циально  объединились,
чтобы лишить бедняков их прав. Это свое  убеждение  он  проповедовал  каждый
вечер, что, казалось, должно было бы снискать ему всеобщую симпатию.  Однако
нечто загадочное и неуловимое заставляло всех в деревне  чувствовать  в  нем
чужого.  Никто  никогда  не  слышал,  чтобы  он  выразил  недовольство  этим
неписаным, негласным  приговором.  Никто,  собственно  говоря,  и  не  знал,
догадывается ли он о чем-либо. Тихими вечерами люди видели, как он  сидит  в
лодке у заводи, неподалеку от поместья, под крутым лесистым  обрывом,  будто
думая невеселую думу о своих затаенных обидах. Иногда  он  любил  спеть,  но
всегда пел одну и ту же песню: "Мельник из Ди". Песню эту  он  пел  во  всех
случаях жизни;  при  этом  у  него  от  усердия  потешно  кривился  рот  под
каштановыми с проседью усами. С террасы господского дома поздно вечером было
слышно, как, возвращаясь вниз  по  реке  к  своему  домику  на  том  берегу,
Маккриди распевает свою песню и немилосердно фальшивит.
     Откуда он был родом,  никто  доподлинно  не  знал.  Одни  говорили,  из
Ирландии, другие были склонны считать, что он шотландец, а один,  человек  с
богатым воображением, был убежден, что Маккриди - выходец из  Исландии.  Вся
деревня изнывала, терзаясь этой загадкой, - это была  маленькая  деревенька,
где слышался резкий северный говор, а над белыми домиками всегда поднимались
пушистые дымки. Да и насчет денег Маккриди  был  прижимист  -  не  известно,
много у него было денег или нет.
     Как-то ранней весной он отпросился в отпуск и на месяц куда-то  пропал.
Возвратился он с женой - молоденькой, бледной женщиной,  судя  по  выговору,
южанкой. Интересная она была, эта самая жена Маккриди; держалась очень тихо,
смиренно и будто посмеивалась слегка над собственной невольной покорностью.
     Пришел май, и каждое утро видно было, как  движется  по  саду  стройная
фигура,  такая  тонкая  в  талии,  что,   казалось,   вот-вот   переломится.
Развешивает белье для просушки, наклоняется над грядками, а с порога на  нее
хозяйским оком взирает Маккриди. Быть может, он видел  в  ней  символ  своей
победы - победы над одиночеством, а может, просто считал, что теперь  в  его
кубышке прибавилось капитала. Ни с кем в деревне  она  не  подружилась:  она
ведь была женою Маккриди, да еще южанкой к тому же. Да Маккриди и не  хотел,
чтобы у нее заводились друзья. Если он куда-нибудь отлучался,  то  с  лодкой
управлялась она, и когда пассажиры  сходили  на  берег,  она  оставалась  на
веслах, не двигаясь, глядя вслед уходящим, и ловила звук их шагов, как будто
ей не хотелось, чтобы они затихли. Потом медленно гребла обратно по бурливой
серебристо-бурой реке и, привязав лодку, долго  стояла  на  берегу,  прикрыв
глаза рукой от солнца.
     Маккриди по-прежнему проводил вечера в кабачке, но о  жене  никогда  не
говорил ни слова, и если кто-нибудь спрашивал, как она поживает, здорова ли,
он так и впивался в собеседника злыми, как у мопса, глазами.  Он  как  будто
подозревал, что деревня задумала  отнять  у  него  жену.  Инстинкт,  который
заставлял его прятать деньги в кубышку,  подсказывал,  что  надо  прятать  и
жену. Раз ему никто ничего не дает, значит, никто не должен поживиться и  за
его счет.
     Созрело, налилось соком и миновало лето; наступила осень.  Речка  текла
багряная от листьев, и часто в сырую погоду  деревенька  совсем  терялась  в
мягкой дымке, окутывавшей ее. Маккриди становился  все  менее  словоохотлив,
все реже приходил в кабачок и, бывало, выпив всего полбутылки, ставил  рюмку
на стол и уходил, как будто вспомнив о чем-то.  В  деревне  болтали,  что  у
миссис Маккриди несчастный вид.  Она  перестала  ходить  по  воскресеньям  в
церковь. О самом Маккриди и говорить нечего - он туда и раньше-то никогда не
ходил.
     В один прекрасный день в  деревне  узнали  о  том,  что  заболела  теща
Маккриди и миссис Маккриди уехала ухаживать за нею. И правда,  больше  никто
уж не видел, как мелькает ее фигура в садике под утесом.  У  Маккриди  стали
спрашивать, как чувствует себя его теща,  а  потом  это  вошло  в  привычку,
потому что вопрос этот явно раздражал его. Он отворачивался и, злобно рванув
весла, отвечал:
     - Э-э! Да будто получше!
     Должно быть, ему надоели расспросы, потому  что  он  и  вовсе  перестал
бывать в кабачке, и каждый  вечер,  когда  на  реке  смыкались  густые  тени
деревьев, видно было, как он глядит в воду, перегнувшись  через  борт  своей
лодки, стоящей на причале в глубокой заводи прямо под его домиком. И никогда
уже больше не слышали, как он поет свою любимую песню.
     "По жене скучает", - говорили в деревне и в первый раз с тех  пор,  как
он  здесь  поселился,  к  нему  стали  относиться,  пожалуй,  чуть   ли   не
сочувственно.
     Но как-то ранним утром помощник лесника, издавна затаивший на  Маккриди
обиду, пошел к заводи и, терпеливо провозившись целый  час,  выудил  со  дна
миссис Маккриди, аккуратно зашитую в мешок, куда для тяжести  были  положены
камни. Лицо ее почернело. В убийстве обвинили Маккриди. Маккриди рыдал и  не
говорил ни слова. Его забрали в окружную тюрьму.
     На суде он оставался нем как рыба. Его признали виновным. Помимо  всего
прочего, было установлено, что у миссис Маккриди нет никакой матери.
     Ожидая, когда его повесят, Маккриди попросил,  чтобы  к  нему  прислали
священника, и сказал ему:
     -  Послушай,  отец,  плевать  мне  на  то,  о  чем  ты  собрался  здесь
рассуждать. Успеешь поговорить, когда меня не будет в живых. Не  с  тобой  я
веду разговор, да и вообще ни с кем - просто я здесь один, и  для  меня  это
роскошь видеть лицо человека, а не пустые глаза старикана  стражника.  Я  не
верю, что ты лучше меня,  а  если  бы  и  верил,  какая  разница?  Мне  надо
примириться с самим собой, а не с кем-нибудь. Думаешь, я бы смог жить сам по
себе, если бы верил таким, как ты? Для меня ни разу не нашлось доброго слова
- что у деревенских, что у господ - все едино.  Стадо  ослов!  А  почему  не
нашлось у них доброго слова? Да только потому, что я сам по себе.  Они  тебе
станут говорить, что я скупой, скаред по-ихнему. Почему же  я  был  скуп?  А
потому что знал, что они все против меня. С какой же радости мне  им  что-то
давать? Они только и ждали, как бы забрать у меня все! Они тебе скажут,  что
я в грош не ставил жену. Это вранье, поп. Да у меня только и было, что  она.
И если бы я с ней так не поступил, я бы все равно потерял  ее,  это  так  же
верно, как то, что я с тобой сейчас говорю. Я чуял это всю осень. Я, знаешь,
не из тех, кто боится глядеть правде в глаза, меня разными там словечками  с
толку не собьешь. Вот ты рассуди: у тебя, допустим, есть  бриллиант,  и  его
собираются украсть. Так чем стоять, смотреть, уж лучше ты его сам бросишь  в
море, верно ведь? Сам знаешь, что верно. Ну, она померла -  только-то.  И  я
помру, когда меня удавят. Ты, поп, смотри, не болтай языком, что  она,  мол,
грешница. Она ни разу не согрешила - не  успела.  Я  не  хочу,  чтоб  ты  ее
ославил, когда меня не будет и я не смогу вступиться. Но она  бы  согрешила,
это уж точно. Что правда, то правда. К тому дело  шло,  понятно?  Да,  я  бы
наверняка ее потерял, и я тебе скажу, как я узнал это доподлинно.
     Дело было в конце октября. Я, значит, высыпал всю выручку за перевоз  и
говорю жене. "Дженни, - говорю, - сегодня ты поработаешь на перевозе. Я  еду
в город, хочу купить кое-что из одежды. Ты смотри, - говорю, - чтоб никто не
пролез на лодку, если не выложит тебе, честь по чести, шесть пенсов".
     "Ладно, Маккриди", - говорит. Я завернул себе в бумагу  мяса,  хлеба  и
велел ей меня перевезти на тот берег. Отошел  немного  по  дороге,  обождал,
сколько ей надо, чтобы добраться назад, а потом повернул и потихоньку  опять
подкрался к воде. Смотрю, она так и сидит, как я ее оставил. Я опешил -  сам
понимаешь, как бывает, когда думаешь одно, а выходит по-другому. "Дженни,  -
сказал я ей, как будто нарочно для этого вернулся, - ты  хорошенько  смотри,
чтобы все платили, ладно?"
     "Хорошо, Маккриди", - говорит. И поворачивает лодку назад. Ну,  немного
времени прошло, я снова спустился к реке, спрятался в  кустах  на  берегу  и
просидел там целый день, смотрел, что  будет.  Видел  ты  когда-нибудь,  как
кролик попадается в силок? Четырех она перевезла через реку, и я каждый  раз
видел, как ей платят за перевоз. Но позднее, под вечер, к реке спустился тот
самый, кого я подстерегал, - сам нечистый. Спустился  и  кричит:  "Перевоз!"
Жена подгребла к этому берегу, и он сел в лодку. Я с нее глаз не  сводил.  Я
видел, как они разговаривают в лодке, видел, как он вылез на берег и взял ее
за руки. Больше видеть было нечего, он ушел. Я  дождался  вечера,  вылез  из
кустов и позвал: "Перевоз!" Жена тут как  тут:  она  всегда  была  наготове.
Перевезла меня. Я первым делом открываю кассу и вынимаю четыре медяка.
     - Вот как, Дженни, - говорю. - Значит, четырех переправила сегодня?
     - Да, - говорит, - всего четырех.
     - Точно? - спрашиваю я.
     - Точно, - говорит, - Маккриди.
     Видел ты, какие бывают глаза у кролика, когда лиса уж рядом?
     Я ее спросил, кого она перевозила, и когда она  назвала  только  первых
четырех, я понял, что потерял ее. Скоро она пошла спать. Она легла, а я  все
сидел у огня и вот о чем себя спрашивал: "Уступлю ли я  им  ее?  Дам  ли  ее
отнять?" Меня даже пот прошиб. Может, думал я, она забыла его назвать. Но ее
глаза! И потом - где же его шесть пенсов? В этой жизни, поп, бывают вещи, от
которых никуда не денешься.
     "Нет, - сказал я себе. - Или ты с ним  уже  поладила,  или  собираешься
поладить. Иначе бы ты взяла с него шесть пенсов". Я почувствовал,  что  весь
наливаюсь тяжестью, как свинцом. "Ты взяла бы с него шесть пенсов, -  сказал
я себе. - Тут, как ни кинь, деваться некуда". Надо тебе сказать, жена у меня
была женщина послушная, что ей ни скажи, все сделает, и уж раз она не  взяла
с него шесть пенсов, стало быть, причина была нешуточная, тут не  приходится
сомневаться. Я не из этих слабодушных, кто думает, что брак -  дело  святое.
Мне никто не указ. Я говорю так:  каждый  мужчина  -  сам  за  себя,  каждая
женщина - тоже, и чем меньше лицемерить, тем лучше. Я не желаю, чтобы  после
моей смерти ты воспользовался случаем и стал  трепать  мое  имя  в  дурацких
разговорах. Не в браке дело, а в том, что меня собирались ограбить. Я никому
из них ничем и никогда не был обязан -  ни  добрым  делом,  ни  деньгами,  а
меньше всех - ему. Так что ж мне было сидеть и смотреть, как  ее  украдут  и
оставят меня ни с чем? Они точно так же крали бы у меня и плату за  перевоз,
тянули бы кровные мои денежки - им только позволь. Я тебя спрашиваю: значит,
надо было им это позволить? Видеть собственными глазами, как на  тебя  снова
надвигается одиночество? "Нет, - сказал я, - держите свое при  себе,  а  мое
останется при мне!" Я пошел взглянуть, как она спит, и мне  почудилось,  что
она улыбается, как будто рада, что разделалась со мной и уйдет вместе с  ним
в деревню, ко всем этим, чтобы выставить меня на  посмешище.  И  я  подумал:
"Надо что-то делать, Маккриди, а не то ты  им  просто-напросто  поможешь  ее
украсть у тебя". Но что же я мог сделать? Я - такой человек, я  все  обдумаю
со всех сторон и не один раз, но уж зато увижу, что к  чему.  А  здесь  дело
было ясное, как ни поверни. И все же, поп, я плакал,  когда  прижимал  ей  к
лицу  подушку.  Она  и  противилась-то  едва,  бедняжка,  она  всегда   была
послушная. Я зашил ее тело в мешок и думал все время одно: "Тут тебе крышка,
Маккриди". И ведь не то, чтобы  я  действительно  раскаивался.  Человеческая
душа-штука не очень-то простая. Торчал я потом все время над этим  местом  -
вот что меня погубило. Но ведь если у тебя спрятано что-то дорогое, поневоле
приходится держаться к нему поближе, а то очень уж одиноко.
     Утром накануне казни Маккриди плотно позавтракал и даже попытался - еле
слышно - спеть себе свою любимую песенку:

                       Какое мне дело до вас до всех,
                       А вам до меня.


ПРОЩАНИЕ

     Перевод Е. Элькинд

     Когда бродишь среди деревьев, на  которых  еще  висят  кое-где  золотые
листочки, и в воздухе стоит запах сухой бурой листвы, покрывающей  землю,  и
сладковатый  едкий  запах  костров,  на  которых  сжигают  опавший  лист,  а
крадущиеся шаги собаки, ступающей по настилу из  палых  листьев,  неотступно
следуют за тобою, тогда вся эта красота, и прощальный бледный свет солнца, и
грусть становятся почти невыносимы. Все это -  словно  печальное  воплощение
призрака, который является иногда даже самой трезвой душе, вопрошая: "Смерть
- а что же потом?"
     В такой день человеку ни в  чем  не  найти  прибежища.  Что  может  его
занимать  в  мире,  где  все  бренно?  Нельзя  даже  провести  грань   между
благополучием и несчастьем, потому что все человеческие радости и страдания,
богатство и бедность в  этом  шорохе  мертвых  листьев  кажутся  близнецами.
Тусклый огонек жизни трепещет, готовый погаснуть и слиться с мраком.
     В такой день одно утешение -  небо;  пусть  даже  человек  с  ужасающей
ясностью чувствует, что  оно  никогда  не  разверзнется  и  не  даст  взору,
потонувшему в этих далях, увидеть вершины вечности, - небо все  же  высокое,
вольное, в нем есть какое-то подобие бессмертия, и, быть может, создано  оно
из того нетленного духа, который покидает тела умерших и облетевшие листья.
     В такой день, когда любовь, как усталая птица, едва  шевелит  крыльями,
хорошо остановиться и долго глядеть в небо.  Неотвязные  запахи,  назойливый
шорох перестают ненадолго тебя преследовать, потому что там, в  вышине,  все
еще плавно движутся крылья Гармонии.
     Вот в такой именно день в Кенсингтонском саду я  увидел  прощание  двух
несчастных. Они сидели рядом в сумрачной  аллее  каштанов,  что  ведет  мимо
памятника Спеку к озеру Серпентайн, - высокий, грузный мужчина с бородкой  и
бледная миниатюрная девушка. В них не было ничего примечательного: он на вид
- деловой человек обычного типа, она, вероятней всего, гувернантка. И сидели
они так неподвижно, говорили так тихо, что я совсем забыл  о  них.  Это  был
один из тех дней, когда  люди  мало  интересуют  друг  друга.  Неожиданно  я
заметил, что они уже не сидят,  а  стоят  у  скамейки.  Полускрытые  стволом
каштана, чьи широкие листья так были похожи на протянутые к бледному  солнцу
ладони, они стояли тесно, почти вплотную, не обращая внимания на то, что они
не одни, и смотрели они друг на друга так, что  у  меня  сжалось  сердце.  В
глубине их глаз жизнь угасала,  угасала  так  же  неотвратимо,  как  умирают
осенью сухие листья. Вся их нехитрая история словно открылась мне  вдруг,  я
понял ясно, что это - последнее свидание. Какая-то  роковая  сила  разлучала
их, и, хоть они и не признавались в том, каждый знал, что это навсегда.
     - А ты будешь писать мне?
     - И когда я вернусь...
     Но говорилось это так, что я почувствовал: никакие слова уже  не  имеют
значения для этих людей, потерявших надежду и пытающихся только утешить друг
друга.
     Из разговора можно было понять, что они не муж и жена, но по тому,  как
они смотрели, как касались друг друга, видно было, что это  прощаются  люди,
которые были любовниками. Каждый их взгляд, каждое прикосновение были  полны
страсти, трепетной, живой. У девушки на груди висел золотой  крестик,  и  во
время их разговора неловкие пальцы мужчины играли этим  крестиком,  теребили
его, видимо, совершенно бессознательно. На  шее  у  нее  была  еще  узенькая
пунцовая бархотка, и когда он поглаживал ее,  глаза  девушки,  голубые,  как
цветы льна, темнели, словно от глубокого наслаждения. В ее лице,  обращенном
к нему, было что-то неанглийское: высокие скулы, пепельные  волосы,  и  было
оно бледно белизной чуть привядшего цветка; руки ее, ни на минуту не  находя
покоя, все теребили и поглаживали его рукав, а голос так же безостановочно и
торопливо шептал чтото с легким иностранным акцентом.  А  он,  этот  грузный
мужчина... странно было видеть, как трепетало и подергивалось  его  лицо,  -
казалось, маска плоти силится удержать рвущиеся наружу сокровенные и дорогие
для него и для нее воспоминания.
     Только  что-то  неумолимое,  роковое  могло  разъединить  их  в  полном
расцвете страсти; или, может быть,  то  была  лишь  одна  из  тех  печальных
историй, когда жестокие братья - Деньги и Репутация - вмешиваются и попирают
любовь?
     Трудно сказать, что сильней выражалось на этих лицах, почти  касавшихся
друг друга: жалость к себе или жалость к другому сердцу, которое должно было
осиротеть так скоро, лишиться своей маленькой доли бессмертия.
     И тут, даже не оглянувшись, чтобы убедиться, что никто не смотрит,  они
прильнули друг к другу. Они понимали: на улице или на станции это будет  уже
невозможно, а здесь, в уединении, под деревьями, так  хорошо  знавшими,  что
такое прощание, здесь, где  никто  не  мог  их  видеть,  кроме  равнодушного
незнакомца и спаньеля, ворошившего остреньким черным носом  мертвые  листья,
можно было еще раз попытаться забыть.
     Пусть их  печальная  история  была  банальна,  быть  может,  не  совсем
пристойна в глазах света - они, стоя так вот, прижавшись друг к другу,  любя
и прощаясь со своей любовью, казались символом этого осеннего, уже дышавшего
смертью дня,  такого  дня,  когда,  кажется,  все  в  природе  любит  и  все
расстается с любовью,  переходя  в  небытие.  Ни  одна  скульптура  во  всем
Кенсингтонском саду не сравнилась бы  с  этой  темной  печальной  группой  -
слившимися в объятии людьми, которые в последнюю  минуту  пытались  задушить
горе сомкнутыми в поцелуе губами.
     Но потом, когда губы их разомкнутся, что же потом? Найдут ли они в себе
силы отвернуться и пойти каждый  своей  дорогой,  оставив  сердце  здесь,  в
воздухе этой аллеи, в обрамлении редких поблекших листьев, и  унося  в  себе
пустоту, налитую их шелестом?
     У них не хватило на это сил.  Они  пошли  вместе,  вяло  опустив  руки;
мужчина старался казаться спокойным, девушка тихонько плакала. Чем  ближе  к
воротам, тем медленнее они шли. И наконец, выйдя из парка,  остановились  на
краю тротуара. И, словно впрямь они оба оставили сердца на веки вечные  там,
под деревьями Кенсингтонского сада, они, почти  не  коснувшись  друг  друга,
простясь только долгим и грустным взглядом, расстались.
     Небо переменилось. Оно было еще высокое, но без солнца стало сизым, как
крыло голубя, и как будто  все  налилось  невыплаканными  слезами.  Поднялся
ветер, холодный, шумливый,  так  что  теперь  лист,  оторвавшись  от  ветки,
стремительно уносился, долго кружил и трепетал в воздухе и потом уже  падал.
Люди невольно ускоряли шаги, словно ветер нашептывал им такое,  чего  им  не
хотелось слышать, а птицы на оголенных ветках примолкли - должно быть, и  им
было невесело.
     В аллее каштанов я силился отыскать место, где оставили сердца те двое.
Над ним пронесся ветер, и оно затерялось в чаще серого сумрака. Но, хоть я и
не  мог  видеть  его,  я  знал,  что  он  здесь,  этот   поцелуй,   навсегда
запечатленный в лучах бледного солнца. И я искал его, жаждал его тепла в тот
день, похожий на конец любви. Я так и не нашел его и тихо  побрел  домой;  в
похолодевшем воздухе умирали все запахи; шуршание сухих листьев  под  шагами
собаки следовало неотступно за мною.


ВЬЮЧНОЕ ЖИВОТНОЕ

     Перевод О. Атлас

     В один зимний день я сидел в вагоне второго класса  парижского  поезда.
Около меня оставалось свободное место, и  вскоре  его  занял  появившийся  с
узелком в руках французский матрос, неуклюжий, крепко сбитый молодой парень,
похожий на диванный валик, в синей форме и берете с темно-красным  помпоном.
Он сидел, подавшись вперед, упершись руками в бока, и его обветренное бритое
лицо, своим выражением напоминавшее лицо некрасивого  заброшенного  ребенка,
был