.
Красота - это улыбка на лике земли, улыбка для  всех,  и  нужно  лишь  иметь
глаза, чтобы видеть ее, и настроение, чтобы чувствовать.
     Я повторяю слова, которыми я начал разговор о Жизни.  Мы  лишь  однажды
берем билет до станции Неизвестность, - иными словами,  чтобы  обойтись  без
машины в этом сверхмашинном веке, мы лишь  однажды  отправляемся  пешком  по
Жизни, омываемые ливнями и палимые солнцем.
     Если подумать, все мы бродяги, и никто не знает, что несет ему  день  и
где он приклонит голову, когда наступит ночь. Но если мы  научимся  помогать
ближнему своему, хранить мужество и, отдаваясь всем сердцем, забывая о себе,
хорошо делать свое дело; если мы научимся привносить в Жизнь немного красоты
хотя бы тем только, что будем наслаждаться ею; если мы научимся стремиться к
миру и сумеем обеспечить его; если мы научимся без страха  смотреть  в  лицо
Тайне и в то же время ощущать вечное движение Духа в подлунном  мире,  тогда
наша Жизнь будет прожита  недаром.  Да,  тогда  поистине  наша  жизнь  будет
прожита недаром.

1930 г.


СОЗДАНИЕ ХАРАКТЕРА В ЛИТЕРАТУРЕ

     Перевод М. Лорие

     Создание характеров - таинственный  процесс,  причем,  возможно,  более
таинственный для того, кто создает  характеры,  чем  для  его  покорных  или
упирающихся объектов. На этот процесс не заведено досье, он  не  подтвержден
документами и не поддается точному определению. Всякое творчество, будь то в
литературе или в жизни, одинаково  непостижимо  и  одинаково  располагает  к
тому, чтобы говорить о нем как бог на душу положит.
     Но меня привлекла именно эта тема потому, что наряду с многими  другими
людьми старой школы я полагаю, что  жизненность  характеров  -  это  ключ  к
долговечности всякой биографии, пьесы или романа.
     Однако  прежде  чем  говорить  о  самом  процессе  творчества,  следует
коснуться того, что представляет собою  творческая  индивидуальность.  Я  не
философ, то есть не такой человек, которому Оксфорд  с  его  пристрастием  к
греческим  корням  учил  нас  приписывать  любовь  к   мудрости   {Философия
по-гречески значит "любовь к мудрости".}, но в котором жизнь  заставила  нас
увидеть скорее любителя интеллектуальной гимнастики и мастера обобщать  там,
где никакие обобщения невозможны.  Философские  системы,  если  охватить  их
взглядом за  достаточно  долгое  время,  напоминают  дамские  моды,  которые
кажутся абсолютными до тех пор, пока новый скачок парижского  интеллекта  не
обнаружит их относительности.
     Итак, не будучи  философом,  я  предлагаю  вам  не  столько  обобщения,
сколько подозрения. Я подозреваю,  что  субстрат  человеческого  существа  -
энергия (или как бы она там ни называлась в соответствии с последней модой),
тождественная той энергии, из которой создано все живое, так что  человек  в
самой основе своей соприкасается со всем, что живет, и  испытывает  на  себе
его  воздействие.  Из  этих   воздействий   слагается   опыт,   составляющий
подсознание человека. Воздействий этих  так  бесконечно  много,  что  каждый
человек представляется нам полным до краев сосудом  подсознательного  опыта,
тайным складом воздействий, зрительных, звуковых,  обонятельных  и  вкусовых
впечатлений,  воспринятых  как  непосредственно,  так  и  из   вторых   рук.
Вообразите римские катакомбы или  старые  погреба  под  Адельфи  {Адельфи  -
квартал в Лондоне между улицей Стрэнд и Темзой, созданный в конце XVIII века
архитекторами братьями Адам. Под всем кварталом проходят  подземные  галереи
со сводами. Долгое время в них укрывались преступники. Во время чартистского
движения здесь была скрыта целая батарея. Позднее подземелья  использовались
как винные погреба.}, битком набитые фотографическими пленками, -  это  даст
вам некоторое представление  о  том,  что  такое  наше  подсознание.  Каждую
минуту, да что там, каждую секунду что-то новое прибавляется к нашему опыту,
уже лежащему на складе и готовому к употреблению.
     Далее, я подозреваю, что  наше  так  называемое  направляющее  сознание
обычно может использовать сокровища из этих наших подвалов очень ограниченно
и выборочно, а то, что мы, применительно  к  литературе,  да  и  ко  всякому
искусству,  называем  творческим  даром,  -  это  сверхобычная   способность
некоторых людей забираться на склад и извлекать оттуда разрозненные  кусочки
опыта в сочетании с особым умением группировать или  сплавлять  воедино  эти
кусочки после того, как они извлечены со склада.
     Если взять более текучее сравнение, можно представить себе  подсознание
как некую лаву опыта. Сознание образовалось над нею подобно корке, более или
менее тонкой, с большим или меньшим  количеством  отверстий,  через  которые
пробивается лава. А то, что мы  произвольно  называем  творческим  талантом,
можно  представить  себе  как  сильно  превышающее  норму  количество  таких
отверстии в сочетании с редкой способностью  придавать  проступающей  сквозь
них лаве форму литературных персонажей, картин или музыкальных произведений.
Вот и все, что будет здесь сказано в  очень  туманных  и  избитых  словах  о
творческой индивидуальности.
     К самому процессу создания характеров целесообразно подойти с  наименее
таинственной  его  стороны  -  от  воссоздания,  от  биографии.  Однажды   в
Оксфордском клубе - этом почтенном и громогласном  учреждении,  где  каждого
ставят на свое место, - некий блестящий биограф открыл диспут на тему "Поток
ненужных биографий". Поскольку можно быть уверенным, что речь шла не  просто
о биографиях, написанных не им самим, следует предположить, что  он  имел  в
виду те биографии, в которых мертвые не встают из гроба. Возможно,  что  ему
удалось  убедить  аудиторию,  и  с  тех  пор  для  биографов  было   введено
ограничение рождаемости;  возможно,  что  я  нет,  ибо  литературная  братия
неисправима. Но предположим вместе с ним, что биография имеет ценность  лишь
в том случае, если она создает, или, вернее, воссоздает, характер. Вспомним,
что задача биографа - облечь  в  плоть  и  кровь  уже  существующий  скелет:
значит,  поскольку  скелет  существует,  половина  дела,  с   точки   зрения
творчества, уже сделана. С долговечными и неподатливыми костями  можно  себе
позволить лишь очень  мелкие  вольности,  дабы  не  навлечь  на  себя  казни
египетской. Биограф может наделить своего героя  кривой  ногой,  лишить  его
нескольких зубов или слегка согнуть его позвоночник  -  и  все  же  уйти  от
возмездия; однако  основную  конфигурацию  он  обязан  сохранить,  иначе  не
избежать ему насильственной смерти. В своей работе он опирается на  какой-то
костяк из фактов, и работа эта близка, пожалуй,  к  созданию  характеров  не
столько в художественной литературе, сколько в  портретной  живописи.  Итак,
биограф вытащил скелет на свет  божий,  смахнул  с  него  пыль,  поставил  в
мастерской с окном на север; теперь он облекает его в мышцы, ткани и кожу, а
затем и в одежду, руководствуясь своим эстетическим  чувством  или  чувством
приличия, что не всегда одно и то же. Свои портновские заключения он выводит
из бесчисленных документов или из отсутствия таковых; и нетрудно понять, что
в его работе сознание играет неизмеримо большую  роль,  чем  подсознание.  В
этом и состоит второе существенное различие между  биографом  и  романистом.
Биограф с начала до  конца  контролирует  свою  работу  сознанием;  романист
сознательно отдается на волю капризным вспышкам своего подсознания.  В  нашу
эпоху - эпоху экспериментов - некоторым  предприимчивым  литераторам  пришла
идея слить воедино биографию и беллетристику и создать произведения, которые
можно назвать биографическими пьесами и биографическими романами. Для  этого
берут какую-нибудь личность,  в  прошлом  наделавшую  шума,  и,  почтительно
обходя определенные факты,  наряжают  ее  в  маскарадный  костюм.  Результат
нередко  оказывается  приятным  для  читателя  и  лестным  для  гордости   и
предрассудков автора; но тут мы ступаем на зыбкую почву. Ибо если допустить,
что  история,  как  утверждают  некоторые  люди,  имеет  какую-то  ценность,
принаряживать таким образом мертвецов и  заставлять  их  плясать  под  дудку
фантазии - занятие весьма рискованное. Исторический  роман  тоже  достаточно
опасен, это хорошо знают те, кто, начитавшись Дюма, уже  не  приемлет  затем
более пресных вариантов истории Франции того периода; однако  биографический
роман  еще  опаснее.   Исторический   роман   с   самого   своего   рождения
воспринимался, как веселый гуляка; биографический же роман или пьеса  -  это
расчетливый,  коварный  соблазнитель  в  плаще  пуританина.  И  так  как  я,
например, всегда предпочитал  дичь,  поданную  в  собственном  соку,  всяким
замысловатым соусам и приправам, то я и вынужден отметить мимоходом  крайнюю
ненадежность этого способа создания характеров.
     В  биографе  нас  превыше  всего  восхищает  прилежание,  с  каким   он
выкапывает из курганов истории столь