яснее видишь, что человек  просто
не может не мыслить себя как суть вселенной, а отдельные люди -  не  считать
себя  средоточием  этой  сути.  Для  таких  основывать  новые  верования   -
биологическая  потребность,   и   неразумно   было   бы   им   мешать.   Это
предохранительный клапан, та форма страсти,  в  которую  выливается  пламень
молодости у людей, переваливших за пятьдесят лет, как мы  видим  на  примере
пророка Толстого и других знаменитостей. Но вернемся к нашей теме. В центре,
разумеется, расположено подавляющее большинство  -  те,  кто  придерживается
взгляда, что никаких взглядов на природу "добра" у них нет.
     - Никаких? - переспросил Ангел озадаченно.
     - Ни малейших. Это - единственные  подлинные  мистики;  ибо  что  такое
мистик, если не человек, твердо  убежденный  в  необъяснимости  собственного
существования? К этой группе принадлежит основная масса  Трудяг.  Многие  из
них, правда, ничтоже сумняшеся повторяют  то,  что  им  говорят,  о  "добре"
другие,  как  будто  сами  до  этого  додумались,  но  ведь  так   поступает
большинство людей спокон века.
     - Верно, - согласился Ангел. - Мне приходилось это наблюдать  во  время
моих странствий. Не будем тратить на них лишних слов.
     - Не говорите, сэр, - возразил гид. - Такие люди разумнее, чем  кажется
с первого взгляда. Вы только подумайте, что сталось бы с их мозгами, если бы
они попытались мыслить самостоятельно. К тому же, как вам  известно,  всякое
определенное мнение относительно "добра" очень  утомительно,  и  большинство
людей полагает, что лучше "не тревожить спящих собак", чем допускать,  чтобы
они лаяли у тебя в голове. Но я скажу вам кое-что еще, - добавил  гид.  -  У
бесчисленных этих людей есть своя тайная вера, древняя,  как  мир:  для  них
единственно важное на свете - это чувство товарищества. И сдается мне,  что,
если брать "добро" в узком смысле, это превосходная вера.
     - А, бросьте, - сказал Ангел.
     - Прошу прощения, сэр. На левом крыле  центра  группируются  все  более
многочисленные сторонники того взгляда, что, поскольку все  на  свете  очень
плохо, "добро" есть конечный переход в небытие. - "Покой, последний  покой",
- как сказал поэт. Вспомните избитую цитату "Быть иль  не  быть".  Сейчас  я
говорю о тех, кто отвечает на этот вопрос  отрицательно,  -  о  пессимистах,
притворяющихся оптимистами для обмана простодушной публики.  Произошли  они,
несомненно, от тех, кого некогда называли "теософами" -  была  такая  секта,
которая  предугадала  все,  а  затем  возжаждала  уничтожения;  или  же   от
последователей Христианской науки, - для тех вещи как они есть  были  просто
невыносимы, поэтому они внушали себе, что  ничего  нет,  и,  помнится,  даже
достигали в этом некоторых успехов. Мне вспоминается случай с  одной  дамой,
которая потеряла свою добродетель, а затем снова сбрела ее, вспомнив, что  у
нее нет тела.
     - Очень любопытно, - сказал Ангел. - Я хотел бы ее  расспросить,  после
лекции запишите  мне  ее  адрес.  А  теорию  перевоплощения  кто-нибудь  еще
исповедует?
     - Понятно, что вас это интересует, сэр, поскольку адепты этого  учения,
связанные старым, нелепым земным правилом "дважды два четыре", вынуждены для
перевоплощения своего духа обращаться к иным сферам.
     - Не понимаю, - сказал Ангел.
     - А между тем это очень просто, - сказал гид. -  Ведь  всеми  признано,
что когда-то на земле не было жизни. Значит, первое воплощение - нас  учили,
что то была амеба - уже включало в себе  дух,  явившийся,  возможно,  свыше.
Может быть, даже ваш, сэр. Далее, всеми также признано, что когда-нибудь  на
земле снова не будет жизни; а значит, последний дух  ускользнет  в  какое-то
воплощение уже не на земле, а, возможно, ниже; и опять-таки, кто знает, сэр,
может быть, это будет ваш дух.
     - Я не могу шутить на такие темы, - сказал Ангел и чихнул.
     - Тут не на что обижаться, - сказал гид. -  Последняя  группа,  крайняя
левая, к которой я и сам в некотором роде принадлежу, состоит из  небольшого
числа экстремистов, полагающих, что "добро" - это вещи  как  они  есть.  Они
считают, что все сущее было всегда и всегда будет; что оно лишь расширяется,
и сжимается, и расширяется вновь, и так без конца; и что  поскольку  оно  не
могло бы расшириться, если бы не сжималось, поскольку без черного  не  могло
бы быть белого, и не может быть ни удовольствия без боли, ни добродетели без
порока, ни преступников без судей, постольку сжимание, и черное, и  боль,  и
порок, и судьи - не "зло", но всего лишь отрицательные величины; и что все к
лучшему в этом лучшем из  миров.  Это  -  оптимисты  вольтерианского  толка,
притворяющиеся пессимистами для обмана  простодушной  публики.  Их  девиз  -
"Вечное изменение".
     - И они, вероятно, считают, что у жизни нет цели?
     - Вернее, сэр, что сама жизнь и есть цель. Ибо согласитесь, при  всяком
ином толковании цели мы должны предположить  свершение,  то  есть  конец;  а
конца они не признают, как не признают и начала.
     - До чего логично! - сказал Ангел. - У меня  даже  голова  закружилась.
Стало быть, вы отказались от идеи движения ввысь?
     - Отнюдь нет. Мы взбираемся на шест до самого верха, но потом незаметно
соскальзываем вниз и снова лезем вверх; а  поскольку  мы  никогда  не  знаем
наверняка, лезем ли мы вверх или скользим вниз, это нас не тревожит.
     - Полагать, что так будет продолжаться вечно, - бессмыслица.
     - Это нам часто говорят, - отвечал гид, нимало не смутившись.  -  А  мы
все же полагаем, что истина у нас в руках, несмотря на шуточки Пилата {Намек
на евангельскую легенду о том, как Понтий Пилат, римский наместник в  Иудее,
в ответ на слова Христа, что он пришел в мир  свидетельствовать  об  истине,
возразил: "Что есть истина?"}.
     - Не мне спорить с моим гидом, - надменно сказал Ангел.
     - Разумеется, сэр, ведь широты взглядов  всегда  следует  остерегаться.
Мне вот нелегко верить в одно и то же два дня подряд. А главное - во что  бы
ни верить, едва ли это подействует  на  истину:  она,  как  видно,  обладает
некоей  загадочной  непреложностью,  если  вспомнить,  сколько  усилий  люди
периодически прилагают к тому, чтобы ее изменить. Однако  смотрите,  мы  как
раз пролетаем над Столичной Скинией, и если вы будете  так  любезны  сложить
крылья, мы проникнем туда  через  люк-говорлюк,  который  позволяет  здешним
проповедникам время от времени возноситься в высшие сферы.
     - Погодите! - сказал Ангел. - Я сначала сделаю несколько кругов, пососу
мятную конфетку: в таких местах у публики часто бывает насморк.
     Распространяя вокруг себя соблазнительный запах мяты, они нырнули  вниз
через узкие врата в крыше и уселись в первом ряду, пониже высокого пророка в
очках, который держал речь о звездах. Ангел тут же уснул крепким сном.
     - Вы лишили себя большого удовольствия, сэр, -  сказал  гид  с  укором,
когда они покидали Скинию.
     - Зато я славно вздремнул, - весело отозвался Ангел.  -  Ну  что  может
смертный знать о звездах?
     - Поверьте, обычно для таких  речей  выбирают  еще  более  замысловатые
темы.
     - Вот если бы он говорил о религии, я  бы  охотно  послушал,  -  сказал
Ангел.
     - О, сэр, но таких тем в храмах больше не касаются.  Религия  теперь  -
чисто государственное дело. Перемена эта началась в девятьсот  восемнадцатом
году, когда была введена дисциплина и новый билль  о  просвещении,  а  потом
постепенно кристаллизовалась. Правда, отдельные правые экстремисты  пытаются
присвоить себе функции государства, но их никто не слушает.
     - А бог? - спросил Ангел. - Вы о нем ни разу  не  упомянули.  Это  меня
удивляет.
     - Вера в бога, - отвечал гид, - умерла вскоре после  Великой  Заварухи,
во время которой прилагались слишком энергичные  и  разнообразные  усилия  к
тому, чтобы ее  оживить.  Как  вы  знаете,  сэр,  всякое  действие  вызывает
противодействие, и, нужно  сказать,  религиозная  пропаганда  тех  дней  так
отдавала  коммерцией,  что  была  сопричислена  к  спекулятивным  сделкам  и
заслужила известное омерзение. Ибо люди, едва оправившись от страхов и горя,
вызванных Великой Заварухой, поняли, что их новый порыв к богу был не  более
как поисками защиты, облегчения, утешения и награды, а вовсе не  стремлением
к "добру" как к таковому. Вот эта-то истина, да еще присвоение самого титула
императорами и рост наших  городов  (этот  процесс  всегда  губит  традиции)
привели к тому, что вера в его существование угасла.
     - Трудное это было дело, - сказал Ангел.
     - Скорее это было изменение терминологии, - пояснил  гид.  -  В  основе
веры в "добро" тоже лежит надежда  что-нибудь  на  этом  заработать,  -  дух
коммерции неистребим.
     - Разве? - отозвался Ангел рассеянно. - Может, позавтракаем еще раз?  Я
бы не отказался от куска ростбифа.
     - Превосходная мысль, сэр. Мы закажем его в Белом городе.

IX

     - В чем, по-вашему, состоит счастье? -  спросил  Ангел  Эфира,  допивая
вторую бутылку пива в одном  из  кабачков  Белого  города.  Гид  недоверчиво
покосился на своего Ангела.
     - Тема трудная, сэр, хотя наиболее  интеллигентные  из  наших  журналов
часто печатают ответы читателей на этот  вопрос.  Даже  сейчас,  в  середине
двадцатого века, кое-кто по-прежнему считает, что счастье - побочный продукт
свежего воздуха и доброго вина. В старой  веселой  Англии  его,  несомненно,
добывали именно таким путем. По мнению других, оно  проистекает  из  высоких
мыслей и низкого уровня жизни, а третьи, и таких довольно  много,  связывают
его с женщинами.
     - С наличием их или отсутствием? - живо поинтересовался Ангел.
     - Когда как. Но сам я не присоединяюсь целиком  ни  к  одному  из  этих
мнений. - Страна ваша теперь счастлива?
     - Сэр, - возразил гид, - все земное познается в сравнении.
     - Объясните.
     - Объясню, -  строго  сказал  гид,  -  если  вы  сперва  разрешите  мне
откупорить третью бутылку. И замечу кстати, что  даже  вы  сейчас  счастливы
лишь в сравнительной, а может, и в превосходной степени -  это  вы  узнаете,
когда допьете  последнюю  бутылку  до  дна.  Может,  счастье  ваше  от  сего
увеличится, может, нет - посмотрим.
     - Посмотрим, - решительно подтвердил Ангел.
     - Вы спросили меня, счастлива ли наша страна; но не следует ли  сначала
установить, что такое счастье? А как это трудно, вы скоро и сами  убедитесь.
Вот, например, в первые  месяцы  Великой  Заварухи  считалось,  что  счастья
вообще нет: каждая семья была повергнута в тревогу за живых или в  скорбь  о
погибших; а остальные тоже считали своим долгом притворяться скорбящими.  И,
однако, сколь это ни странно, в  те  дни  внимательный  наблюдатель  не  мог
уловить никаких  признаков  усилившейся  мрачности.  Кое-какие  материальные
лишения мы, конечно, испытывали, но  зато  не  было  недостатка  в  душевном
подъеме, который люди возвышенной души всегда связывают со счастьем;  причем
я отнюдь не имею в виду душевный подъем, вызываемый алкоголем. Вы  спросите,
что же вызывало этот подъем? Я вам отвечу в восьми словах: люди  забывали  о
себе и помнили о других. До  того  времени  никто  и  не  представлял  себе,
скольких врачей  можно  оторвать  от  забот  о  гражданском  населении;  без
скольких священников, юристов,  биржевых  маклеров,  художников,  писателей,
политиков и прочих  лиц,  считавших  делом  своей  жизни  заставлять  других
копаться в собственной душе, свободно можно обойтись. Больные старухи вязали
носки и забывали о  своих  немощах;  пожилые  джентльмены  читали  газеты  и
забывали ворчать по  поводу  невкусного  обеда;  люди  ездили  в  поездах  и
забывали, что неприлично  вступать  в  разговоры  с  посторонними;  торговцы
записывались в добровольную полицию и забывали спорить  о  своем  имуществе;
палата лордов вспомнила о своем былом достоинстве и забыла о своей наглости;
палата общин почти забыла свою привычку  пустословить.  Поразительнее  всего
случай с рабочими: они забыли, что они рабочие. Даже собаки забыли  о  себе,
хотя это, впрочем, не ново, как то засвидетельствовал ирландский писатель  в
своем потрясающем обличении "На моем пороге". Но время шло, и куры, со своей
стороны, стали забывать нести яйца, корабли - возвращаться в порт, коровы  -
давать молоко, а правительства -  смотреть  дальше  своего  носа,  и  вскоре
забвение себя, охватившее было всех людей в стране...
     - Было предано забвению, - закончил Ангел со спокойной улыбкой.
     - Моя мысль, сэр, хотя я не сумел бы выразить ее столь изящно.  Но  так
или иначе, поворот наметился, люди стали думать: "Война не так страшна,  как
мне казалось, ведь я еще никогда не наживал столько денег, и чем дольше  она
продлится, тем больше я наживу, а ради этого можно  многое  перенести".  Все
классы общества взяли себе одинаковый девиз: "Ешь, пей  -  все  равно  скоро
крышка". "Если завтра меня застрелят, утопят, разбомбят, разорят или  уморят
с голоду, - так рассуждали люди, - лучше  уж  я  сегодня  буду  есть,  пить,
жениться и  покупать  бриллианты".  И  они  так  и  поступали,  несмотря  на
отчаянные усилия одного епископа и двух джентльменов, ведавших  немаловажным
вопросом питания. Правда, они, как и раньше,  делали  все  возможное,  чтобы
разбить врага или "выиграть войну", как это тогда не совсем точно  называли,
но работали только их руки, а души, за немногими исключениями,  уснули.  Ибо
душа, сэр, так же, как и тело, требует время от времени  отдыха,  и  я  даже
замечал, что обычно она первая начинает храпеть. Еще до  того,  как  Великая
Заваруха пришла к предначертанному ей концу, души  в  нашей  стране  храпели
так, что на луне и то было слышно. Люди только и думали  что  о  деньгах,  о
мести и о том, как бы добыть еды, хотя слово  "жертва"  так  пристало  к  их
губам, что стереть его было  не  легче,  чем  другие  сорта  губной  помады,
которая тогда все больше входила в моду. Многие очень повеселели.  И  вот  я
хочу вас спросить: какой из  этих  критериев  следует  приложить  к  понятию
"счастье"? Когда эти люди были счастливы - тогда ли,  когда  скорбели  и  не
думали о себе, или когда веселились и только о себе и думали?
     - Конечно, первое, - сказал Ангел, и глаза его  загорелись.  -  Счастье
неотделимо от благородства.
     - Не торопитесь с  выводами,  сэр.  Я  часто  встречал  благородство  в
сочетании с горем; более того, часто бывает, что чем  возвышеннее  и  тоньше
душа, тем несчастнее ее  обладатель,  -  ведь  он  видит  тысячи  проявлений
жестокости  и  подлой  несправедливости,  которых  более  низкие  натуры  не
замечают.
     - А вот я замечаю,  -  сказал  Ангел,  бросив  на  него  проницательный
взгляд, - что вы чего-то не договариваете. Ну-ка, признавайтесь!
     - Вывод мой таков, сэр, - сказал гид, очень довольный собой. -  Человек
счастлив только тогда, когда живет под определенным жизненным  давлением  на
квадратный дюйм; иными словами, когда он так увлечен своими делами, словами,
мыслями, работой или мечтами, что забывает думать о себе.  Если  нападет  на
него какая-нибудь хворь - зубная боль или меланхолия - столь острая, что  не
дает ему раствориться в том, чем он в данную минуту занят, - тогда он уже не
счастлив. И недостаточно только воображать себя увлеченным  -  нет,  человек
должен быть увлечен по-настоящему: как двое влюбленных,  сидящих  под  одним
зонтом, или поэт, подыскивающий рифму для двустишия.
     - Вы хотите сказать, - заметил Ангел не без  ехидства,  -  что  человек
счастлив, когда встречает на узкой  дорожке  бешеного  быка?  Ведь  в  таком
случае давление на квадратный дюйм должно быть немалое.
     - Вовсе не обязательно, - возразил  гид.  -  В  таких  случаях  принято
отходить в сторонку, жалеть себя и размышлять  о  превратностях  судьбы.  Но
если человек не растеряется и проявит мужество, это доставит ему  радость  -
пусть даже в следующую минуту, перелетая через изгородь, он уже снова начнет
размышлять. Для меня совершенно ясно, - продолжал гид, - что  плод  с  древа
познания в старинной басне не был всего лишь познанием пола, как до сих  пор
предполагали пуритане, но скорее символизирует познание себя и мира  вообще;
ибо я не сомневаюсь, что Адам и Ева не  раз  сидели  под  одним  зонтом  еще
задолго до того, как  обнаружили,  что  они  не  одеты.  А  счастливыми  они
перестали быть только тогда, когда задумались о мироздании в целом.
     - Кто называет ключами к  счастью  любовь,  кто  власть,  -  проговорил
Ангел.
     - Не верьте, - перебил его гид. - Любовь и власть -  это  лишь  два  из
многих путей к увлеченности, то есть к забвению себя; не более как методы, с
помощью которых людям - различного склада удается от  себя  избавиться.  Ибо
тем, кто, подобно святому Франциску Ассизскому,  любит  все  живое,  некогда
сознательно любить себя; а тем, кто бряцает оружием и властвует, как  кайзер
Билл, некогда осознать, что они не властны  над  самими  собой.  Да,  именно
потому, что они любят или властвуют так энергично,  они  и  забывают  в  это
время о себе.
     - Это не глупо, - сказал Ангел задумчиво. - А как вы  примените  это  к
нынешним временам и к вашей стране?
     - Сэр, - отвечал гид, - англичанин никогда не бывает так несчастен, как
кажется, ибо если вы видите, что он  хмурит  брови  или  приоткрыл  рот,  то
причиной тому скорее увлеченность, нежели задумчивость (об  аденоидах  я  не
говорю), а это признак натуры, склонной забывать о себе.  Не  следует  также
предполагать, будто бедность и  грязь,  которой,  как  вы  могли  убедиться,
сколько угодно и при правлении Трудяг, уменьшают способность  жить  минутой;
возможно даже, что они суть симптомы этой привычки. Несчастными чаще  бывают
те, у кого чистое тело и много досуга, особенно в  мирное  время,  когда  им
нечего делать, кроме как сидеть под  шелковицей,  помещать  деньги,  платить
налоги, мыться, совершать полеты и думать о себе.  Впрочем,  многие  Трудяги
тоже живут в напряжении и  страхе  и  отнюдь  не  отрешились  от  копания  в
собственной душе.
     - Стало быть, демократия - не синоним счастья?
     - Дорогой сэр, - сказал гид, - я знаю, что во  время  Великой  Заварухи
многие так говорили. Но говорили тогда столько, что  чуть  больше  или  чуть
меньше уже не имеет значения. Я открою вам один секрет. Мы еще  не  достигли
демократии  -  ни  здесь,  в  Англии,  ни  где  бы  то  ни  было.  Старинная
американская поговорка относительно нее звучит очень мило  {Имеется  в  виду
распространенная в  США  формула  "Управление  народом  силами  народа  и  в
интересах народа".}, но поскольку даже  у  одного  человека  из  десяти  нет
собственного мнения ни по одному из тех вопросов, по которым он голосует, он
при всем желании не может это мнение выразить. А до  тех  пор,  пока  он  не
научится иметь и выражать собственное мнение, он не сможет  управлять  собой
для себя, что, как вы знаете, и составляет признак истинной демократии.
     - Я что-то совсем запутался, - сказал Ангел. - Вам-то самому что  нужно
для счастья?
     Гид гордо выпрямился на стуле.
     - Если  справедливо  мое  мнение,  что  счастье  есть  увлеченность,  -
замурлыкал он, - то  значит,  наша  задача  в  том,  чтобы  заставить  людей
увлекаться делами добрыми и приятными. Американец,  составляющий  корнер  на
пшеницу, увлечен этим и, вероятно, счастлив, однако  он  враг  человечества,
ибо деятельность его пагубна. Мы должны стремиться к тому,  чтобы  посвящать
себя творчеству или деятельности, полезной не  только  для  нас,  но  и  для
других. Стремиться к простоте, гордиться своей работой  и  забывать  о  себе
независимо от того, кто мы такие. Мы должны делать то,  что  делаем,  потому
что это приятно, а не потому, что это может оказаться  для  нас  выгодно,  и
учиться отдавать все силы тому, что делаем. Только тогда наш  вкус  к  жизни
останется острым, как лезвие  бритвы,  которую  каждое  утро  правят  умелой
рукой. А  с  другой  сторо