роватью  на  двух  гвоздях
висела сабля в кожаных ножнах. На закрытой печке стояла фотография  девушки.
Мой хозяин подошел к буфету и достал бутылку, стакан и вторую чайную  ложку.
Когда бутылка была откупорена, в воздухе  распространился  аромат  рома.  Он
понюхал ром и налил по чайной ложечке в оба стакана.
     - Этому я научился у русских под Плевной. Они  отхватили  мне  мизинец,
так что мне что-нибудь да причиталось взамен. - Он оглянулся,  глаза  его  и
все лицо просияли. - И уверяю вас, я на этом обмене только  выиграл...  Ведь
вкус чая существенно улучшается. Попробуйте! - Он разлил чай.
     - Вы что, сочувствовали туркам?
     - Я всегда на стороне слабых. - Он помолчал, потом добавил: -  Но  дело
было не в этом.
     Все его лицо вдруг покрылось бесчисленными морщинками, веки дрогнули, и
он торопливо продолжал:
     - Я должен был чем-нибудь заняться в то время. Это было необходимо...
     Он смотрел в свой стакан,  и  прошло  некоторое  время,  прежде  чем  я
осмелился спросить, был ли он участником многих боев.
     - Да, - ответил он  серьезно.  -  В  общей  сложности  я  воевал  почти
двенадцать лет. Я был один из Гарибальдиевой "Тысячи" в шестидесятых годах.
     - Но вы ведь, конечно, не итальянец?
     Он нагнулся вперед, упершись ладонями в колени.
     - В то время я жил в Генуе,  изучал  банковское  дело.  Гарибальди  был
замечательный человек! Я не мог не пойти за ним. - Он говорил очень  просто.
- Можно сказать, это было все равно, как  если  бы  маленький  человек  один
встал против толпы здоровенных парней... И я пошел с ним, точно так же как и
вы бы пошли, будь вы там. Но я с ними пробыл недолго: началась наша война, и
мне пришлось возвратиться на родину. - Он сказал это таким тоном, как  будто
со дня сотворения мира была всего только  одна  война  на  земле.  -  Да,  -
продолжал он задумчиво, словно размышляя  вслух,  -  и  с  тысяча  восемьсот
шестьдесят первого года до тысяча восемьсот  шестьдесят  пятого.  Вы  только
подумайте! Бедная страна. В моем  штате,  в  Южной  Каролине,  мне  пришлось
пройти  все  с  начала  до  конца,  все  должны  были   воевать,   противник
численностью превосходил нас в три раза.
     - Вы, должно быть, созданы для борьбы?
     - Гм, - протянул он, словно впервые подумав об этом. - Иногда я боролся
ради хлеба насущного,  а  иногда  потому,  что  обязан  был  бороться.  Надо
стараться быть джентльменом. Не угодно ли еще чаю?
     Выпить еще чаю я отказался, распростился с хозяином  и  ушел,  унося  с
собой образ  старика,  смотревшего  на  меня  с  площадки  крутой  лестницы.
Подкручивая седые усики, он тихо говорил мне вслед:
     - Осторожнее, дорогой сэр, там на углу ступенька.
     "Быть джентльменом!" - повторил я вслух его слова, очутившись на улице.
Я испугал старую француженку, и она от неожиданности уронила  зонтик,  после
чего мы в течение почти двух минут стояли, кланяясь и улыбаясь друг другу, и
наконец расстались, переполненные наилучшими чувствами.

II

     Через неделю мы с ним снова оказались рядом на концерте. За это время я
несколько раз видел его, но только мельком. Он казался  чем-то  подавленным.
Губы его были крепко сжаты, загорелые щеки посерели, взгляд был беспокойный.
В промежутке между двумя номерами программы он  тихо  промолвил,  постукивая
пальцами по своей шляпе:
     - У вас бывают неудачные дни? Да? Неприятно, не правда ли?
     И тут произошло нечто, послужившее началом тому,  о  чем  я  хотел  вам
рассказать. В зал вошла героиня одного романа, или преступления,  безумства,
или эксцентричности - называйте, как хотите, - которая только что  приковала
к себе взоры всего "света". Она и ее спутник прошли мимо нас и заняли  места
на несколько рядов правее. Она все время поворачивала голову, и каждый раз я
замечал тревожный блеск ее глаз. Кто-то сзади нас сказал:
     - Бесстыжая!
     Мой сосед круто обернулся и свирепо посмотрел на того, кто это  сказал.
В нем произошла удивительная перемена: он оскалил зубы, нахмурился, шрам  на
его виске покраснел.
     - Эх, - сказал он мне. - Это улюлюканье достойно презрения! Как  я  это
ненавижу! Но вы не поймете... я... -  Он  замолк  и  постепенно  обрел  свою
обычную скромную сдержанность. Он даже казался пристыженным  и  пытался  еще
выше подкрутить свои усики, как бы подозревая, что во время его вспышки  они
пришли в беспорядок.
     - Я сам не свой,  когда  речь  заходит  об  этих  вещах,  -  сказал  он
неожиданно и начал читать программу, держа ее вверх ногами. Но через  минуту
заговорил снова каким-то странным тоном:
     - Можно встретить людей, которые возражают против вивисекции  животных,
но когда заживо режут женщину - кого это трогает? Неужели и вы находите, что
из-за трагедии, подобной этой - а, поверьте мне, это всегда  трагедия  -  мы
должны травить женщину? И что другие женщины должны  изгонять  ее  из  своей
среды? А мужчины - видеть в ней легкую добычу? - Он  снова  замолчал,  глядя
прямо перед  собой.  -  Ведь  это  мы  делаем  из  них  то,  что  они  собой
представляют. Но даже если это и не так... все равно! Если бы я  думал,  что
есть на свете хоть одна женщина, перед которой я не мог  бы  снять  шляпу...
я... я... не мог бы спать спокойно.
     Он встал, дрожащими руками надел свою ветхую  соломенную  шляпу  и,  ни
разу не оглянувшись, пошел к выходу, спотыкаясь о ножки кресел.
     Я остался на месте сильно расстроенный.  Слова:  "Надо  стараться  быть
джентльменом!" - продолжали преследовать меня. Когда я вышел, я увидел его у
входа, он стоял, держа одну руку на бедре, а другую положив на свою  собаку.
В этой позе он был воплощением терпеливого  ожидания.  Ослепительное  солнце
ярко освещало его изношенную одежду и худобу его загорелых  рук  с  длинными
пальцами и пожелтевшими  от  табака  ногтями.  Увидев  меня,  он  взошел  по
ступенькам мне навстречу и приподнял шляпу.
     - Я очень рад, что мне удалось вас дождаться. Пожалуйста, забудьте  обо
всем, что произошло.
     Я спросил, не окажет ли он мне честь отобедать со мной в моем отеле.
     - Отобедать...  -  повторил  он,  улыбнувшись,  как  ребенок,  которому
подарили набор оловянных солдатиков. - С величайшим удовольствием!  Я  редко
обедаю вне дома, но думаю, мне удастся приодеться к обеду. Да... да...  А  в
какое время мне прийти? В половине седьмого. А ваш отель... Хорошо!  Я  буду
там. Freda, mia cara, сегодня вечером ты будешь одна. Боюсь,  вы  не  курите
"Капрал". Я нахожу его довольно хорошим, хотя он и крепковат.
     Он зашагал прочь со своей Фредой, куря тоненькую самокрутку  из  табака
"Капрал".
     Раз или два он останавливался,  как  бы  внезапно  пораженный  какой-то
мыслью или сомнением. И каждый раз, когда он  останавливался,  Фреда  лизала
его руку. Они исчезли за углом, а я отправился в отель распорядиться  насчет
обеда. По пути я встретил Жюля Леферье и пригласил его тоже.
     - Ну, разумеется, приду! - ответил он со  здоровым  пессимизмом,  столь
характерным для французского редактора. - Человек должен обедать!
     Мы встретились в половине седьмого.  Мой  "космополит"  был  облачен  в
старомодный сюртук, наглухо застегнутый доверху и еще  более  подчеркивавший
некоторую сутулость и острую линию плеч своего владельца. Он принес с  собой
также фуражку военного покроя, которую, очевидно, счел более приличествующей
сюртуку, чем соломенная шляпа. От него пахло какой-то травкой.
     Мы сели за стол и просидели целых два часа. Старик  был  очаровательным
гостем: хвалил все, что ел, и не банальными словами, а в  таких  выражениях,
которые  заставляли  вас   чувствовать,   что   он   действительно   получил
удовольствие. Вначале, когда Жюль сделал одно из своих едких  замечаний,  он
страдальчески сморщился, но потом, видимо, вспомнил поговорку: "Не та собака
кусает, что громко лает" и после каждого замечания Жюля, обернувшись ко мне,
восклицал: "Эге! Это неплохо... Не правда ли?" С  каждым  стаканом  вина  он
становился все более веселым и сердечным. Сидел он за столом очень прямо,  в
своем наглухо застегнутом сюртуке, а белые крылышки  его  усиков,  казалось,
вот-вот покинут их обладателя и отправятся в лучший мир.
     Но, несмотря на все  наводящие  вопросы,  мы  не  могли  заставить  его
говорить о себе, и даже этот циник из циников Жюль  признал,  что  старик  -
настоящий романтический герой. Он отвечал  на  вопросы  вежливо  и  точно  и
сидел, покручивая усики, не сознавая, что мы жаждали  большего.  Когда  вино
немного ударило ему  в  голову,  его  высокий  голос  зазвучал  мягче,  щеки
порозовели, а глаза заблестели. К концу обеда  он  сказал:  "Надеюсь,  я  не
очень расшумелся".
     Мы его заверили, что он, напротив, был слишком молчалив.
     - Вы смеетесь надо мной, - возразил он. - Ведь я же все время говорил!
     - Mon Dieu! {Боже мой! (франц.).} - сказал Жюль. - Мы ожидали рассказов
о войнах, в которых вы участвовали, но так и не дождались ничего.
     Старик был заметно огорчен.
     - И в самом деле! - сказал он. - Дайте подумать! Да вот могу рассказать
о Кэлхоуне под Геттисбургом или о Гарибальди и Мельнике.
     И он принялся рассказывать историю - не о себе.  История  эта  была  бы
невероятно скучна, если бы не убежденность, светившаяся в его глазах,  и  не
объяснения, которые он вставлял.
     - Теперь вы понимаете, - заключил он, - что за человек был  Гарибальди!
Я могу рассказать вам о нем еще кое-что.
     Однако, перехватив рассеянный взгляд Жюля, я предложил перейти  в  кафе
напротив и там выкурить по сигаре.
     - Чудесно! - сказал старик. -  Мы  будем  слушать  оркестр,  сидеть  на
воздухе и со спокойной совестью курить сигары. Мне никак не по душе  курение
в том же помещении, где обедают дамы.
     Он  вышел   первый,   куря   с   видимым   удовольствием.   Жюль,   чье
раскрасневшееся  лицо  сияло  над  его  белоснежной  рубашкой   и   жилетом,
прошептал: "Мой милый  Джордж,  как  он  хорош!"  Затем  вздохнул  и  мрачно
добавил: "Бедняга".
     Мы сели за маленький столик. Рядом шуршали ветвями платаны. Их  листья,
пестрые, как птичья грудка, или совсем черные на фоне неба, были неподвижны,
но временами трепетали, подхваченные ветерком.
     Старик сидел, откинув голову, с улыбкой на губах. Порой,  отрываясь  от
своих волшебных грез, он пил кофе, отвечал  на  наши  вопросы  или  подпевал
оркестру. На его сигаре уже вырос изрядный столбик пепла. Какой-то субъект в
восточном одеянии, из тех, кто каждый  вечер  предлагает  свой  сомнительный
товар по высокой цене,  вдруг  появился  в  белом  свете  фонаря,  взглянул,
заговорщически улыбаясь, в лицо старику и  ретировался,  обескураженный  его
полнейшим безразличием. Эта ночь  была  создана  для  грез!  В  воздухе  еле
уловимый, полувосточный аромат черного табака и  специй,  за  столиками  еще
мало народу, официанты передвигаются неторопливо, тихо играет оркестр! О чем
он грезил, этот старик, у которого на сигаре  вырос  такой  длинный  столбик
пепла? Видел ли он свою молодость, вспоминал ли бои или размышлял о том, как
должно поступать ему, кто желает быть джентльменом? Возможно, он думал всего
лишь о своем обеде, но, во всяком случае, мысли его имели радужный  оттенок,
точно так же как позолоченные светом ветви платанов.
     Жюль потянул меня за рукав: "Он спит". Старик заснул с улыбкой на лице.
Столбик сигарного пепла - этот воздушный замок его грез -  сломался  и  упал
ему на рукав. Он проснулся и принялся стряхивать пепел.
     Кругом нас кафе начинало заполняться.  Один  из  оркестрантов  исполнил
чардаш на цимбалах. За столик рядом сели, громко разговаривая,  два  молодых
француза. Они говорили о даме, которая днем появилась на концерте.
     - Держу пари, - сказал один из них, - что не более как через три недели
она очутится на дне. Это только первый шаг.
     Сигара моего старика упала на стол.
     - Мосье, - сказал он, заикаясь, - вы позволяете  себе  так  говорить  о
даме в общественном месте?
     Молодой человек уставился на него.
     - Кто этот человек? - сказал он своему спутнику.
     Мой гость взял со стола перчатку Жюля и, прежде чем  кто  либо  из  нас
успел пальцем пошевелить, бросил ее в лицо говорившему. "Довольно!" - сказал
он и вышел.
     Мы все вскочили с мест. Я оставил Жюля и поспешил за стариком. Лицо его
было угрюмо, по глазам видно было, что он задет за живое.  Он  сделал  жест,
ясно говоривший: "Будьте добры, оставьте меня".
     Я вернулся в кафе. Двое молодых людей  уже  исчезли  и  Жюль  также,  в
остальном все было без изменений: оркестрант все еще играл чардаш; официанты
разносили напитки; какие-то азиаты пытались продавать свои ковры. Я заплатил
по счету, разыскал хозяина  и  извинился.  Он  пожал  плечами,  улыбнулся  и
сказал: "Ваш друг - эксцентричный человек". Я спросил, не может  ли  он  мне
сообщить, куда делся мосье Леферье? Нет, он не мог. Я ушел искать Жюля,  так
и не нашел его и вернулся в отель, возмущенный до крайности. Мне  было  жаль
моего старика, но я на  него  и  сердился:  зачем  было  ему  доводить  свое
донкихотство до столь  неприятных  размеров?  Я  попытался  читать.  Пробило
одиннадцать, из казино выплеснулась толпа людей. Плац, казалось,  был  более
оживлен, чем когда-либо, но постепенно опустел и погрузился в  темноту.  Мне
вдруг захотелось пройтись. Ночь была тихая, очень теплая и очень темная.  На
одной из скамеек сидели, обнявшись, мужчина  и  женщина,  на  другой  рыдала
девушка, а  на  третьей  -  удивительное  зрелище!  -  дремал  священник.  Я
почувствовал, что рядом со мной кто-то стоит. Это был мой старик.
     - Если вы не слишком устали, - сказал он, - то, быть может, уделите мне
десять минут?
     - Разумеется. Зайдемте ко мне?
     - Нет, нет. Давайте пройдем на террасу. Я вас долго не задержу.
     Он не проронил ни слова, пока мы не добрались до стены над стрельбищем,
где в темноте, казавшейся тем более  густой,  что  в  городе  еще  виднелась
цепочка огней, мы сели.
     - Я должен перед вами извиниться, - сказал он. - Во-первых, за то,  что
было сегодня днем, потом снова вечером... ведь я был ваш  гость...  перчатка
вашего друга... Я вел себя не по-джентльменски.
     Он наклонился, опираясь  обеими  руками  на  трость,  и  в  голосе  его
слышалось огорчение.
     - Полноте, - пробормотал я, - все это пустяки.
     - Вы очень добры. - Он вздохнул. -  Но  я  чувствую,  что  мне  следует
объяснить свое поведение. Я обязан сделать это, но должен сказать: никогда у
меня не хватило бы на это мужества, если бы не одно  обстоятельство.  Видите
ли, у меня нет ни единого друга.
     Он посмотрел на меня, нерешительно  улыбаясь.  Я  поклонился,  и  через
минуту-другую он начал...

III

     - Извините, я начну немного  издалека.  Это  было  в  тысяча  восемьсот
семьдесят четвертом году, когда я болел кубинской лихорадкой.  Чтобы  спасти
мне жизнь, меня посадили в Сант-Яго на корабль,  и  в  конце  путешествия  я
оказался в Лондоне. У меня было очень мало денег и ни души  знакомой.  Скажу
вам, сэр, бывают случаи, когда профессиональному солдату трудно  найти  себе
занятие. Мне говорили: "Боимся, что в нашем деле вряд ли найдется работа для
такого человека, как вы". Я обращался к самым  различным  людям,  но  -  что
правда, то правда - начиная с тысяча восемьсот  шестидесятого  я  воевал  то
тут, то там и ни к чему другому уже не был пригоден. - Он покачал головой. -
Помнится, на Юге перед войной я слышал поговорку, что солдату да собаке одна
цена... Но все это не имеет отношения к тому, что я хочу вам  рассказать.  -
Он снова вздохнул и, облизав губы, продолжал:
     - Раз я  бродил  по  Стрэнду  в  совершенном  унынии,  как  вдруг  меня
окликнули по имени. Это было очень  странно;  здесь,  на  незнакомой  улице.
Между прочим, - церемонно заметил он, - вы ведь не знаете еще  моего  имени.
Меня зовут Бртон, Роже Бртон. Сперва я не узнал человека, окликнувшего меня.
Он только что сошел с омнибуса - широкоплечий мужчина с густыми  усами  и  в
круглых очках. Но когда он пожал мне руку, я сразу узнал  его.  Звали  этого
человека Дэлтон. Он попал в плен под Геттисбургом. Это был один из англичан,
которые приехали сражаться на нашей стороне, -  он  был  майором  в  том  же
полку, где я служил капитаном. Мы вместе участвовали в  двух  кампаниях.  Он
обрадовался мне, как родному брату. Затащил меня в бар - вспомнить  старину.
Вино  ударило  мне  в  голову,  и  к  тому  времени,  как  мы  добрались  до
Трафальгар-сквера, я уже совсем не мог идти. Он заставил  меня  присесть  на
скамейку. Сказать по правде, я был пьян. Быть  пьяным  позорно,  но  в  этом
случае у меня было какое-то оправдание. И вот что я вам скажу, сэр...
     На  протяжении  своего  рассказа  он  все  время  повторял  эти  слова.
Казалось, они помогали ему собраться с  духом  или  восстановить  события  в
памяти и давали возможность справиться  со  своими  чувствами.  Эти  вставки
помогали ему, как нервному человеку, произносящему речь,  помогает  бумажка,
которую он держит перед собой.
     - Не было на свете  человека  более  благородной  души,  чем  мой  друг
Дэлтон. Он был не очень  развит,  хотя  и  много  читал,  иногда  склонен  к
излишней разговорчивости. Но  он  был  джентльмен.  Он  выслушал  меня,  как
выслушал бы ребенка. Он не стыдился женя, а нужно быть  джентльменом,  чтобы
не стыдиться пьяного на улицах Лондона. Бог знает, что я ему наговорил, пока
мы сидели там! Он отвез меня к себе домой и сам уложил в постель, потому что
я снова свалился в приступе лихорадки.
     Он замолчал, отвернулся от меня и приложил руку ко лбу.
     - И вот тогда-то я и увидел ее в первый раз, сэр. Я не поэт и  не  могу
описать, какай она мне казалась. Я был в бреду, но всегда  знал,  когда  она
приходила в комнату. Мне чудились залитые  солнцем  поля,  пляшущие  морские
волны, молодые деревья,  видения  быстро  сменяли  друг  друга.  А  когда  я
приходил в сознание, я не заговаривал, с нею: боялся,  что  она  уйдет.  Она
обычно сидела в углу комнаты, волосы, ее цвета блестящего  золота,  свободно
падали, на  спину,  она  ничего  не  делала,  не  читала,  просто  сидела  а
разговаривала шепотом сама с собой иди подолгу  смотрела  на  меня  голубыми
глазами. На лбу между бровями у нее была морщинка, губы  крепко  сжаты,  так
чтобы не был виден неровный зуб. Когда появлялся ее отец, она  вскакивала  и
повисала у него на шее, обнимая его, пока он не  начинал  стонать,  а  потом
убегала, но через некоторое время на цыпочках возвращалась. Я все время ждал
ее шагов: на лестнице, стука в  дверь,  звука  распахнувшейся  или  тихонько
открываемой двери, нотой ее голоса, слегка шепелявого: "Вам  сегодня  лучше,
мистер Брюн? Какие странные вещи вы говорите в бреду! Папа уверяет,  что  вы
участвовали во, множестве сражений".
     Он встал, беспокойно прошелся взад-вперед и снова сел.
     - Я помню каждое ее слово, все, что она говорила и  делала,  как  будто
это было только вчера. У меня, понимаете ли,  было  много  времени  все  это
вспомнить. Ну вот, должен вам сказать,  что  в  первое  утро,  когда  я  мог
подняться, я ее не увидел. Вместо нее пришел Дэлтон, в я  спросил  его,  где
она, "Дружище, - ответил он. - я отправил Эйли за город,  там  у  ее  бывшей
няньки харчевня у реки. В это время года ей будет лучше там". Мы  посмотрели
друг на друга, и я понял, что он отослал ее потому, что не доверял мне.  Это
меня задело. Болезнь очень портит человека. Он был прав, он  был  совершенно
прав, так как обо мне знал только, что я умею воевать да вот - что  напился.
Но я вспылил и тут же решил уйти от него. Однако я был еще слишком  слаб,  и
ему пришлось снова уложить меня в постель. На следующее  утро  он  пришел  и
предложил мне стать его компаньоном. У него была школа фехтования и тир, где
он обучал стрельбе из пистолета. Я решил, что это перст божий, и, может, так
оно и было, кто знает?
     Он впал в задумчив