в конце. Этим я горжусь.
     Аде, так же, как и Вам, всегда трудно было поверить,  что  мужчина  мог
покинуть женщину в такой беде. Мне, может быть, и самому это было не  легче;
но я не могу отделаться от мысли, что самоубийство  -  это  что-то  до  того
_нелогичное_, до того мгновенное, не связанное с характером,  простительное,
чисто физическое, необъяснимое,  до  того  трудное,  когда  приходит  минута
действовать, что удается оно только как своего  рода  несчастный  случай,  в
общем, что оно и есть несчастный случай. Мне казалось, что оно  не  вытекает
из характера, и меня, по моему складу, оно не _шокирует_. Тут-то,  очевидно,
и есть разница между Вами и мной. Может быть, для меня самоубийство - что-то
столь далекое, что я ощущаю его только физически. Во  всяком  случае,  я  не
мыслю его как проявление всего человека: совершить его может только какая-то
часть человека, притом очень малая, которая на время  вытеснила  в  нем  все
остальное. Вот почему тип Боснии скорее способен на  самоубийство,  чем  тип
Форсайта, потому что  он  обладает  способностью  растворить  всего  себя  в
какой-нибудь одной части - на мой взгляд, это, конечно, сила, а не слабость;
а  самоубийство  всегда  казалось  мне  уж  скорее  признаком  цельности   и
привлекательности человека, в  отличие  от  осторожной  и  оберегающей  себя
форсайтской души.
     Ужасно жаль, что цветы погибли. Привет  Вам  всем  и  большое,  большое
спасибо.

                                                                Искренне Ваш
                                                             Джон Голсуорси.


ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                                               Отель Трента,
                                                      Триент (Южный Тироль),
                                                             14 июня 1905 г.

     Дорогой Гарнет!
     Бесконечно Вам благодарен за письмо от 7 июня и  за  договоренность  об
оплате, кстати сказать, весьма низкой. Письмо Вашей жены я  тоже  получил  и
уже ответил ей.
     В тех кусках, которые я написал заново, я делаю упор на неистовый  гнев
и даю понять, что он был убит в минуту, когда мысль о мести до того  владела
им, что он ничего кругом  не  видел  и  не  понимал  (это  выражене  на  4-5
страницах, где Джордж идет следом за ним в тумане), и еще я упоминаю о  том,
что  у  полицейского  инспектора  мелькнула  мысль  о   самоубийстве   после
показаний, которые дал  кучер  омнибуса,  -  чтобы  было  к  чему  прицепить
психологию Форсайтов (они отвергают это  подозрение,  поскольку  оно  им  во
вред). Потом, начале главы IX, две страницы мыслей молодого Джолиона,  когда
он уходит из больницы, где лежит тело Боснии, - он  думает  об  этой  версии
самоубийства, и как Форсайты ее отвергнут - как газеты будут ее раздувать  -
и что это не было в характере Боснии - а все-таки могло  быть  и  так  -  ив
конце концов решает, что было не так.
     Дальше сразу про Сомса после ухода из больницы: он встречает Джорджа (у
подъезда Джобсона), у того в руках газета, он только  что  прочел  о  смерти
"Пирата" и что подозревают самоубийство. Джордж -  единственный,  кто  видел
Боснии под впечатлением того, что сказала ему Ирэн. Мысли Джорджа  во  время
этой  встречи  с  Сомсом  -  последнее,  что  сказано   о   смерти   Боснии:
"Самоубийство! - думал он. - Как  бы  не  так!  Бедняга  так  бесновался  от
желания отомстить, что не заметил омнибуса в этой тьме кромешной!" Он считал
Сомса виновником этой смерти, потому что не любил его. И этот приговор можно
было прочесть в его глазах.
     - Пишут о самоубийстве, - сказал он наконец. Соме  покачал  головой.  -
Несчастный случай, - пробормотал он.
     Смяв в кулаке газету, Джордж сунул ее в карман.
     - Или убийство, - усмехнулся он. - Ну как дома - рай земной?  Маленьких
Сомсиков еще не предвидится?
     С лицом белым, как ступеньки лестницы у Джобсона, ощерив  зубы,  словно
собираясь зарычать, Сомс рванулся вперед и исчез".
     Напишите мне, годится ли  это  в  общих  чертах.  Дальше  про  Сомса  и
возвращение Ирэн, как было, и под конец я ввожу молодого Джолиона. Последние
три страницы я еще обдумаю, но обещать каких-либо поправок "не  могу,  разве
что на меня снизойдет вдохновение.
     Да, Джун, конечно, не увидит Боснии, и я добавлю фразу о том,  в  какой
неуверенности оставило ее отступление Ирэн. К сцене в  Ботаническом  саду  я
еще вернусь. Больше всего меня страшит глава VIII, и боюсь, я мало что  могу
с ней сделать, кроме как подогнать к  другим.  Пошлите  часть  III  в  отель
Доломитен, Сан-Мартино ди Кастроцца, Тироль, заказным.
     Чувствую себя самым настоящим кровопийцей.

                                                                Искренне Ваш
                                                             Джон Голсуорси.

     P. S. Смерть Боснии, мне кажется, получится  сильнее  и  правдоподобнее
как несчастный случай, если умело  использовать  подозрение,  что  это  было
самоубийство;  читатель,  знающий  не  все,  будет  волен   это   подозрение
отвергнуть.


                                [СЕСТРЕ] {*}

     {* Сестра Голсуорси, Лили Сотер, прочла "Собственника" в рукописи. "Как
мы знаем, - пишет биограф  Голсуорси  Мэррот,  -  Форсайты  в  большой  мере
списаны  с  натуры;  и  найти  в  романс  целую  галерею   портретов   своих
родственников,  да  еще  написанных  очень  сатирическими  красками,  -  это
тридцать лет назад было переживанием много более  тягостным,  чем  могло  бы
быть в наше время. Так или иначе... она не скрыла своих чувств от брата".}

                                             Гостиница "Букингемский дворец"
                                                          11 сент. (1905 г.)

     Дорогая моя!
     Твое милое, чудесное по своей честности письмо вызвало у меня некоторое
смятение в мыслях, но все же попробую тебе ответить.
     Когда я думаю о твоем письме в целом, я прежде  всего  воспринимаю  его
так: это одна душа отчаянно взывает к другой, совершенно от нее отличной.  Я
уже давно знаю, что в основных своих взглядах мы очень не похожи. Нас роднит
и сочувствие к людям и терпимость, но если копнуть поглубже, - разница между
нами большая. В тебе нет того трезвого, или  циничного,  или  сатирического,
или объективного начала - назови как хочешь,  -  которое  есть  во  мне.  Ты
оптимистка, идеалистка. Я же не оптимист и не пессимист, а  идеалы  у  меня,
если есть, так не те, что у тебя.
     И от искусства мы с тобой требуем  разного.  Тебе,  например,  хочется,
чтобы автор, изображая конфликт,  склонял  читателя  примкнуть  к  одной  из
сторон против другой. У меня этого нет. Я скорее  ощущаю  себя  своего  рода
химиком - я  более  холоден,  более  аналитичен,  всегда  развиваю  какую-то
философскую идею и в угоду ей готов, можно сказать, исказить свои оценки.  Я
исхожу из тезиса, что чувство  собственности  не  христианское  и  не  очень
пристойное чувство. Возможно, я рассчитываю на то, что люди это  поймут.  Во
всяком  случае,  я  всегда  занимаю  позицию  отрицателя,  разрушителя.  Мне
нестерпима самая идея безупречного героя, она мне кажется  такой  банальной,
пошлой, а  главное  -  явно  нефилософской.  Возможно,  даже  вероятно,  это
недостаток, но это так, и ничего с этим не поделаешь. Я  не  могу  принимать
человека до такой степени всерьез. Кое-что в  людях  мне  нравится,  кое-что
меня восхищает, но если я берусь писать о них, то будь  уверена,  что  я  не
обойду молчанием их темные стороны. Таков мой жанр. Изменить я его не  могу.
Охотно верю, что это тебя огорчает.
     Всякое стремление доказать правоту того или иного человека я сразу  чую
и терпеть этого не могу; сам же я всегда стремлюсь доказать правильность той
или иной идеи философского порядка. И своим искусством, сколько я им владею,
я служу и всегда буду служить этой цели. Таким меня и нужно принимать. Этим,
конечно, снимается многое из того, что ты пишешь, - ведь,  в  сущности,  оно
сводилось к тому, что я должен написать совсем  другую  книгу,  быть  совсем
другим человеком. Но есть в  твоем  письме  и  отдельные  замечания,  о  них
поговорить легче.
     Во-первых, вопрос о личностях. Неужели ты в самом деле думаешь, что это
важно? Если не считать тебя, Мэб {Мэбл, младшая сестра  Голсуорси.}  и  мамы
(ей, пожалуй, лучше не читать мою книгу), никто ведь о нас ничего толком  не
знает  и  не  хочет  знать,  так  что  в  худшем  случае  люди   день-другой
поудивляются, почему я выбрал  эту  тему,  а  потом  забудут.  Никто  (кроме
Форсайтов, о которых речь пойдет дальше) не осведомлен  хотя  бы  настолько,
чтобы связать А. с И. {А. - Ада Голсуорси,  жена  писателя;  И.  -  Ирэн  из
"Собственника".}, тем более, что я изменил цвет ее волос на  золотой.  Знают
Ф-ы, да еще, может быть, человек пять-шесть, а они скажут только: "Если  это
задумано как портрет, то портрет неважный", или даже "то  это  -  проявление
дурного вкуса".
     Книгу  прочли  Конрады,  Гарнеты,  Хьюферы,  и  что  они  нашли  в  ней
особенного? Ничего. Просто  они  считают,  что  это  лучшее  из  всего  мною
написанного.
     Что же касается Форсайтов, то пусть себе отождествляют А. с  И.  -  она
все равно совсем не такая; или меня самого... с кем? Потому что при нынешних
обстоятельствах я едва ли даже узнаю о том, что они до этого додумались. Так
что бог с ними совсем.
     Теперь насчет того, что семейство вышло слишком похожее. Да, идея  эта,
конечно, у меня была: Суизин, Энн и старый Джолион - портреты в той мере,  в
какой это возможно в литературе, а это  не  так  уж  много  (при  том  самом
искажении в угоду философской идее), остальные же все перемешаны - например,
тетя Джули если с кого и списана, то скорее всего с Б., и т. д. К  тому  же,
кто из них (после недавних событий) {В конце 1904 г. умер отец Голсуорси,  и
он перестал скрывать свою связь с  женой  своего  двоюродного  брата  Артура
Голсуорси, длившуюся уже 9 лет. В 1905 г. Ада Голсуорси получила развод и 23
сентября официально стала женой писателя.} станет читать эту книгу?  И,  как
ты сама говоришь, в ней проявлена известная доля терпимости.  Я  очень  рад,
что ты сочувствуешь Сомсу.  Я  очень  боялся,  что  не  сумею  быть  к  нему
справедливым. И конец книги, видимо, показался тебе жалостным,  печальным  -
это тоже хорошо.
     Насчет того, что "акт  собственника"  в  какой-то  мере  оправдан.  Да,
конечно, он оправдан постольку,  поскольку  человек  -  животное,  и  притом
голодное, несчастное, жалкое, но ты, я думаю, согласишься, что он не  вполне
согласуется со святостью брака. Я не пытался приукрасить  Ирэн  или  Боснии,
потому что не пытался приукрасить Сомса.
     "Розовое с черным" - вероятно, это подсказалось  десятилетней  давности
воспоминанием о Ф.; переделаю на оранжевое с  голубым  {Речь  идет  о  тонах
гостиной в доме Суизина (см. "Собственник", ч. I, гл. 3).}.
     Конец третьей главы. Вот совпадение - я и сам  уже  решил,  что  Боснии
должен здесь что-то сказать.
     Да, признаю, от Боснии я увильнул. Сперва я хотел дать его изнутри,  но
обнаружил, что он мне противен, что я не сумел  его  увидеть  (даже  в  меру
обычной моей способности видеть), и тогда  я  дал  его  только  со  стороны,
переместив  фокус  в  глаза   Форсайтов,   что   придало   книге   известную
художественную цельность в том  виде,  как  она  задумана  (не  в  том,  как
хотелось бы тебе). Теперь это не характер, а изображение; так же, как  Ирэн,
- она ведь тоже дана только со стороны. В отличие от Форсайтов, ни  тот,  ни
другая не наделены жизнью,  но  они  исполняют  свое  назначение.  Характеры
удаются (мне, по крайней мере): 1) если в тебе  самом  достаточно  общего  с
ними, 2) если  имеешь  возможность  наблюдать  их.  Воздействовать  на  нашу
радужную  оболочку  и  на  творческие  нервы  наших   пальцев   может   лишь
ограниченное количество людей, и если только ты не гений, нужно искать  свой
материал поблизости от себя. Этим и объясняются обидные неудачи  большинства
писателей - они берутся за непосильные задачи.
     Я не такой хороший писатель, каким хотел бы быть и каким  тебе  хочется
меня видеть, но и не такой плохой, чтобы по своей воле перестать писать.
     Эта книга - несомненно, лучшее из всего, что я написал, несомненно.  "И
тут я подошел к самому трудному в твоем письме.
     По существу, ты говоришь мне:  не  издавай.  Во  всяком  случае,  не  в
ближайшие годы. Прости меня, дорогая, но ты довольно легко  касаешься  очень
болезненной темы.
     Если я не издам сейчас, то не издам никогда. Через два месяца эта книга
умрет во мне и уже никогда не воскреснет. Она постепенно умирает уже с  мая.
Начата новая книга. Я просто сужу по другим своим книгам. Ни к одной из  них
я не мог бы вернуться, чтобы переделать ее; растения умерли, потому  что  их
оставили без ежедневной поливки. Так будет и с этой  книгой.  Я  не  могу  и
никогда не смогу ее переделать.
     Это проясняет картину.
     Вопрос, значит, стоит  так:  тебе  и  Мэб  кажется,  что  моя  книга  -
святотатство, но достаточно ли твердо это ваше убеждение, чтобы  предать  ее
огню? Издать ее анонимно я не могу, это значило  бы  и  новую  мою  книгу  и
следующую за ней тоже издавать анонимно - в них тоже  участвует  и  "молодой
Джолион" и другие {Речь  идет  о  задуманных  писателем  романах  "Даная"  и
"Медная глотка". Замысел этот не был осуществлен, но из набросков к  "Данае"
родился роман "Усадьба".}. В новой книге,  которую  я  пишу  сейчас,  широко
показаны нежные, отцовские черты старого Джолиона,  его  лучшие  черты  -  в
рамках той книги этого нельзя было сделать.
     Сейчас модно утверждать, будто художник способен изобразить  решительно
все; это верно лишь по отношению к нескольким величайшим гениям: как правило
же, художник может изобразить только то  или  похожее  на  то,  что  он  сам
пережил. Чтобы глубоко проникнуть, нужно глубоко  перечувствовать,  так  ли,
этак ли, но по-своему. Сам я  не  считаю  личную  тему  или  то,  что  можно
истолковать как личную тему, чем-то запретным. Это  все  равно  что  сказать
живописцу: "Вы написали непохожий портрет",  в  то  время  как  единственным
осуждением должно быть: "Вы написали плохую картину".  Сомневаюсь,  способна
ли ты судить о "Собственнике" как о картине. Я хочу сказать,  что  предпочел
бы услышать мнение человека, который ничего не знает о материале,  легшем  в
основу книги. Впрочем, я вполне допускаю, что с известной  точки  зрения  ты
права. Ты осуждаешь  книгу  как  портрет,  другими  словами,  считаешь,  что
портрет слишком похож; но я еще раз  спрашиваю,  разве  это  так  важно?  Ты
прочла книгу. Мэб ее прочтет. И этим все зло будет исчерпано. Мы  просто  не
будем рекомендовать ее нашим знакомым, а если так, многие ли из них  прочтут
ее?
     Почему одиночество и тоска для тебя нестерпимы? Мне  это  непонятно.  В
чтении я предпочитаю их счастью. Счастье означает успех, а  успех  почему-то
вызывает отвращение. Я предпочитаю старого  Джолиона  в  минуты,  когда  ему
одиноко и тоскливо, тогда я ему больше сочувствую и больше его люблю.
     Что касается характеров, то не нужно  забывать  вот  о  чем:  начинаешь
работать с какого-то намека, две-три главы  пишешь  с  прототипа  (с  живого
человека), а потом вдруг оказывается, что ты пишешь уже не с этого человека,
а с того, что ты успел о нем сказать, иными словами, с  собственного  твоего
создания, которое с каждой  фразой  все  дальше  отходит  от  первоначальной
натуры.
     Поэтому ты напрасно стала бы искать портрет нашего  отца;  да  я  и  не
задавался целью его написать.
     Поучительно видеть, как  глубоко  заложено  в  людях  семейное  начало.
Критикуя, ты, хотя, может быть, я бессознательно,  смотришь  глазами  семьи,
чувствуешь пульсом семьи или  чем  там  люди  чувствуют.  Потому  что  никто
другой, пожалуй, не знает и не может знать, что я имел в виду папу.
     Ты сама подумай: чтобы разгадать старого Джолиона,  нужно  основательно
знать всю колыбель  -  весь  семейный  круг,  иначе  это  может  быть  любой
восьмидесятилетний старик, тем более,  что  эту  сторону  своей  жизни  отец
никогда не показывал даже членам семьи. Так глубоко (если хочешь, наполовину
правдиво) увидеть ее не мог бы никто, кроме нас.
     А вне самой семьи кто по-настоящему знает семейную колыбель?
     Меня лично "портрет" не смущает, я его не  стыжусь;  мне,  естественно,
этот образ дорог; но грустно думать, что ты и Мэб смотрите на это  иначе;  и
что тут делать - этого я пока просто не знаю.
     Крепко целую, дорогая,
     Любящий тебя
                                                                       Джек.


ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                                  Уингстоун, Манатон, Девон.
                                                         [Без даты, 1910 г.]

     Дорогой Эдвард!
     Спасибо, мой дорогой, за настоящую откровенность. Но мне кажется, что в
своей критике ты исходишь из ложной предпосылки и что очень важные  вещи  ты
упустил {Речь идет о романе "Патриций", который Гарнет прочел в  рукописи.}.
Ты как будто танцуешь от мысли, что я  не  могу  знать  этих  людей,  и  все
остальное подгоняешь к этой Теории. А во-вторых, ты упустил новый тон в этой
книге - ты решил, что я буду так же сатиричен, как и в предыдущих романах; а
я чувствую, что перехожу от сатиры к какой-то другой ступени; и хотя я, если
бы захотел, мог бы дать сколько угодно мелких черточек и  сделать  это,  как
мне свойственно, в сатирическом духе,  -  но  я  не  захотел:  мне  хотелось
добраться до сути, которая лежит за общей атмосферой.
     Теперь что касается незнания этих  людей.  Откуда  это  тебе  известно?
Во-первых, ты и сам их  не  знаешь;  во-вторых,  моя  компания  в  Оксфорде,
как-никак, наполовину состояла из них.  Я  встречал  их  во  многих  местах,
особенно за последнее время, и,  поверь,  между  ними  и  обыкновенными  (!)
людьми не такая уж глубокая пропасть, как тебе кажется. В-третьих, Г. Мэрри,
который вошел в этот круг благодаря женитьбе, многих из них знает  близко  и
едва ли стал бы мне льстить, не нашел, что возразить  против  книги;  совсем
наоборот.
     Судя по одному из твоих замечаний, тебе кажется, что я  смотрю  на  них
снизу вверх. Так вот: во-первых, нападать на титулованных  и  власть  имущих
так легко, так опасно легко, что при моей репутации радикала это свело бы на
нет все воздействие книги. Я на протяжении  всего  романа  "нападаю"  на  их
иссохшие  души;  а  чтобы  добиться  в  этом  успеха,  нарочно  старался  не
выказывать к ним вражды. Во-вторых: если у тебя хватит  терпения  проследить
мою линию, начиная с "Острова фарисеев" и до нынешнего дня, ты увидишь,  что
от книги к  книге  сатира  ослабевает,  а  усиливается  стремление  передать
чувство красоты. Отчасти это объясняется тем, что, когда пишешь  пьесы,  где
нужно выключать всю  ту  часть  себя,  которая  жаждет  красоты,  эта  часть
забирает особенную силу в романах; но, вероятно, есть  и  другая  причина  -
возраст.  Так  или  иначе,  это  процесс  неуклонный   и   естественный;   и
несправедливо упрекать меня в том, что ты называешь  взглядом  снизу  вверх.
Аристократ как таковой вызывает во мне сильную неприязнь,  но  я  постарался
оставить это в стороне, а выбрал лучшие образцы, и вообще очень старался  не
выдать моей неприязни к позиции людей, которые все блага жизни принимают как
должное. Почему? Да потому, что мне хотелось проникнуть сквозь внешнюю броню
и разоблачить или хотя бы  показать  обезличивающее,  иссушающее,  мертвящее
влияние власти.
     Как бы то ни  было,  изменить  это  я  не  могу,  поскольку  я,  против
обыкновения, не чувствую твоей критики; но ты написал, как думал, и  за  это
спасибо, ведь, наверно, это было очень неприятно.
     Я с головой ушел  в  "Жанну  д'Арк"  {"Суд  над  Жанной  д'Арк",  пьеса
Гарне