сток!
     - А я нет, -  сказал  Радсток.  -  Мне  даже  это  доставило  некоторое
удовольствие. Спокойной ночи!
     Они пожали друг другу руки, кривясь при этом от боли, потому что кулаки
у них были жестоко разбиты, и расстались, после чего Радсток  направил  свои
стопы на север, а Уилдертон на запад.


СТРАННОСТИ ЖИЗНИ

     Перевод М. Абкиной

     Не так давно мне довелось провести некоторое время в той части Западной
Англии, где я никогда не бывал. И  вот  в  одно  погожее,  хоть  и  холодное
мартовское утро я отправился бродить. В то время я переживал приступ тяжкого
разочарования, знакомого писателям, которые утратили  веру  в  себя  и  свои
идеи, считают себя банкротами и часто доходят до отчаяния.  Борьба  с  этим,
как выразился  однажды  мой  приятель,  требует  от  людей  нашей  профессии
большого мужества.
     Солнце светило так ярко, воздух был такой бодрящий и свежий, а я, бродя
по полям, думал: "Да, мне больше ничего не приходит в голову, не бывает  тех
внезапных озарений, наплыва образов, которые оживляют и  воспламеняют  душу,
заставляют работать мозг и перо. Плохо, плохо мое дело!"
     И под влиянием этих  мыслей  я,  блуждая  глазами  вокруг,  по  холмам,
долинам,  лесам,  лугам,  покрытым  вереском,  и  скалам   этой   живописной
местности, воспринимал ее  красоту  с  глубокой  горечью  человека,  который
чувствует, что не способен эту  красоту  передать.  Высокие  живые  изгороди
вдоль проселков были  недавно  подстрижены  и  не  мешали  окинуть  взглядом
раскинувшиеся внизу поля, заросли дрока, не  одетые  еще  зеленью  леса,  то
розовато-коричневые, там, где много  берез  и  буков,  то  тронутые  матовой
желтизной лиственниц.
     И вдруг взгляд мой привлекло какое-то движение в воздухе. Там  мелькало
что-то живое, бело-черное.
     "Ага, - подумал я, - сорока! И не одна - две! Быть  может,  это  добрая
примета!"
     Птицы взлетели с дальнего конца поля.  Я  следил  за  их  стремительным
красивым полетом, пока они не скрылись вдали, за лесом. Но  что-то  оставили
они у меня в сердце. Вдруг родилась в нем  бодрость,  надежда,  не  хотелось
больше думать о том,  что  мучило  меня  до  сих  пор,  и  теперь  меня  уже
интересовали новые места, по которым я бродил. За ближайшим холмом, в  конце
извилистой тропинки, я услышал веселый  перезвон  колоколов  и,  пройдя  еще
ярдов триста, вошел в деревню.  На  лужке  перед  старой  серой  церковью  с
четырехугольной башней  толпились  люди:  переговариваясь,  стояли  группами
мужчины  в  парадных  темных  костюмах,  светлых   галстуках   и   котелках,
старательно принаряженные женщины.
     "Что тут такое? - подумал  я.  -  Сегодня  не  воскресенье  и  не  день
рождения какого-либо члена королевской фамилии. Да и вряд ли в  деревне  эти
дни так шумно празднуются. Нет, здесь, наверное,  свадьба.  Вот  так  удача!
Войду в церковь и посмотрю".
     Пройдя мимо ожидавших, я вошел в  церковь  и  по  левому  приделу  стал
пробираться вперед. Здесь тоже стояли люди, и все они то и дело оглядывались
на дверь. Церковь наполнял тихий гомон, как это бывает только  на  свадьбах,
когда считается  дозволенным  перешептываться  в  церкви.  Как  и  в  других
отдаленных приходах, церковь здесь была старинная, построенная  много  веков
назад с таким расчетом, чтобы вместить все  население,  которому  полагалось
выполнять завет "плодитесь и множьтесь". Но теперь все  прихожане  могли  бы
свободно уместиться в четвертой части этого храма. Его холодное  величие  не
нарушали даже царившее здесь веселое оживление и запах помады. Ни разу я  не
видел такого оживления в деревенской церкви.
     Колокола, звонившие до тех пор  с  ленивым  благодушием,  заторопились,
загремели, возвещая приход невесты,  и  весь  народ,  стоявший  на  лужайке,
повалил в церковь. Внимание мое  привлек  парень,  очень  молодой,  чуть  не
мальчик, который держался особняком, явно не зная, куда девать свои  руки  в
перчатках, и все время застенчиво улыбался. Это, несомненно, был  жених.  Он
мне понравился: он выгодно отличался от неотесанных  деревенских  парней,  и
его открытое, красивое лицо выражало доброту и смелость. На жениха никто  не
смотрел:  все  ждали  появления  невесты,  и  я  невольно  заразился   общим
нетерпением. Какова она, эта юная невеста? Обыкновенная крестьянская девушка
с жарким румянцем на тугих щеках и глазами испуганного кролика,  девушка,  в
тесно облегающем платье и дешевой подвенечной вуали? Или... или  она  похожа
на ту юную уэльскую девушку, которую я встретил однажды на холмах? Ни у кого
я не видел таких глаз, как у нее. Наклонясь вперед, я обратился  к  сидевшей
на соседней скамье женщине с лицом круглым и румяным, как яблоко.
     - Скажите, вы не знаете, кто невеста?
     Уставив на меня серые глаза с тем пытливым выражением, с каким  смотрят
на незнакомых, она ответила:
     - Как же мне не знать?  Это  Гвенни  Мара,  самая  красивая  и  веселая
девушка в нашей деревне. - И, указав пальцем на стоявшего в сторонке жениха,
добавила: - Счастливчик этот парень! Такая  жена  радует,  как  солнышко.  И
Гвенни к тому же - хорошая девушка.
     Но  почему-то  эта  характеристика  не  убедила  меня,   и   я   ожидал
разочарования.
     Скоро в церкви поднялись суета, волнение, легкий шум.
     Как и все, я повернулся к двери. Невеста шла по  проходу,  ее  вел  под
руку мужчина с  суровым  лицом,  похожий  на  цыгана  в  праздничной  одежде
фермера.
     Скажу одно: смотреть, как она шла к алтарю  этой  серой  церкви  сквозь
толпу прихожан в  темной  одежде,  было  все  равно,  что  любоваться  игрой
солнечного луча. Никогда еще не видывал я такого  счастливого,  прелестного,
сияющего лица! Улыбающаяся, стремительная, шла она, не видя, кажется, ничего
вокруг. Ее волосы победно сияли золотом сквозь дешевую вуаль,  живые,  ясные
глаза были черны и прозрачны, как вода в лесном  озере.  На  нее  любо  было
смотреть, как на молодую яблоньку в цвету, облитую весенним солнцем.  Ключом
била в ней заразительная веселость, признак простодушной доброты. С чувством
радостного облегчения вспомнил я о так понравившемся мне женихе этой девушки
и подумал, что она попадет в хорошие руки,
     У гостей я видел только букеты желтых нарциссов: для других цветов было
еще слишком рано. Но эти первые" питомцы солнца  удивительно  подходили  для
свадьбы такой девушки.  Когда  она  вошла,  ее  забросали  этими  цветами  и
неизменным на всех таких торжествах конфетти - без этого  жалкого  конфетти,
кажется, ни один из простых смертных не может обрести блаженство.
     В нашей жизни есть немало такого, от чего на душе становится  радостно:
солнечный свет, хорошая музыка, все цветы, многие дети, некоторые  животные,
облака, горы, пение птиц, синее небо, танцы и порой юные девичьи лица.  И  в
то утро мне казалось, что всем в церкви было весело и отрадно только оттого,
что они смотрели на невесту.
     После венчания, когда она  уехала,  я  заговорил  с  оказавшимся  рядом
хромым стариком, который все еще улыбался и восторженно  смотрел  ей  вслед,
даже когда увозившая ее повозка уже скрылась из виду. Заметив, должно  быть,
что и я улыбаюсь, он сказал:
     - Удивительное дело: когда венчается такая девушка, человека даже всего
трясет, так это берет за душу.
     M когда я в ответ утвердительно кивнул, он продолжал:
     - Славная она девочка, настоящее солнышко, мы все здесь  будем  по  ней
скучать. Да, наверное будем, другой такой нет во всей деревне.
     - А кто это вел ее к венцу? Отец? - спросил я просто  для  того,  чтобы
поддержать разговор.
     Старик как-то подозрительно глянул мне в лицо и покачал головой.
     - У Гвенни нет ни отца, ни матери, а мистер Мара ей  дядей  приходится.
Да,  она  сирота,  -  проговорил  он  как-то  неохотно,  но  вместе  с   тем
многозначительно, как человек, знающий что-то, о чем говорить нельзя.
     Делать здесь было больше нечего, и я пошел в харчевню, где велел подать
себе хлеба и сыра. У стойки шумели мужчины, зашедшие сюда из  церкви,  чтобы
промочить горло. Чувствуя себя среди них чужаком, я ушел на пустую  веранду,
доел свой скромный завтрак, греясь на мартовском солнце, потом расплатился и
вышел.
     Выбрав наугад одну из трех тропинок, отходивших от лужка, я зашагал  по
ней между высокими холмами, не зная, куда она  приведет  меня,  -  это  ведь
самое заманчивое, когда бродишь по лесам и полям.  По  пути  я  не  встретил
никого и ничего, если не считать одного домика внизу в долине и одной  фермы
на холме. Весна в здешних местах запаздывала, на деревьях еще  только-только
появлялись почки, и кое-где на ярком солнце даже мелькали в воздухе  гонимые
ветром хлопья снега. Около сосновой рощицы тропинка круто сбегала к длинному
дому на чью-то ферму. Дом стоял в глубине двора, и на  дворе  я  увидел  три
телеги и пустую линейку  оглоблями  вверх.  Заметив  на  сиденьях  несколько
сломанных нарциссов, а на земле - конфетти, я сообразил, что случайно набрел
на дом, где жила новобрачная и где сейчас, наверное, идет свадебный пир.
     Поглазев на покрытые лишаями стены и соломенную крышу старого дома,  на
голубей, свиней и кур, бродивших на воле между домом и амбарами, и далеко не
удовлетворив этим своего любопытства, я двинулся дальше по тропинке, которая
круто поднималась вверх мимо бежавшего здесь ручейка. Слева от меня  тянулся
большой лиственничный лес, справа - необработанные поля,  во  многих  местах
поросшие деревьями. Наконец тропинка уперлась в ворота под холмом,  поросшим
вереском и увенчанным скалистой вершиной. Прислонясь к  верхней  перекладине
ворот, я остановился здесь, раздумывая, идти ли мне  наверх  или  продолжать
путь. Заросли орляка вокруг были большей частью скошены еще осенью, а  ярдах
в ста от холма сейчас жгли дрок. Красные языки пламени, голубой дым и желтые
цветы дрока в сочетании  с  солнечным  светом  и  хлопьями  снега  создавали
причудливую мешанину красок.
     Я наконец решил подняться наверх,  но,  уже  проходя  в  ворота,  вдруг
увидел, что на камне под стеной, выходящей к лесу, сидит  какая-то  женщина.
Обхватив голову руками, она качалась из стороны в сторону, и,  должно  быть,
глаза ее были закрыты, так как она не  замечала  меня.  На  ней  было  синее
шерстяное платье, шляпка лежала рядом  на  земле,  и  растрепавшиеся  темные
волосы  прядями  падали  на  лоб  и  щеки.  На  лице  женщины,   опухшем   и
раскрасневшемся, застыла растерянность, сквозь которую  пробивалось  сильное
возбуждение. Печально  видеть  лицо,  когда-то  прекрасное,  но  огрубевшее,
обезображенное жизнью и сильными страстями.  Платье,  шляпа,  прическа  этой
женщины имели городской вид, и  было  в  них  то  неуловимое,  что  отличает
женщину, чье ремесло - охота на мужчин. Но вместе с тем  чувствовалось,  что
она не всегда была городской жительницей и выросла где-нибудь на деревенском
приволье.
     Увидеть в лесной глуши, среди дикой природы картину столь исступленного
женского  горя  случается  так  редко,  что  невозможно  остаться   к   нему
равнодушным. И я стоял, не зная, что же делать. А женщина все  качалась,  да
так порывисто, что трещал ее корсаж, и тихо стонала.  Вдруг  она  склонилась
головой к коленям, руки ее повисли, это было похоже на обморок.  Как  я  мог
оставить ее в таком состоянии и пройти мимо? Но, угадывая, что тут  не  одни
только физические страдания, я боялся оказаться назойливым.
     В такой-то нерешимости я стоял на месте и наблюдал за незнакомкой. Этот
уголок был надежно защищен от ветра, солнце  грело  почти  по-летнему,  и  в
минуты затишья сюда доносился запах горящего дрока.
     Целых три минуты женщина не шевелилась. Я уже  начал  думать,  что  она
действительно в обмороке, и подошел к ней. От поникшего тела веяло жаром.  Я
уловил приторный запах дешевой пудры, увидел  следы  румян  на  щеках,  хотя
восточный ветер уже отчасти стер их. От этих накрашенных щек словно  исходил
дерзкий вызов, но как он не вязался с ее унылым видом! Она дышала неровно  и
тяжело.
     Собравшись с духом,  я  тронул  ее  за  плечо.  Она  подняла  голову  и
взглянула на меня. Глаза ее были, вероятно, очень  хороши  когда-то,  они  и
теперь были единственным, что еще осталось у нее от  былой  красоты.  Сейчас
они покраснели от ветра, и их одичалое, в первый миг  растерянное  выражение
быстро сменилось тем особым, наглым и вместе вороватым,  по  которому  сразу
узнаешь женщин известного сорта. Она смотрела на  меня  и  молчала.  А  я  в
замешательстве вытащил из кармана фляжку с портвейном, которую всегда беру с
собой, когда отправляюсь бродить, и, запинаясь, пробормотал:
     - Простите... вам дурно? Так, может, вы не откажетесь...
     И, отвинтив  пробку,  я  протянул  ей  флягу.  Женщина  одно  мгновение
смотрела на нее как-то бессмысленно, затем взяла ее у меня из рук и сказала:
     - Вы очень любезны. Я думаю, от этого мне полегчает...
     Приложив фляжку ко рту, она пила, откинув назад голову. Выдавала ли  ее
предательская мягкость произношения или крепкое и стройное тело  крестьянки,
линии которого подчеркивала ее поза, но с нее  вдруг  сразу  словно  слетело
оперение городской птицы.
     Она вернула мне фляжку пустой и с натянутой улыбкой промолвила:
     - Вам, наверное, удивительно, что я сижу здесь так...
     - Я подумал, что вы больны.
     Она засмеялась совсем не весело.
     - Да, ослабела я, это верно. - И вдруг голос ее зазвучал почти свирепо:
- И не диво! Увидеть снова старый дом и родные места после стольких лет!..
     Своими темными глазами, которым вино как будто придало блеска и дерзкой
смелости, она смерила меня  с  головы  до  ног.  Всматривалась  она  в  меня
испытующе, словно проверяя, видела ли меня уже когда-нибудь прежде и  что  я
за человек.
     - Я родилась тут. А вы здесь живете?
     Я покачал головой.
     - Нет, я приезжий, с другого конца графства.
     Она засмеялась. Помолчала с минуту и сказала отрывисто:
     - А я на свадьбу приехала... Я только девушкой на свадьбах бывала, а  с
тех пор ни разу.
     Я слушал молча: какой-то инстинкт подсказывал мне, что так будет лучше.
     - Да, вот и побывала на свадьбе родной дочери. И никто меня не узнал...
так мне думается...
     Я между тем успел сесть против нее на камень под  самой  стеной  и  при
этих ее словах с  любопытством  взглянул  на  нее.  Как,  неужели  она,  эта
вульгарная, истасканная, подозрительно пахнущая женщина из города - мать той
прелестной, юной девушки, которая  только  что  венчалась  на  моих  глазах?
Повинуясь тому же инстинкту, я промолчал о том, что был в церкви,  и  сказал
только:
     - То-то  я,  проходя  мимо,  видел  на  дворе  этой  фермы  рассыпанное
конфетти!
     Она снова засмеялась.
     - Конфетти? Это такие разноцветные штучки, красные, белые,  синие?..  -
Потом продолжала уже сердито: - Родной брат меня не узнал, так чего же ждать
от дочки? Как она могла меня узнать: ведь  я  уехала,  когда  она  была  еще
крошкой... Веселая была девчушка, всегда улыбалась...
     Женщина смотрела куда-то  мимо  меня,  с  таким  выражением,  как  люди
смотрят назад, в прошлое.
     - Должно быть, мы с ним смеялись тогда, когда зачали ее. Это  было  вот
здесь, где я сейчас сижу... Летом... В ту ночь луна вошла мне в  кровь,  да,
да!..
     Она мельком посмотрела на меня и продолжала:
     - Это бывает иногда со всякой девушкой, и, наверное, это  ее  и  губит.
Вот мне только тридцать пять, а меня уж ненадолго хватит. Что  поделаешь?  Я
была веселая девушка, это меня и погубило... И отец ее уже на том свете...
     - Вы хотите сказать, что это из-за вашей дочки?
     Она утвердительно кивнула.
     - Да, пожалуй, что и так. Меня заставили тогда подать на него в суд.  А
он не захотел платить, пошел в солдаты, и через два года его убили на  войне
с бурами. Так что, выходит, и его сгубила дочка. А она  вон  какая  выросла,
пригожая да счастливая. Ну, не удивительно ли?
     Женщина вдруг умолкла, глядя куда-то в пространство.  Молчал  и  я,  не
зная, что сказать. Я думал о ее последних словах и начинал понимать, что она
права: странные, удивительные вещи бывают в жизни! Эта девушка, светлая, как
солнечный луч, радовавшая всех и всеми любимая,  своим  появлением  на  свет
погубила двух людей, давших ей жизнь!
     - Что она выходит замуж,  я  узнала  случайно,  -  говорила  между  тем
женщина, хмурясь. - Мне сказал один фермер, он  заходит  ко  мне  постоянно,
когда приезжает на базар. Я и раньше знала, что он живет поблизости от  моей
родной деревни. И вот стал он мне рассказывать... "Во вторник  у  нас  будет
свадьба, - говорит, - и жаль, что  не  я  жених!  Другой  такой  красивой  и
веселой девушки днем с огнем не сыскать". Он объяснил, из какой она семьи, и
тут я сразу поняла... Наверно, я в тот день показалась моему гостю  какой-то
странной, на себя не похожей. Он ведь не знает, кто я такая,  хотя  когда-то
мы вместе ходили в школу. И я ни за что на свете не сказала бы ему правду. -
Она энергично покачала головой. - Не знаю, с чего это я вам-то все  вздумала
рассказывать, оттого, наверно, что я сегодня сама не своя.
     Отвечая на ее недоверчивый и  вместе  молящий  взгляд,  я  поспешил  ее
успокоить:
     - Вам нечего опасаться. Я в этих местах никого не знаю.
     Она вздохнула.
     - Вы очень добры... Иной раз так хочется выговориться... Ну вот,  когда
фермер ушел от меня, я подумала: "Устрою-ка я себе праздник, поеду и погляжу
на свадьбу дочки". - Она усмехнулась. - Меня-то  никогда  не  осыпали  этими
штучками, красными, белыми и синими. Все кончилось  той  ночью,  когда  луна
вошла мне в кровь!.. Да... Отец у меня был суровый. И немало  я  натерпелась
от него еще до того, как родилась  дочка,  а  уж  потом,  когда  не  удалось
заставить парня жениться и он порвал со мной, сбежал, тут и  отец  и  мачеха
принялись вовсю меня изводить.  Девчонка  я  была  тихая,  мягкосердечная  и
только плакала, глаз не осушала днем и  ночью.  Ох,  какой  же  это  грех  -
заставлять плакать молодых!
     - И вы убежали из дому? - спросил я тихо.
     Она утвердительно кивнула.
     - Да. Это было единственное, на что у меня хватило  в  жизни  смелости.
Сердце мое разрывалось на части от того, что пришлось расстаться с малышкой.
Но другого выхода не было: или бежать, или утопиться. Сердце  у  меня  тогда
было еще податливое, и я уехала с одним парнем, букмекером, - он приезжал  к
нам на спортивные состязания и влюбился в меня по уши... Но и он не  захотел
жениться... - Женщина снова засмеялась тем же резким смехом. -  Что  ему  со
мной было стесняться!..
     Указав на горевший дрок, она сказала после недолгого молчания:
     - Девочкой я всегда приходила сюда и помогала его жечь.
     И неожиданно заплакала. Но видеть эти слезы было не  так  мучительно  и
страшно, как ее прежнее немое отчаяние: теперь они казались мне понятными  и
естественными.
     На обочине дороги, близ ворот, валялся старый башмак,  и  я,  чтобы  не
смотреть на плачущую женщину, внимательно стал его разглядывать.  Изношенный
черный башмак меж камней и диких растений, он был так  же  неуместен  здесь,
среди своеобразной прелести этого весеннего дня, как и сидевшая против  меня
несчастная женщина, вздумавшая посетить свою  молодость.  Я  живо  вообразил
себе этот уголок леса в ту летнюю ночь, когда, по ее выражению, "луна  вошла
ей в кровь", и  в  жарком  мраке,  среди  высоких  папоротников,  двух  юных
влюбленных, послушных велению своей крови.
     С ясного голубого неба внезапно полетели  снежные  хлопья  на  нас,  на
горящие дымным красным пламенем кусты дрока.  Снег  осыпал  волосы  и  плечи
женщины, а она, плача и смеясь, подняла руку и  пробовала  ловить  его,  как
разыгравшийся ребенок.
     - И надо же быть такой капризной погоде как раз  в  день  свадьбы  моей
дочки! - сказала она.
     Потом с некоторым раздражением добавила: - К счастью для  нее,  она  не
зн