уться к ним кистью юмориста, и в крови их  недостает  красных
шариков, которые  литературный  персонаж  впитывает  в  более  грубых  слоях
сознания своего творца. Безыскусственный героизм Кедди, Принца Тарвидропа  и
Лоренса Бойторна сверкает, как золото, потому что на них направлен прямой  и
твердый взгляд человека, не навязывающего им своих  собственных  идеалов.  У
них нет крыльев, поэтому они ближе к  небу.  Убеждает  ли  нас  когда-нибудь
"ангельский характер" - по преимуществу, женский? Я  не  вспомню  ни  одного
такого случая во всей художественной литературе. Может быть, лучше  выразить
эту мысль так: есть ли во всей художественной литературе хоть один персонаж,
который захватывает нас и чарует, если наряду с его добродетелями  автор  не
увидел и не изобразил также и его слабости? Мне  эта  редкая  птица  еще  не
попадалась. Изображение героизма -  дело  тонкое,  здесь  лобовая  атака  не
годится, от излишнего преклонения ореол  его  быстро  тускнеет.  Героическое
должно  застигать  нас  врасплох,   неожиданными   вспышками;   оно   должно
таинственно подмигивать нам из праха. Диккенс  иногда  устремляется  к  нему
напролом. Ну что ж, в таких случаях он терпит неудачу. Но он не много грешил
в этом отношении.  Его  неудачи-Эстер  Саммерсон,  Агнес  Уикфильд,  Флоренс
Домби, Кэт Никльби, Джарндис и Николас Никльби  -  это  лишь  малая  доля  в
необъятной галерее его образов, хотя в опасной близости к ним  стоят  и  Том
Пинч, и Марк Тэпли, и даже Томми Трэдлз.  Il  pechait  par  l'exces  de  ses
qualites - когда он видел добро, он видел его сахарным, а когда  видел  зло,
макал перо в самые что ни на есть черные чернила.
     Какими болванами мы были бы в глазах Диккенса  -  мы,  бедные  писатели
эстетической  эпохи,  которых  чуть  ли  не  предают  анафеме  за  искреннее
выражение наших антипатий! Он-то орудовал мечом, снова и снова вонзая его во
всяческую мерзость, и кто теперь бросит в него камень за его  долгую  борьбу
против всевозможных лицемеров и жестоких глупцов? Но какой это был меч!

     "- Боже мой, что такое? -  осведомляется  мистер  Снегсби.  -  Что  тут
происходит?
     - Этому  малому,  -  говорит  квартальный,  -  тысячу  раз  приказывали
проходить, не задерживаться на одном месте, но он не хочет...
     - Да неужто я задерживаюсь, сэр? - горячо возражает подросток,  вытирая
грязные слезы рукавом. - Я не задерживаюсь, я, сколько себя помню, все  хожу
да хожу. Куда же мне еще-то идти, сэр?
     - Он не желает слушаться, - спокойно объясняет квартальный... - хотя не
раз получал предупреждение, и я поэтому вынужден заключить его  под  стражу.
Это такой упрямый  сорванец,  каких  я  в  жизни  не  видывал.  _Не  желает_
проходить, и все тут.
     - О господи! Да куда же мне идти! - кричит мальчик, в отчаянии хватаясь
за волосы и топая босыми ногами по полу в коридоре мистера Снегсби.
     - Не дурить, а не то я с тобой живо расправлюсь! - внушает квартальный,
невозмутимо встряхивая его. - Мне приказано, чтобы  ты  не  задерживался.  Я
тебе это пятьсот раз говорил.
     - Да куда же мне деваться? - взвизгивает мальчик.
     - М-да! А все-таки, знаете, господин квартальный, это разумный  вопрос,
- задумчиво произносит мистер Снегсби и покашливает  в  руку,  выражая  этим
величайшее недоумение и замешательство. - В самом деле, куда  ему  деваться,
а?
     - Насчет этого мне ничего не приказано, - отвечает квартальный.  -  Мне
приказано, чтобы мальчишка не задерживался на одном месте".

     Это благородная сатира,  высокое  искусство,  хотя  уже  от  следующего
абзаца, где автор преподносит нам те же чувства без всякого покрова,  божков
должно бросить в краску. Il  pechait!..  Но  ничего!  Он  обстрелял  царство
Бамблов, как  никто  ни  до,  ни  после  него.  Он  изрешетил  ведомственный
идиотизм, так что в отверстия, пробитые его пулями, ворвался более вольный и
теплый ветер и поднял внутри ураган.
     Когда я в детстве страстно зачитывался им, я лишь смутно прозревал  его
великий подвиг; теперь, когда  я  немножко  знаю  жизнь  и  сам  насмотрелся
Бамблов всех мастей, я не устаю стоять при дороге, смиренно  сняв  шляпу,  и
смотреть, как проезжает мимо этот великий, доблестный призрак.

1912 г.


О ЗАКОНЧЕННОСТИ И ОПРЕДЕЛЕННОСТИ

     Перевод М. Лорие

     Гранд-Кэньон в Аризоне - одно из  самых  захватывающих  чудес  Природы.
Здесь она так расположила свои эффекты, что получилось  законченное  и  даже
вставленное в раму произведение  искусства:  между  двумя  линиями  высокого
плато, ровного, как поверхность моря, далеко в глубине  разбросаны  каменные
троны бесчисленных богов, возлежащих на них и в бесконечной смене  освещения
и красок вечно благоговеющих перед Великой тайной.
     Увидев это чудо своими глазами, я понял, почему многие либо  шарахаются
от него и первым же поездом уезжают домой, либо называют  его  "удивительным
геологическим образованием". Ибо  рядовой  человек  жаждет  законченности  и
определенности, но не той, которая преклоняется перед Тайной. В  природе,  в
религии, в искусстве, в  жизни,  -  везде  тот  же  вопль:  "Скажите  мне  в
точности, к чему я пришел, что я  делаю  и  куда  иду!  Освободите  меня  от
мучительного ощущения, что я  ничего  не  знаю  наверняка!"  Из  религиозных
учений лучше всего воспринимаются наиболее определенные и законченные. Модны
те профессии, что обеспечивают нам прочное положение. Наиболее популярны  те
книги, в которых на долю нашему воображению  ничего  не  остается.  И  разве
можно не отнестись снисходительно к этой погоне за низменной  прозой,  когда
хоть немного знаешь жизнь, а следовательно, знаешь, что в нас обычно сильнее
всего не самые высокие и не самые мужественные черты, и мы упорно тяготеем к
уюту плотно закрытых дверей и к линии наименьшего  сопротивления?  Мы  вечно
уверяем, что хотим все знать наверняка; но если бы просьбу нашу исполнили  и
не осталось бы Тайны, которая синей дымкой обволакивает горы и обращает день
в ночь, мы, конечно же, не замедлили бы взмолиться: "Избавьте нас  от  этого
ужаса, знать наверняка - что может быть страшнее!"
     Если говорить об искусстве, то здесь я вполне  согласен  с  одним  ныне
здравствующим  писателем,  который  требует  от  искусства   определенности,
полагая ее в том, что он называет "нравственным открытием", - эти слова  он,
очевидно, употребляет в самом широком смысле. Однако я бы добавил, что такая
определенность не исчерпывается правильным выводом из заданных  предпосылок;
она может также проступить постепенно, негативно, из всего произведения, как
некое нравственное раскрытие самого автора.  Другими  словами,  ясная  точка
зрения  автора,  переданная  читателю,  может  придать  произведению   такое
единство и жизненность, что в них будет заключена вся определенность,  какой
можно требовать от искусства. Ибо определенность, нужная в  искусстве,  будь
она положительная или отрицательная, это не определенность догмы или фактов,
это только определенность чувства - некий духовный свет, смутно прозреваемый
зрителем в том странном мерцающем тумане, каким душа одного человека  всегда
остается  для  другого.  И  этим  же,  кстати  сказать,  достигается   некая
таинственность искусства, необходимая ему еще более, чем определенность, ибо
тайна, обволакивающая произведение искусства, -  это  тайна  его  творца,  а
тайна его творца - это разница между  его  душой  и  душой  всякого  другого
человека.
     Но позвольте мне привести пример того, что я разумею  под  этими  двумя
видами определенности, возможными в искусстве, и показать, что, в  сущности,
это лишь две половины одного и того же целого. Едва ли кто-нибудь  усомнится
в том, что ранний  роман  Анатоля  Франса  "Красная  лилия"  -  произведение
искусства.  Так  вот,  в  этом  романе  есть  определенность  положительная,
поскольку внутренний вывод из его предпосылок кажется нам правильным.  Но  к
произведениям искусства нельзя не причислить и  четыре  романа  о  господине
Бержере того же автора, где определенность отрицательная состоит лишь в  той
атмосфере, которой все они проникнуты.  Если  бы  за  тему  "Красной  лилии"
взялся Толстой, Мередит или Тургенев, они,  исходя  из  тех  же  фактических
предпосылок, сделали бы выводы, отличные от выводов Франса, как круг отличен
от квадрата, а между тем, будучи сделаны не менее великими художниками,  эти
выводы, безусловно, показались бы нам не менее правильными. Так не значит ли
это, что положительная законченность  "Красной  лилии",  хотя  и  выраженная
средствами иного мастерства, по существу, одно и то же, что и  отрицательная
законченность романов о господине Бержере?  Не  есть  ли  они  обе  попросту
неповторимый цветок - душа автора, верного себе? Если аромат, краски и форма
этого цветка достаточно отчетливы и прекрасны, чтобы подействовать  на  наши
духовные чувства, тогда все остальное - чистая теория и несущественно.
     Но тут подает голос рядовой человек. "Неповторимый цветок",  -  говорит
он, - "духовные чувства"! Это еще что такое? Подавайте мне то,  что  я  могу
понять! Разъясните мне, куда я иду!" Словом, ему нужна не та определенность,
какую может дать искусство. Он  раздраженно  допытывается  у  автора,  какое
решение тот предлагает, или какой преподает урок, или в чем вообще смысл его
книги, не замечая того, что несчастный пытался выразить этот смысл в  каждой
своей фразе. Он желает знать, почему автор не сказал, что случилось дальше с
Чарлзом или Мэри, чья судьба  так  его  заинтересовала;  и  почти  пугается,
услышав в ответ, что автор и сам этого не знает. А если ему,  чего  доброго,
предложат приобщиться философии, которая не обещает ему  четко  определенной
позиции как в этом мире, так и в будущем, он попятится назад и скажет не без
презрения: "Ну нет, сэр! Это для меня  пустой  звук.  А  если  для  вас  это
что-нибудь значит, в чем я сильно сомневаюсь, могу  сказать  одно:  мне  вас
жаль!"
     Ему подавай факты, и еще факты, не только в настоящем и прошедшем, но и
в будущем. И он требует фактов как раз там, где фактов ему не  получить.  Он
упорно требует фактов у искусства, вернее, тех фактов, каких искусство  дать
не может, ибо в конечном счете "душа автора" - это тоже своего рода факт.
     Возьмите, к примеру, шедевр Синга, его пьесу "Баловень западного мира".
Вот вам "душа автора" во всей  красе.  А  что  это  для  рядового  человека?
Пасквиль на ирландский характер! Ловко  написанная  вещица!  Забавный  фарс!
Загадочный скепсис, который никуда не ведет! Автор -  какой-то  чудак!  А  у
рядового человека чудаки вызывают досаду.
     Да, "душа автора" мало кому нужна. К тому же ее обычно ищут там, где ее
нет. Сказать, что законченность, какой требует  искусство,  это  всего  лишь
единство настроения, душа автора, - еще не значит сказать, что ее может  нам
передать любой мускулистый молодчик, вколачивающий свои  взгляды  в  бумагу.
Вовсе нет! Пока в произведении виден автор как человек, до  тех  пор  цветка
его души нам не увидеть. Бели  автор  притязает  на  роль  художника,  пусть
скроется в тень. Романы о Бержере сделаны с таким же  тонким  мастерством  и
так же безличны, как и "Красная лилия". В  каждую  их  страницу  вложено  не
меньше труда и творческих терзаний, чтобы от них исходил аромат таинственной
определенности, скрытое, но ощутимое суждение. Неповторимый цветок  -  "душа
автора" - встречается не так часто, как лютик, или калифорнийский  мак,  или
веселая  техасская  галлардия,  и  по  этой  самой  причине   законченность,
сообщаемая им, никогда не будет  достаточно  ясной  для  рядового  человека,
который любит все готовенькое  и  снабженное  ярлыками  с  надписью  крупным
шрифтом. Вы только вспомните - я беру лишь  один  образец  этого  спроса  на
фактическую законченность, - как упорно от нас требуют  характеров,  которым
можно было  бы  поклоняться;  как  упорно  хотят  услышать,  что  Чарлз  был
настоящий герой, и как горько сожалеют о том, что Мэри показала  себя  не  с
лучшей стороны. Рядовому человеку  подавай  героя  так  героя,  героиню  так
героиню, и уж для таких он, разумеется, приемлет только счастливый конец.
     Помню, когда мы, налюбовавшись на Гранд-Кэньон, уезжали из  Аризоны,  в
поезде рядом с нами сидели молодой человек и девушка,  явно  влюбленные.  Он
подсел к ней очень близко и, героически игнорируя всех нас, читал  ей  вслух
роман в бумажной обложке:
     "...Сэр Роберт, - пролепетала она, подняв на него свои дивные глаза,  -
я не могу вас соблазнить, для этого вы мне слишком дороги!" Сэр Роберт  сжал
ее прелестное лицо в своих сильных ладонях. "Прощай!" - сказал он и вышел  в
ночь. Но что-то говорило им обоим, что когда сэр Роберт исполнит свой  долг,
он возвратится..." Он еще  не  возвратился,  когда  мы  доехали  до  узловой
станции, но в этом баронете была определенность, и мы не сомневались, что он
непременно вернется. Еще долго после  того,  как  прилежный  голос  молодого
человека замер у нас в ушах, мы размышляли о сэре Роберте и, сравнивая его с
знаменитыми литературными персонажами, постепенно пришли к  выводу,  что  ни
один из них не героичен столь определенно. Нет, всем им далеко  до  него.  В
самом деле, Гамлет - в высшей степени неопределенный субъект, а Лир донельзя
несдержан. Пикквик питает пристрастие к пуншу, а Сэм Уэллер любит  приврать.
Базаров - нигилист, а уж Ирина!.. Левин и Анна, Пьер  и  Наташа  -  все  они
вспыльчивы и не всегда ведут себя примерно.  "Простая  душа"  -  всего  лишь
служанка, и к тому же старая дева; "Святой Юлиан Странноприимец" -  какой-то
фанатик. Полковник Ньюком - слишком раздражителен, да вдобавок  и  глуповат.
Дон Кихот - клинический случай помешательства. Хильда Вангель, Нора, Гедда -
да сэр Роберт и разговаривать не стал бы с такими предосудительными особами!
Мосье Бержере - тряпка! Д'Артаньян - прямо-таки головорез! Том Джонс, Фауст,
Дон Жуан - о них даже думать неприятно. А уж эти несчастные греки!  Прометей
- бессовестный бунтовщик. Эдип надолго был изгнан цензором. Федра и  Электра
еще менее добродетельны, чем та Мэри, что показала себя не с лучшей стороны.
А если вспомнить более знакомые фигуры - Иосиф и Моисей, Давид и Илия  -  ни
один из них не мог похвастаться столь законченным героизмом, как сэр Роберт,
ни один не мог с ним потягаться... Мы размышляли  долго  и,  додумавшись  до
того, что автор всегда должен быть выше своих детищ, порадовались при мысли,
что на свете живет столько авторов, способных породить сэра Роберта; ибо сэр
Роберт и та законченность, какая есть в нем, а  не  сомнительные  герои,  не
душа автора, не тайна, - вот  чего  требует  и  всегда  будет  требовать  от
писателя рядовой человек.
     Людей можно разделить на две категории - это так же верно, как то,  что
масло не смешивается с водой. Главная трещина во всей  истории  и  есть  это
трудно уловимое, но всепроникающее разделение человечества на людей фактов и
людей чувства. Причислить их к той или к другой категории можно не по  тому,
что они собой представляют или что  делают,  а  именно  по  их  отношению  к
определенности. К счастью,  большинство  из  нас  гибриды.  Но  чистокровные
представители того и другого  рода  питают  друг  к  другу  самую  настоящую
вражду, более глубокую, чем вражда расовая,  политическая  или  религиозная,
вражду, от которой не помогут до  конца  избавиться  ни  обстоятельства,  ни
любовь, ни добрая воля,  ни  необходимость.  Скорее  пантера  договорится  с
быком, чем человек чувства с человеком фактов.  Это  два  мира,  разделенные
пропастью, через которую не перекинешь моста.
     И не всякого человека так легко поместить в один из  этих  двух  миров,
как ту даму, что сказала, протянув руку к дальнему берегу Гранд-Кэньона:
     - На вид тут нет тринадцати миль, но его измерили  вон  там!  Простите,
что показываю пальцем.

1912 г.


ИСКУССТВО И ВОЙНА
     Перевод М. Лорие

     Скульптор Роден - вероятно, величайший из  ныне  живущих  художников  -
недавно определил искусство как поиски красоты, а красоту -  как  "выражение
того, что есть лучшего в человеке". "Человек, -  говорит  он,  -  испытывает
потребность выразить в совершенной  форме  какого-либо  искусства  все  свое
неосознанное стремление к Непознаваемому". Слова эти могут послужить ответом
тем, кто воображает, что война вырвет хоть один из корней дерева искусства -
дерева, которое все растет и растет, с тех самых пор, как в глазах  человека
впервые засветилась душа.
     Наш  мир  (как  признают  все)  -  одно   из   бесчисленных   выражений
непознаваемого Творческого начала, которое мы в обиходе называем  богом;  но
не все признают, что это Творческое начало формирует не только материю, но и
то, что мы зовем духом, при помощи трения: сталкивая людей носами, сердцами,
мыслями. Пока материальное состояние нашей  планеты  -  теплота  или  трение
внутри ее - будет оставаться благоприятным для жизни человека,  до  тех  пор
неизбежно будет нарастать  человеческое  величие  в  силу  все  нарастающего
трения одной человеческой души о другую; трения, вызываемого самой жизнью, а
следом за ней - теми  изображениями  жизни,  теми  выражениями  человеческих
поисков и порывов, которые мы зовем искусством. Искусство  для  искусства  -
если словам этим когда-либо придавали их настоящий смысл, что сомнительно, -
всегда было пустым и неумным девизом. С тем же успехом  можно  сказать,  что
художник не человек. Искусство не  только  властвует  над  человеком,  но  и
служит ему. Цивилизация, которая, по сути дела, есть всего лишь  постепенное
превращение животного под названием человек в человека, пошла от искусства в
большей степени, чем от религии, закона и науки.  Ибо  больше  всего,  после
самой жизни, обогащает человеческое сердце именно  "выражение  неосознанного
стремления человека к Непознаваемому в более или менее... совершенных формах
искусства".
     Несомненно, что  цель  человеческой  жизни  -  счастье.  Но  что  такое
счастье?  Работоспособность,   богатство,   материальный   комфорт?   Многие
утверждают это своей жизнью; кое у кого хватает цинизма  утверждать  это  на
словах; но на смертном ложе никто этого не ощущает.  Даже  свобода  сама  по
себе еще не дает счастья. Счастье в душевном богатстве. А душевное богатство
- это та внутренняя свобода, которая позволяет нам  понимать  других  людей,
сочувствовать им и, если нужно, помогать им.  В  душевном  богатстве  истоки
справедливости, любви, самопожертвования; без него все наши усилия теряли бы
смысл, и история человечества была бы не более как историей очень  одаренных
животных; ведь многие  из  них  весьма  трудоспособны  и  обладают  чувством
общности - отчасти в силу инстинкта, отчасти потому, что на опыте  убедились
в его полезности; но ни одному из них недоступен сознательный альтруизм  при
полном отсутствии заботы о собственной  выгоде,  движимый  только  ощущением
своей красоты. В общем, вся цивилизация - это рост сознательного альтруизма;
а направляющая нравственная цель - наше  смутное,  но  от  духовного  трения
непрерывно растущее  прозрение  того,  что  мы  все  больше  приближаемся  к
пониманию самих себя и друг друга и ко  всему,  что  из  этого  вытекает.  А
следовательно, воображать, будто нынешняя  война,  при  всем  ее  размахе  и
ужасе, может прекратить рост этого понимания (а не просто задержать  его  на
короткое время), - значит упускать  из  виду  весь  тот  медленный  процесс,
который на протяжении веков все больше  отдалял  человека  от  животного;  и
бояться,  что  война  иссушит  и  сожжет  искусство,  этот  основной  фактор
взаимного понимания, - значит либо причислять себя к тем мелким  эклектикам,
которые производят лишь эстетские безделки, либо откровенно расписываться  в
полном незнании того, что есть искусство.
     Те, кто говорит и пишет об искусстве, сплошь и  рядом  забывают  о  его
относительности. Для одной школы публика как бы не  суще