ти  никогда
не бывают правдивыми.
     Бонна нервно сжала руки.
     - Питер, - сказала она, - где твой мяч? Пойдемте поищем его.
     - Да он у меня, мисс Сомерс.
     - А! Все равно, здесь очень свежо. Идем.
     Она ушла, и Питер, Джоан и Майкл поплелись за ней.
     Бывший Э 299 продолжал улыбаться. Китайский  мопс,  тащивший  за  собой
пожилую толстую даму, подошел и обнюхал его брюки.
     - Это он чует запах моей кошки, - пояснил  бывший  Э  299.  -  Кошки  и
собаки любят, знаете ли...
     Подхватив своего мопса и держа его под мышкой, как шотландскую волынку,
толстая дама, переваливаясь, словно встревоженная гусыня, поспешила уйти.
     Прошло несколько минут. Рабочий с женой сели на  скамейку  полюбоваться
Пагодой.
     - Любопытное строение! - сказал бывший Э 299.
     - Да! - отозвался рабочий. - Говорят, японское.
     - Китайское, мой друг.  Хороший  народ  китайцы.  Никакого  уважения  к
человеческой жизни.
     - Что такое? Хороший... Так вы сказали...
     - Именно так.
     - Гм!..
     Жена рабочего выглянула из-за него.
     - Пошли, Джон! Тут мне солнце в глаза.
     Рабочий встал.
     - Хороший народ, вы сказали? Вот как?
     - Да.
     Жена потянула рабочего за рукав.
     - Ну, перестань ввязываться в споры с незнакомым. Идем!
     И она увела мужа.
     Часы пробили двенадцать. Бывший Э 299 поднялся и вышел из сада.  Пройдя
мимо нескольких домиков, он позвонил у входа в маленькую мастерскую.
     - Если ваш отец все еще не видит, я бы почитал ему, как бывало.
     - Пожалуйте, сэр. Отец ослеп навсегда.
     - Так я и полагал.
     На диване под красными султанами раскрашенного ковыля сидел  невысокий,
коренастый мужчина и вырезал из  дерева  статуэтку.  Он  засопел  и  обратил
невидящие глаза в сторону гостя. Все черты его квадратного  лица,  казалось,
говорили: "Меня не сломишь".
     - Что вы вырезаете? - спросил бывший Э 299.
     - Сегодня канун рождества, вот я и вырезаю Христа. Они у меня  довольно
хорошо получаются. Хотите этого?
     - Спасибо.
     - До конца бодро держался наш господь, не так ли? "Люби  ближнего,  как
самого себя!" Значит, надо любить и себя. И он  себя  любил,  думается  мне.
Впрочем, я не осуждаю его за это.
     - Пожалуй, легче любить ближних, когда их не видишь, верно?
     - Что, что? Разрешите мне ощупать ваше лицо. Это  мне  здорово  поможет
справиться с моим деревянным Христом. Я их стараюсь делать похожими на живых
людей.
     Бывший Э 299 нагнулся, и слепой ощупал его лицо кончиками пальцев.
     - Высокие скулы, глаза сидят глубоко, надбровья совсем  особенные,  лоб
невысокий, волосы густые. От скул идут  вниз  две  впадины,  нос  тонкий,  с
горбинкой, подбородок острый. Усов нет. Вы улыбаетесь, не так ли? А  зубы  у
вас свои? Надо вам сказать, вы  замечательная  модель.  Я  не  всегда  делаю
Христа с бородой. Как вам угодно, чтобы он висел или нес крест?
     - Как хотите. А свое лицо вы когда-нибудь копировали?
     - Не для него. Вот для героев и государственных деятелей я гожусь. Свое
лицо я придал капитану Скотту. У меня тип лица более задиристый, а у вас оно
суровое и  немного  пронзительное,  подходит  для  святых,  мучеников  и  им
подобных. Я еще разок пройдусь по вашему лицу, тогда мне будет все ясно. Так
- острый кадык,  одно  плечо  слегка  перекошено,  уши  немного  торчат.  Вы
довольно высокий и худой, да? При ходьбе выбрасываете ноги? Дайте на минутку
вашу руку. Наверно, вы грызете ногти. Глаза голубые, а? И в  середине  такие
светлые точки, да? Волосы у вас до того, как начали седеть, были  рыжеватые,
угадал? Ну, вот спасибо, очень вам обязан. А теперь, если желаете  почитать,
читайте, а я буду работать.
     Бывший Э 299 открыл книгу:
     -  "...Но  вот  однажды  Гедлибергу  не  посчастливилось,  он  оскорбил
проезжего, возможно, даже не подозревая об этом и уж, разумеется, не жалея о
содеянном, ибо Гедлиберг был сам себе голова, и его мало  тревожило,  что  о
нем думают всякие чужаки. Однако на сей раз следовало бы сделать исключение,
так как по натуре своей человек этот был зол и мстителен..."
     - Ага! - воскликнул с чувством слепой. - Вот то-то  и  оно.  Кстати,  о
чувствах, почему  вы  ко  мне  так  по-дружески  относитесь,  позвольте  вас
спросить?
     - Я могу на вас смотреть, мой друг, а вы меня не видите.
     - Ха! А как у вас со всеми остальными?
     - Они могут смотреть на меня, а я могу их не видеть.
     - Понятно! Мизантропия. Есть причины для этого?
     - Тюрьма.
     - Ого! Изгнанник, отвергнутый людьми.
     - Скорее наоборот.
     Слепой перестал резать и выдалбливать.
     - Я люблю независимость, - сказал он. - Мне нравится  человек,  который
способен идти своим путем. Наблюдали когда-нибудь кошек? Люди большей частью
подобны собакам, и редко попадается человек, похожий на кошку. А за  что  вы
попали туда? Не слишком бесцеремонный вопрос?
     - Я медик.
     - Вот как! Скажите, что принимать, когда жжет под сердцем?
     - А это смотря отчего жжет.
     - Понимаю, что вы хотите сказать. Когда я стал слепнуть, у меня  ужасно
жгло в сердце. Но я перетерпел это. Что толку? Хуже этого уже не  бывает,  и
потому чувствуешь себя вроде как застрахованным.
     - Вы правы, - сказал бывший Э 299 и встал.
     Слепой повернулся к нему.
     - Вы сейчас улыбаетесь? - спросил он. - Дайте мне, пожалуйста, еще  раз
ощупать ваше лицо, когда вы улыбаетесь, а?
     Бывший Э 299 нагнулся к его протянутым пальцам.
     - Да, - сказал слепой, - то же  самое  с  вами.  Коснулись  дна.  Когда
зайдете в следующий раз, я кое-что покажу вам,  и,  думаю,  вам  понравится.
Спасибо за чтение.
     - Когда вам надоест, скажите.
     -  Хорошо,  скажу,  -  отозвался  слепой  и,  сидя  неподвижно,   долго
прислушивался к затихающим шагам своего гостя.

3

     Канун рождества. Ночь ненастная, ветреная, льет дождь.  По  улице  идет
бывший Э 299 на два ярда впереди жены, их сын следует  на  два  ярда  позади
матери. В дверях, поджидая их, стоит закутанная в меха фигурка.
     - Идем, милая. Прости, мы не могли не привести его.
     - Конечно, вы должны были это сделать, Джек.
     - Смотри, он даже не может идти с мамой рядом. Это болезнь. Сегодня  он
отправился  в  церковь  и  в  течение  всей  проповеди  не  сводил  глаз  со
священника. Бедняга викарий еле выдержал.
     - А о чем была проповедь?
     - О братской любви. Мама говорит, что он это делает не нарочно, но  это
похоже на взгляд... как назывался тот зверь, у которого был  такой  страшный
взгляд?
     - Василиск. Я пыталась, Джек, поставить себя на место твоего  отца.  Он
там, наверное, кровавые слезы с кровью глотал, а всякие  хамы  помыкали  им,
как собакой, и это почти три года! Если тебя не сломят, так станешь на людей
не похож. И все же это лучше, чем если бы он вышел оттуда и пресмыкался.
     - Может быть. Осторожнее - дождь! Дай-ка я подыму твой капюшон, милая.
     И шум дождя заглушает шепот.
     А в прихожей, в дверях ярко освещенной комнаты под пучком  омелы  стоит
девушка с пушистыми волосами.
     - Счастливого рождества, папа!
     - Спасибо. Поцеловать тебя?
     - Как хочешь. Мамочка,  милая!  Хелло,  Джек,  Мэйбл!  Входите!  Родди,
возьми у папы пальто.
     - Как поживаете, сэр? Ужасная погода.
     - Одно из преимуществ тюрьмы: нас никогда  не  беспокоила  погода.  Там
тоже вывешивали надписи в веночках из ягод остролиста: "Мир и Добро".  Очень
мило! Христианство - великолепная мистификация, не правда ли?
     И опять четверо идут по улице. Звонят колокола, призывают  верующих  на
ночное рождественское богослужение.
     - Ну и вечерок!
     - Джек, дай им уйти подальше - еще услышат.
     - Хуже некуда! Да он хоть кого  изведет!  Я  думал,  после  выпивки  он
станет приятнее. Он ведь очень много выпил.
     - Еще несколько дней осталось терпеть, а там...
     - Ты согласна с мамой, Мэйбл, что он делает это не намеренно?
     - Конечно, согласна.
     - Как он сидит и улыбается! Ушел бы себе в пустыню и там улыбался!
     - А может быть, он уже там...

4

     - Это вам, - сказал слепой. - Все, что я могу сделать в моем положении.
С крестом пришлось повозиться. Боюсь, немного тяжеловат. Но я думаю, что  вы
не взыщете.
     - Да это настоящий шедевр!
     - Серьезно? - спросил слепой. - Можно еще подправить красками. Тогда он
станет больше похож на человека.
     - Обязательно это сделаю.
     - Я бы оставил лицо и крест некрашеными.  Но  волосы,  одежда  и  кровь
из-под тернового венца - все это выиграет, если немного  подкрасить.  Ну,  а
как поживает человек, который совратил Гедлиберг?
     Бывший Э 299 открыл книгу.
     - "...Гудсон оглядел его с  головы  до  пят,  точно  отыскивая  на  нем
местечко погаже, и сказал: "Так вы, значит, от комиссии  по  расследованию?"
Солсберри отвечает, что примерно так оно и есть.  "Хм!  А  что  им  нужно  -
подробности или достаточно общего ответа?"  "Если  подробности  понадобятся,
мистер Гудсон, я приду еще раз, а пока  дайте  общий  ответ".  "Ну,  хорошо,
тогда скажите им, пусть убираются к черту.  Полагаю,  этот  общий  ответ  их
удовлетворит. А вам, Солсберри, советую: когда придете за подробностями,  то
захватите корзинку, а то в чем вы потащите домой свои останки?"
     Слепой засмеялся от удовольствия.
     - Эх! Люблю я этого Твена. Хорошее чувство юмора - ничего приторного.
     - Хинин и собачий лай?
     - Собачий лай, да и хватка тоже, - сказал  слепой.  -  А  что  вы  сами
думаете о человеке?
     - Мало или ничего.
     - И все же в общем он не так уж плох. Возьмите нас с вами. У каждого из
нас свои неприятности, а мы веселимся, как мальчишки. Надо полагаться только
на самого себя, или придется страдать. Ведь вы то же самое думаете?  Правда?
Вот и головой кивнули. Или мне показалось?
     - Нет, не показалось. Похоже, что ваши  глаза  видят  не  хуже,  чем  у
зрячего.
     - Они у меня блестящие, да? Мы с вами могли бы выплакать свои глаза. Но
мы этого не сделали. Вот почему я и говорю, что с нами дело обстоит  не  так
уж плохо. Отойди от мира и не вешай носа!  Все  равно  счастливы  вы  будете
только тогда, когда решите, что в жизни хуже, чем сейчас, быть не может. Так
ведь, а?
     - Да.
     - Мне для этого понадобилось пять лет. А вам?
     - Около трех.
     - Что ж, у вас передо мной преимущество - происхождение и  образование.
Это даже по голосу чувствуется - тонкий такой, насмешливый. А  я  начинал  в
парикмахерской. И там мне не повезло -  несчастный  случай  со  щипцами  для
завивки. Больше всего мне жаль,  что  не  могу  ходить  на  рыбалку.  Некому
сводить меня. А вам не жаль, что вы больше не можете кромсать людей?
     - Нет.
     - Да, вероятно, у образованных людей вообще не бывает слабостей. А  вот
у меня настоящая страсть к рыбалке. Не было случая, чтобы я  пропустил  хоть
одно воскресенье, в любую погоду. Вот почему я теперь занялся резьбой.  Надо
иметь какой-нибудь конек, а иначе как жить? А вы будете  писать  о  себе?  Я
ошибся, или вы покачали головой?
     - Нет, не ошиблись. Мой конек - наблюдать жизнь.
     - В свое время, может, это подошло бы и мне тоже. Всегда любил сидеть и
смотреть, как река катит свои воды. Я ведь немножко и философ тоже. А вот вы
нет, этого не скажу.
     - Почему?
     - Да так... Кажется мне, что вы чересчур уж хотите жизнь себе подчинить
- в том-то и беда всех благородных джентльменов. Скажите, я не прав?
     Бывший Э 299 захлопнул книгу и встал.
     - Гордость, - сказал он.
     - А-а! - откликнулся слепой. - Это первейшая ваша утеха. Так я и думал.
Заходите еще, если я вам не надоел.
     - И отвезти вас на рыбалку?
     - В самом деле?! Отвезете?! Дайте вашу  руку.  Бывший  Э  299  протянул
руку. Слепой ощупью нашел ее...

5

     - В среду поедем опять, приятель. Я вас не очень обременяю?
     - Хорошо, в среду.
     Держа корзинку с уловом в руке, слепой постоял у  дверей  своего  дома,
прислушиваясь к удаляющимся шагам своего нового друга, потом ощупью добрался
до дивана  под  раскрашенным  ковылем.  Сунув  озябшие  ноги  под  плед,  он
удовлетворенно вздохнул и уснул.
     А бывший Э 299 шел домой мимо обнаженных акаций и кустов  сирени  перед
окнами маленьких домиков. Войдя в свой дом, он поднялся к  себе  в  кабинет,
сел в кресло и протянул ноги к огню. Кошка, почуяв запах  рыбы,  прыгнула  к
нему на колени.
     - Филипп, можно мне войти?
     - Войди.
     - Вся прислуга от нас уходит. Я хотела сказать... Ты не  согласился  бы
все бросить и поехать со мной за границу?
     - К чему это внезапное самопожертвование?
     - Ох, Филипп, как трудно говорить с тобой. Ну чего ты,  собственно,  от
меня хочешь?
     - Возьми половину моих денег и уезжай.
     - А ты что будешь здесь делать один?
     - Найми кухарку. Мы с кошкой обожаем кухарок.
     - Филипп!
     - Да?
     - Ну скажи мне, что у тебя на душе?  Ты  хочешь  всю  жизнь  оставаться
таким одиноким, как теперь?
     Бывший Э 299 взглянул на нее.
     - Действительность ничего не значит для тех, кто никогда не смотрел  ей
в глаза. А я смотрел.
     - Но почему...
     - Дорогая Берта - ведь, кажется, так тебя зовут?
     - Бог мой! Ты ужасен!
     - Чем бы ты хотела, чтоб  я  стал,  -  раздавленным  червяком?  Чтоб  я
хныкал, пресмыкался перед людьми, которых  презираю,  и  попадал  из  одного
ложного положения в другое? Смирения моего тебе надо, так, что ли?
     - Я хочу, чтобы ты был человечным.
     - А разве это не так? Я настолько человечен, что скорее  мир  пойдет  к
черту, чем я приму его жалость или покорюсь ему. Оставь меня в покое. Я всем
доволен.
     - Неужели я ничего не могу для тебя сделать?
     - Можешь: отойди от камина, не заслоняй мне огонь.

6

     В темноте, на улице, перед незанавешенным окном стоят две фигуры.
     - Смотри, Мэйбл!
     - Тише! Он может нас увидеть. Говори шепотом.
     - Окно закрыто.
     - Почему он не опустит шторы, если уж ему нравится так сидеть?

                      В темной пустыне теряется звук.
                      Ни крохи, ни капли воды,
                      Только тьма и пусто вокруг...

     - Джек, мне жаль его.
     - Да он не страдает! Страдаешь, когда любишь людей. А у него есть  все,
что ему надо. Посмотри на него.
     Огонь камина освещает неподвижное и напряженное лицо, его выпуклости  и
впадины,  блестящие  глаза  и  улыбку;  свет  падает   на   котенка,   уютно
свернувшегося на коленях хозяина. Юноша  и  девушка  отшатываются  от  окна.
Крепко прижавшись друг к другу, они уходят прочь, идут мимо  ряда  маленьких
домиков.


У НЕГО БЫЛА ЛОШАДЬ

     Перевод Н. Шебеко

I

     Примерно четверть века тому назад жил в  Оксфорде  мелкий  букмекер  по
имени Джеймс Шрюин, которого, однако, чаще  звали  просто  Джимми.  Был  это
неприкаянный,  пришибленный  человечек,  который  существовал  на  случайные
доходы,  главным  образом  благодаря   студентам,   увлекавшимся   скачками.
Неподалеку от "Корна" он имел так называемую контору и был всегда к  услугам
горячих молодых людей из Буллингдона, а также всех прочих любителей лошадей,
которые  и  давали  ему  возможность  заработать  достаточно,  чтобы  как-то
прокормиться. А когда один из них - молодой  Гордон  Колкьюэн  -  с  треском
вылетел в трубу,  Джимми  Шрюин  стал  владельцем  лошади.  Он  не  очень-то
стремился заполучить эту лошадь, потому что при его подпольной профессии она
была для него обременительнее белого слона, но все же взял  ее  в  погашение
ставок, зная, что в случае банкротства должника  у  него  не  будет  на  эти
деньги никаких законных прав. Это была гнедая трехлетка от Лопеца и Календры
по кличке Каллиопа, выезженная в меловых холмах близ Уонтэджа. И вот  раз  в
воскресенье, в конце  июля,  Джимми  попросил  своего  приятеля  трактирщика
Джорджа Пульхера отвезти его туда в пролетке.
     - Надо поглядеть на эту чертову кобылу, - сказал он. -  Тот  желторотый
птенец говорил, что лошадь - просто чудо, но она взяла всего  только  третье
место в Сандауне, а в скачках для двухлеток никогда не участвовала.  Пока  я
знаю лишь одно: ест она больше, чем приносит пользы!
     Рядом с  толстяком  Пульхером,  одетым  в  светлый  суконный  костюм  с
огромными белыми пуговицами и розой в петлице, Джимми, маленький,  худой,  в
черной одежде, истощенный постоянными волнениями и  джином,  казался  совсем
незаметным. И лицо у него, осунувшееся, чисто выбритое, с глубоко  запавшими
глазами под серым котелком, по сравнению с  физиономией  Пульхера,  румяной,
словно заходящее солнце, было как у привидения. О лошади  своей  он  говорил
равнодушно, но был обеспокоен и даже сконфужен тем, что стал ее  владельцем.
Он не мог отвязаться от мысли: "И на кой черт она мне  сдалась?  Что  с  ней
делать: выставить ее на скачках или продать? Как извлечь из  нее  ту  сумму,
которую ему задолжал этот желторотый птенец? Да еще надо платить тренеру". И
к тому же мысль, что придется предъявить свои права  этому  самому  тренеру,
угнетала его, человека, который всю  свою  жизнь  старался  не  вылезать  на
передний план. Владелец! Да он никогда не был владельцем и  белой  мыши,  не
говоря уже о белом слоне!  А  лошадь  его  разорит  в  два  счета,  если  он
немедленно чего-нибудь не придумает!
     Сын мелкого лондонского пекаря, Джимми Шрюин с четырнадцати лет состоял
на  побегушках,  а  профессией  своей  был  обязан  умению  хорошо  считать,
ненависти к пекарне и привычке еще ребенком околачиваться на перекрестках  с
другими мальчиками, которые ставили свои карманные деньги  "на  лошадку".  У
него был ограниченный, но расчетливый ум,  и  он  стал  уличным  букмекером,
когда ему не было еще и восемнадцати лет. С тех  пор  он  тайком  кочевал  с
места на место, пока не осел в Оксфорде, где  благодаря  местным  властям  в
подпольных делах можно было развернуться шире, чем где бы то ни было.  Когда
он один-одинешенек - ибо у него не было ни помощника, ни компаньона -  сидел
за своим узким столом в задней комнате, неподалеку от "Корна", поглядывая на
дверь, со списками в ящике стола и с книгой в блестящем черном переплете для
записи ставок, приготовленной для горячих  молодых  людей,  с  виду  он  был
суров, холоден, замкнут. Трудно было даже заподозрить  его  в  том,  что  он
когда-либо слышал о четвероногом, именуемом лошадью. И  в  самом  деле,  для
Джимми "лошадь" была чисто газетным  понятием  -  рядом  с  именами  лошадей
всегда стояли различные  цифры.  И  даже  когда  ему  нельзя  было  работать
самостоятельно и пришлось некоторое время подвизаться в  букмекерской  фирме
самого низкого пошиба, он почти не видел лошадей.  На  ипподроме  он  часами
рыскал  среди  толпы  орущих  потных   людей   или   подслушивал   разговоры
немногословных жокеев, тренеров и всяких других субъектов, которые, как  ему
казалось, могли располагать "информацией". Теперь же он и близко не подходил
к ипподрому, потому что его дело - посредничество  в  игре  -  не  оставляло
свободного времени, и все же, разговаривая с людьми, он редко мог удержаться
более минуты, чтобы не заговорить о лошади, которую он, можно сказать,  и  в
глаза не видел. И,  где  бы  он  ни  был,  голова  его  была  всегда  занята
обдумыванием всех тех бесконечных, сложных  и  разнообразных  способов,  при
помощи которых можно извлечь из лошади деньги. Пил он обычно джин и пиво,  а
курить предпочитал дешевые сигары. Он подолгу держал во рту  давно  погасший
окурок, потому что так он чувствовал себя  уютнее,  когда  сам  говорил  или
слушал, как другие говорят о лошадях. Он был из числа тех  городских  людей,
что, подобно  воронью,  питающемуся  падалью,  кормятся  за  счет  существа,
которое даже не представляют себе живым. А теперь у него была лошадь!
     Кобыла  Пульхера  с  подрезанным  хвостом  резво   бежала,   позвякивая
подковами. Июльский  ветерок  раздувал  сигару,  которую  покуривал