ребенок!
Всего не совместишь, но выбрал ли он лучший вариант? Нет,  если  представить
себе Алису на лестничной площадке!
     А все-таки - бедная Алиса! Что значит для нее лишиться отдыха! Но  если
бы она не прерывала Мелеша, он бы сказал, что  заложит  велосипед.  А  может
быть, все это дурной сон? Наяву ли был он в  суде  и  видел  девиц,  которых
собирались посадить в тюрьму и которые занимались этим ремеслом оттого, что,
как и он, слишком многое упустили в жизни?  Они  все  равно  пойдут  сегодня
вечером той же дорожкой. Каким он был дураком, что уплатил штраф!
     "Хорошо, что я не пошел к этой девушке, - подумал он. - У меня  остался
бы неприятный осадок!" Во всей этой  истории  единственно  отрадным  был  ее
взгляд, когда она сказала: "Спасибо!" Теплое чувство  к  девушке  долго  еще
сохранялось в его душе, но потом и оно исчезло. Не стоит об этом вспоминать!
Чего он сидит, когда нужно идти домой? Если Алиса  и  раньше  думала  о  нем
плохо, то что она подумает, когда он вернется?
     Потерянного не вернуть! Что случилось, то случилось. Единственно,  чего
ему теперь хотелось, - это чтобы Алиса не была такой добродетельной.
     Небо стало выше и темнее, огни - ярче, деревья и  клумбы  Сквер-Гардена
казались искусственными и неподвижными, как декорация. Нужно  идти  домой  и
все терпеливо сносить! Зачем мучиться понапрасну?
     Мелеш встал со скамейки и потянулся всем телом. Глаза  его,  смотревшие
на огни "Альгамбры", были круглые, бесхитростные и чистые, как у ребенка.


ДАВНЯЯ ИСТОРИЯ

     Перевод Б. Гиленсона

     Как-то летом 1921 года пейзажисту Губерту Марсленду, возвращавшемуся  с
реки, где он целый день писал этюды, километрах в десяти от Лондона пришлось
остановить свою двухместную машину для небольшого ремонта. Пока  ее  чинили,
Марсленд пошел взглянуть на стоявший неподалеку дом,  где  он  в  юные  годы
часто проводил школьные каникулы.
     Войдя в ворота и оставив слева каменоломню, он вскоре  очутился  против
дома, стоявшего в глубине участка. Как же  изменился  старый  дом!  Он  стал
вычурнее, но был уже далеко не таким уютным, как в те годы, когда  тут  жили
дядюшка с тетушкой и он, Губерт, играл  в  крикет  на  лужайке;  теперь  ее,
видно, приспособили для гольфа. Был поздний час - время обеда;  на  площадке
никто не играл. Марсленд подошел к ней и остановился, припоминая.  Вот  тут,
кажется, стояла старая беседка, а вон там, где еще сохранился дерн, ему  так
ловко удалось ударить по мячу,  когда  он  в  последний  раз  взял  лапту  и
продержался тринадцать забегов. Это было тридцать девять лет назад - в  день
его шестнадцатилетия. Как ясно ему вспомнились его новые наколенники!  Тогда
против него играл Лукас. А ведь в те  времена  все  подражали  Лукасу:  ноги
выставлены вперед, легкий наклон туловища, - эффектно,  ничего  не  скажешь!
Теперь этого не увидишь - и слава богу: иначе слишком многое приносилось  бы
в жертву эффектности. Правда, сейчас впадают, пожалуй, в другую крайность  и
совсем утрачен "стиль" в игре.
     Марсленд вернулся на солнечную сторону и присел на траву. Какой  покой,
какая тишина! Между  домом  дяди  и  соседним  были  видны  холмы,  далекие,
окутанные легкой дымкой; вдали, за купой вязов, совсем как  тогда,  заходило
солнце. Он прижал ладони к дерну. Великолепное лето - совсем как  то,  давно
прошедшее! И тепло, исходившее от дерна, или, может быть, от этого прошлого,
проникало в его сердце, вызывая легкую боль.  Как  раз  здесь  он,  наверно,
отдыхал после подач, сидя у ног  миссис  Монтейт,  выглядывавших  из-под  ее
платья с  оборками.  Боже!  Как  глупы  были  тогда  юнцы!  Как  безмерна  и
нерасчетлива  была  их  преданность!  Ласка  в  голосе  и  взгляде,  улыбка,
одно-другое прикосновение - и они становились рабами. Глупцы, да,  но  какие
хорошие мальчики! У стула миссис  Монтейт  часто  стоял  другой  кумир  его,
Губерта, -  капитан  Маккей.  Живо  вспомнилось  Марсленду  его  лицо  цвета
потемневшей слоновой кости (такого же  цвета  был  бивень,  что  хранился  у
дядюшки), красивые черные усы, его белый галстук, клетчатый костюм и  гетры,
красная гвоздика в петлице - все это так нравилось юному Губерту!  А  миссис
Монтейт, "соломенная вдова", как ее называли... Он помнил, как люди смотрели
на нее, каким тоном с ней говорили. Очаровательная женщина!  И  он,  Губерт,
как говорится, "втюрился" в нее с первого взгляда, - в ни с чем не сравнимый
аромат ее духов, ее  изящество,  ее  голос.  Любопытное  было  время!  Тогда
употребляли  слово  "ухаживание",  женщины  носили  пышные  юбки  и  высокие
корсеты; а он ходил в белом  фланелевом  костюме  с  голубым  поясом.  После
случая в оранжерее тетушка сказала ему вечером, лукаво улыбаясь:  "Спокойной
ночи, глупыш!" Да, он действительно  был  глупым  мальчишкой.  Ночью  лежал,
прижав щекой к подушке цветок, оброненный соломенной вдовой. Какое  безумие!
А в следующее воскресенье снова дождаться не мог того часа, когда увидит  ее
в церкви, и энергично чистил свою шляпу;  и  все  время,  пока  шла  служба,
поглядывал тайком на ее милый  профиль  там,  на  два  ряда  впереди,  между
Холлгрейвом, ее дядей, стариком с  козлиной  бородкой,  и  тетушкой,  седой,
розовощекой и полной; сидел и придумывал способ приблизиться  к  ней,  когда
она будет уходить, - и  все  только  для  того,  чтобы  увидеть  ее  улыбку,
услышать шелест ее платья. Ах, как мало ему нужно  было  для  счастья  в  ту
пору! И наконец последний день его каникул и тот  вечер,  когда  он  впервые
столкнулся с жестокой действительностью. Кто это сказал,  что  викторианский
век был невинным?
     Марсленд провел ладонью по лицу. Нет, роса еще не выпала. Он  перебирал
в памяти женщин, которых знал, ворошил воспоминания,  как  сено,  когда  его
сушат. Но ничто из того, что он вспомнил, не вызывало в нем такого волнения,
как та первая любовь.
     А бал у тетушки! Первая белая жилетка, купленная по случаю  у  местного
портного, галстук, тщательно подобранный  под  тот,  что  носил  его  кумир,
капитан Маккей!  Все  вспомнилось  так  живо  здесь,  в  тишине  лужайки,  -
ожидание,  стыдливое  и  робкое  волнение,  незабываемая  минута,  когда  он
пригласил ее танцевать; и ее имя "миссис Монтейт", дважды записанное белым с
кисточкой карандашиком в его записной  книжечке  с  золотым  обрезом;  тихое
колыхание ее веера, ее улыбка. И, наконец, первый танец. Как он старался  не
наступить на ее белые атласные туфли; какой трепет его охватывал,  когда  ее
рука в тесноте прижималась  к  его  руке,  а  потом  исполненный  блаженства
перерыв, длившийся всю первую половину вечера, в ожидании следующего  танца!
Если бы только он умел так кружить и повертывать ее в вальсе, как это  делал
капитан Маккей! И все возрастающий экстаз по  мере  того,  как  приближалось
время второго танца. А потом темная  терраса,  прохладный,  пахнущий  травой
воздух, жужжанье майских жуков и тополи, казавшиеся  необычайно  высокими  в
лунном свете. Он тщательно поправляет галстук и жилет, утирает разгоряченное
лицо. Глубокий вздох - и обратно  в  дом,  искать  ее!  Бальный  зал,  затем
столовая, лестница, библиотека, бильярдная - все словно в тумане, -  и  этот
бесконечно звучащий мотив, а он в своем белом жилете  бродит  по  дому,  как
привидение. Вот и оранжерея - он спешит туда. И, наконец, то  мгновение,  от
которого у него надолго, вплоть до настоящего времени, сохранилось  какое-то
смутное, загадочное впечатление. Приглушенные голоса за клумбой  цветов:  "Я
видел ее", "А кто был с нею?" Мгновенно промелькнувшее лицо  цвета  слоновой
кости, черные усы. И затем ее голос: "Губерт!"
     Ее горячая рука сжала его руку, притянула его...  знакомый  аромат,  ее
смеющееся, решительное лицо... и снова шорох за цветами, там,  где  шпионили
за ней - и вдруг ее губы коснулись его щеки... поцелуй, от которого  у  него
зазвенело в ушах, ее голос, такой тихий: "Губерт, милый мой мальчик!"  Шорох
стих, замер вдали. Как долго длилась минута молчания в сумраке среди  цветов
и папоротников! Ее лицо, бледное, было так близко! А потом она  вела  его  в
ярко освещенный зал, и пока они шли, он начинал медленно  догадываться,  что
она его лишь использовала как ширму. Для нее он был  мальчик,  не  настолько
еще взрослый, чтобы стать ее возлюбленным, но достаточно взрослый для  того,
чтобы спасти репутацию ее  и  капитана  Маккея!  Ее  поцелуй,  последний  из
многих, предназначался не для его губ, не для  его  щек.  Нелегко  заставить
себя поверить этому. Мальчик, которого еще  не  принимают  всерьез,  который
через день вернется в школу и которого она целовала лишь для того, чтобы  ее
любовник и она могли возобновить свою связь, оставаясь вне  подозрений.  Как
он вел себя остаток вечера, после того, как его  романтическая  влюбленность
была втоптана в грязь? Едва ли он сознавал это. Предательский  поцелуй!  Оба
кумира повержены в прах! Подумали ли они о его чувствах? Нет! Они заботились
лишь. о том, чтобы при его помощи замести следы. И все же  он  почему-то  ни
тогда, ни после не дал ей понять, что все это ему ясно. И только когда танец
кончился и кто-то пригласил ее на новый тур, он убежал  в  свою  комнатушку,
сорвал с себя жилет и  перчатки  и  долго  лежал  на,  кровати,  одолеваемый
горькими мыслями. Ребенок! И так он лежал до тех пор, пока доносившаяся туда
музыка не смолкла; кареты уехали, и наступила тихая ночь.
     Сидя на корточках в траве, все еще теплой  и  сухой,  Марсленд  потирал
колени.  Великодушие  -  только  в  юности  человек  способен  на  подлинное
великодушие! С легкой улыбкой вспомнил он, как  на  следующее  утро  тетушка
лукаво и вместе с тем  озабоченно  говорила  ему:  "Нехорошо,  дорогой  мой,
прятаться по темным углам, пожалуй, это  была  не  твоя  вина,  но  все-таки
нехорошо... не совсем прилично..." И неожиданно умолкла,  заметив,  что  его
губы впервые в жизни искривились в иронической усмешке. Она так никогда и не
простила ему этой улыбки, мысленно называя его юным Лотарио.
     "Век живи, век учись, - подумал Марсленд. - Интересно,  что  сталось  с
теми  двумя?  Ох,  этот  викторианский  век!   Ни   перед   чем   тогда   не
останавливались.  И  все-таки  недаром  его  называют  невинным  и   глупым,
ей-богу!"
     Солнце заходило, начинала выпадать роса. Он  встал,  растирая  затекшие
колени. В лесу ворковали  голуби.  В  последних  лучах  солнца,  пробившихся
сквозь листву тополей, подобно драгоценному  камню,  сверкало  окно  старого
дядюшкиного дома.
     Да, какая это все-таки давняя история!


ЧЕЛОВЕК С ВЫДЕРЖКОЙ

     Перевод М. Кан

     В наше время каждая веха на жизненном пути похожа на Фламинго Крокетный
Молоток из "Алисы в Стране чудес": только повернешься к ней, как она тут  же
изогнется вопросительным знаком. А всякий краеугольный камень  смахивает  на
Алисиного Дикобраза Крокетный Шар - не успеешь нацелиться, как его уж и след
простыл. То, в чем раньше заключалась самая соль жизни, нынче вышло из моды;
старинные ароматы выдохлись; слово "джентльмен" вызывает насмешливые улыбки,
а выдержка почитается признаком слабоумия.
     А все-таки есть на Британских островах семейства, которые вопреки всему
из века в век сохраняют выдержку и чувство собственного достоинства. И пусть
меня сочтут романтиком, потерявшим ощущение действительности - я  все  равно
убежден, что такие люди нередко обладают особым  и  вовсе  не  заслуживающим
презрения качеством: врожденным мужеством, своеобразной внутренней отвагой.
     Это и  заставляет  меня  поделиться  с  вами  воспоминаниями  о  Майлсе
Рудинге.
     Увидел я его впервые - если вообще допустить, что новичок смеет поднять
глаза на старосту - на второй  день  моего  пребывания  в  закрытой  мужской
школе, когда на  душе  у  меня  было  еще  достаточно  скверно.  Три  других
"сосунка" - мои соседи по мансарде - куда-то ушли, а я предавался  горестным
размышлениям о том,  вправе  ли  и  занять  кусочек  стены  и  повесить  две
маленькие олеографии, на  которых  были  изображены  ядовито-алые  всадники,
перелетающие  через  ядовито-желтую  изгородь  на  ядовито-гнедых   лошадях.
Картинки эти купила  мне  мать,  полагая,  что  они  проникнуты  тем  именно
мужественным духом, которым славятся закрытые школы. Я вытащил их из коробки
для игрушек вместе с фотографиями моих родителей и старшей сестры,  разложил
на скамеечке у окна и печально рассматривал эту маленькую выставку. Внезапно
дверь отворилась, и на пороге показался какой-то мальчик в длинных брюках.
     - Привет! - сказал он. - Новенький?
     - Да, - пискнул я не громче мышонка.
     - Я - Рудинг. Старший по общежитию. Карманных денег будешь получать два
шиллинга в неделю, если не проштрафишься. Списки "рабов"  найдешь  на  доске
объявлений. Первые две недели "рабствовать" не будешь. Как фамилия?
     - Бартлет.
     - Так, - он пробежал глазами листок бумаги, который держал  в  руке.  -
Ага! Мой! Ну, как тебе здесь?
     - Да неплохо.
     - Вот и отлично. - Он, видимо, собрался уходить, и я поспешно спросил:
     - Скажите, пожалуйста, можно я повешу вот эти картинки?
     - Само собой - вешай, какие хочешь. Ну-ка, посмотрим. - Он шагнул ближе
и увидел мои экспонаты.
     - Ох, извини! - Он взял олеографии и поспешно отвернулся.
     Новичок в школе  -  всегда  немножко  психолог,  и  когда  этот  Рудинг
извинился только за то, что случайно взглянул на  карточки  моих  родных,  я
как-то сразу почувствовал, что уж он-то, во всяком случае, не скотина.
     - Наверно, у Томпкинса купил. У меня были такие  же  в  первом  классе.
Ничего себе. Я бы повесил вот тут.
     Он приложил их  к  стене,  а  я,  воспользовавшись  моментом,  украдкой
поглядел на него. Он был высокого роста  -  футов  пять  с  лишком  (мне  он
показался сказочным великаном) - тонкий и прямой, как  стрела.  На  нем  был
стоячий воротничок, - какие носили в то время, - правда, не  очень  высокий.
Шея у него была длинная, волосы - какие-то особенные:  темные,  вьющиеся,  с
рыжеватым оттенком; глаза  -  темно-серые,  небольшие,  глубоко  посаженные;
скулы  довольно  высокие,  щеки  худые,  тронутые  веснушками.  Нос,  скулы,
подбородок - все это, казалось, было чуть великовато, не по лицу. Не  совсем
законченная отделка, если можно так выразиться.  Зато  улыбка  у  него  была
хорошая; похоже было, что этот парень - человек правильный.
     - Ну, что ж, Бартлетенок, - сказал он, возвращая мне олеографии, - выше
нос, и все будет в порядке.
     Я спрятал фотографии родных, а картинки повесил на стену.
     Рудинг! Знакомая фамилия. В родословной  книге  моего  семейства  среди
брачных  записей  вроде  "дочь  Фицгерберта"  или  "дочь  Тастборо"   как-то
незадолго  до  гражданской  войны  появилась  запись  "дочь  Рудинга".  Дочь
Рудинга! Может быть, этот полубог какой-нибудь мой дальний родственник! И  я
тут же понял, что никогда не осмелюсь заговорить с ним об этом.
     Майлс Рудинг не блистал особенными  талантами,  но  по  всем  предметам
успевал одинаково хорошо. Нельзя сказать,  чтобы  он  изысканно  одевался  -
как-то даже не приходило в голову, хорошо ли он одет или плохо. Он  не  был,
собственно говоря, одним из школьных вожаков: он был небогат, не гонялся  за
дешевой славой, ни перед кем не  заискивал,  зато  в  нем  не  было  и  тени
высокомерия и никогда он  не  относился  к  младшим  покровительственно  или
оскорбительно. Он не потакал слабостям ни своим, ни чужим, но был справедлив
и в отличие от многих старост не любил давать тумаки. На состязаниях в конце
семестра он ни разу не "выдохся" и с первой  до  последней  минуты  сохранял
отличный темп. Его можно было бы назвать человеком удивительно  совестливым,
хотя сам он, разумеется, ни за что и не заикнулся бы об этом. Он никогда  не
выставлял напоказ свои чувства, однако незаметно было, чтобы он старался  их
скрывать - не то, что я. Он пользовался в школе огромным уважением, но  это,
судя по всему, было ему глубоко безразлично.  Независимый,  самостоятельный,
он мог бы стать героем школы, но не было в нем,  как  говорится,  настоящего
размаха. За целых два года я поговорил с ним по душам один-единственный раз,
да и то мне еще повезло больше других, учитывая разницу в возрасте.
     Я был в пятом классе, а Рудинг в предпоследнем, когда в нашем общежитии
разразился скандал, задевший честь и достоинство капитана  нашей  футбольной
команды. Капитан был ирландец, здоровенный малый, который  умел  дать  отпор
противнику и был главной опорой своей команды. Случилось это накануне нашего
первого футбольного состязания. Можете представить себе, что началось, когда
столь важная персона отказалась участвовать в  игре!  Потерпев  моральный  и
физический урон, он последовал примеру Ахиллеса в Троянской войне и удалился
в свой боевой шатер. Стены нашего дома дрожали от  ожесточенных  споров.  Я,
как и все младшие, был на стороне  Донелли,  против  шестого  класса.  После
того, как он дезертировал, капитаном стал я,  и  от  меня  теперь  зависело,
будем ли мы вообще играть. Если бы я объявил забастовку в  знак  сочувствия,
остальные  последовали  бы  моему  примеру.  Вечером,   после   многочасовой
"фронды", я сидел один, так и не решившись еще, что предпринять.  В  комнату
вошел Рудинг, прислонился к дверному косяку и сказал:
     - Ну как, Бартлет, ты-то не подкачаешь?
     -  По...  по-моему,  Донелли  зря  надавали...   зря...   -   запинаясь
пробормотал я.
     - Может, это и так, - сказал он, - но интересы команды - превыше всего.
Сам знаешь.
     Кому  сохранить  верность?  Раздираемый  противоречивыми  чувствами,  я
смолчал.
     - Слушай, Бартлетенок, - сказал он вдруг, - ведь всем нам будет  позор.
Все зависит от тебя.
     - Ладно, - хмуро отозвался я. - Буду играть.
     - Молодчина!
     - А все равно, по-моему, нечего было трогать  Донелли,  -  бессмысленно
повторил я. - Он... он ведь такой большой.
     Рудинг подошел почти вплотную к старому скрипучему креслу, в котором  я
сидел.
     - Когда-нибудь, - медленно проговорил он, - ты сам  станешь  старостой.
Придется и тебе заботиться о престиже шестого класса. И  если  ты  позволишь
всякой неотесанной дубине вроде  этого  Донелли  безнаказанно  (помню,  меня
просто потрясло тогда это слово),  безнаказанно  хамить  ребятам,  тем,  что
поменьше ростом и послабее, -  все  пропало.  Мой  старик  заправляет  одним
округом в Бенгалии - примерно с наш Уэльс. И все на одном престиже. Он часто
говорил со мной об этом. Бить противно кого бы  то  ни  было,  но  лучше  уж
вздуть грубого верзилу, чем малыша из новеньких. Тем более, что этот Донелли
вообще свинья: подвел всех нас - у него, видите ли, спинка болит!
     - Не в том дело, - сказал я. - Это... это было несправедливо.
     - Если это несправедливо, - сказал Рудинг  кротко  (просто  удивительно
кротко, как мне теперь кажется), значит вся система никуда не годится, а это
большой вопрос, Бартлетенок. Во всяком случае, не мне его решать. Мое дело -
управлять тем, что есть. Давай лапу и завтра жми  так,  чтобы  чертям  стало
тошно, договорились?
     С притворной неохотой я протянул ему руку,  чувствуя,  однако,  что  он
окончательно перетянул меня на свою сторону.
     Нашу команду разделали под орех, но до сих пор  у  меня  в  ушах  стоит
громкий крик Рудинга:
     - Что надо играешь, Бартлет! Что на-а-а-до!
     Со школьных времен мне запомнился еще лишь  один  случай,  по  которому
можно судить, что он был за человек,  этот  Майлс  Рудинг.  В  тот  день  он
навсегда распростился со школой, и мы с ним ехали в город в одном вагоне. Он
сидел и смотрел в окошко назад, на холм, где стояла наша старая школа,  и  я
ясно увидел, как по щеке у него проползла слезинка. Должно быть, от него  не
укрылось, что я заметил это, потому что он вдруг сказал:
     - А, черт! Соринка попал? в глаз, -  и  стал  оттягивать  вниз  веко  с
усердием, нисколько меня не обманувшим.