на  создан  не  для  того,  чтобы  отсиживаться
дома..."
     В каждой строчке письма -  несмотря  на  подлинную  его  страстность  -
чувствовалось непреклонное стремление этого человека к своей цели, в  данном
случае довольно корыстной. Сам он не отдает себе  в  этом  отчета,  так  как
действительно влюблен в нее; но забыть об успехе своего дела он не может. Он
полон энергии - неистовой энергии! Теперь мне не кажется  удивительным,  что
ей пришлось ему уступить.
     Каких только соблазнительных картин не рисовал он ей! И,  конечно,  она
чувствовала к нему влечение - я не  забыл  ее  взгляда,  который  перехватил
тогда на Черной мельнице. Но в конечном счете женой его  она  стала  потому,
что она - Пейшнс Войси: сделает что-нибудь, а потом хочет "повернуть назад".
И вот теперь она умирает; ни он, ни кто другой  уже  не  увезет  ее.  Горько
думать о трепетном чувстве, переполнявшем его, когда он писал в своей темной
каюте письмо этой обреченной на смерть девушке.
     "Я всегда хотел разбогатеть, - писал он, - с тех самых пор,  когда  еще
мальчишкой пас на лугу коров... Теперь я  хочу  этого  для  тебя  и  добьюсь
своего. Я готовился два года; и все, что мне нужно знать, я  теперь  знаю...
Отправив это письмо, я уеду в Лондон. Надо еще о многом позаботиться; вблизи
от тебя я больше не могу себе доверять, пока мы не поднимем якорь.  Когда  я
окрестил свое судно "Волшебницей", я думал о тебе - ты моя волшебница..."
     Дальше он заклинал ее быть на тропе, ведущей  к  бухте,  ровно  в  семь
вечера в среду (то есть завтра) - он сойдет на берег,  чтобы  попрощаться  с
ней. Письмо было подписано: "Твой любящий муж Зэхери Пирс..."
     Я долго лежал на  краю  поля;  вокруг  царил  полный  покой.  В  церкви
заблаговестили. От снопов крадучись тянулись  длинные  тени;  лесные  голуби
один за другим упорхнули в свои гнезда; небо на западе  покрылось  багряными
полосами, овраги  и  ложбины  купались  в  последних  лучах  солнца.  Погода
прекрасная для сбора урожая; но всюду  какая-то  гнетущая  тишина  -  тишина
ожидания...
     Жизнь на ферме течет как обычно; утром и  вечером  молитвы.  Джон  Форд
читает их с ожесточением, словно он вот-вот готов возроптать на бога.  Утром
и вечером он навещает ее, тяжело вздыхая, выходит из ее  комнаты  и  идет  к
себе - наверное, молиться. С сегодняшнего утра я избегаю встречаться с  ним.
Он сильный старик, но это его сломит..."

VII

                                              Кингсуэр, суббота, 13 августа.

     Все кончено - завтра я уезжаю отсюда за границу.  Тихий  полдень  -  на
кладбище ни дуновения ветерка. Я пришел туда раньше всех на  целых  полчаса.
Несколько рыжих коров забрели в соседний сад и чесались головами о церковную
ограду. Пока я стоял там, пришла какая-то старушка  и  прогнала  их;  потом,
нагнувшись, она стала подбирать яблоки, упавшие раньше времени.

                         Яблоки зреют - вот упадут,
                         О! Хэй-хоу! вот упадут;
                         Люди придут, их соберут,
                         О! Хэй-хоу! их соберут.

     ...Пейшнс хоронили совсем просто  -  слава  богу,  обошлось  без  этого
мерзкого катафалка, - несли ее работники  фермы,  а  провожали  только  Джон
Форд, чета Хопгудов, я и молодой доктор. Над могилой прочли молитву. До  сих
пор я слышу голос Джона Форда: "Аминь!" Когда все  было  кончено,  он  молча
пошел прочь, прямо по солнцепеку, не покрыв головы. Вечером я еще раз  пошел
на кладбище и долго  бродил  между  могилами.  "Ричард  Войси",  "Джон,  сын
Ричарда и Констанс Войси", "Марджори Войси" - столько поколений в одном этом
углу; потом Ричард Войси и Агнесса, его жена, а рядом этот свежий холмик, по
которому, нахохлившись, уже прыгал воробей и метались тени яблонь.
     Еще немного, И рассказ мой будет окончен...
     В среду днем она опять позвала меня.
     - Осталось  ждать  всего  только  до  семи,  -  прошептала  она.  -  Он
обязательно придет. Но, если я... умру раньше... скажите  тогда  ему...  что
мне  его  жаль.  Они  все  твердят  мне:   "Нельзя   разговаривать,   нельзя
разговаривать! Разве это не  глупо?  Как  будто  когда-нибудь  будет  можно!
Только сегодня вечером, и больше я не буду уже говорить. Пусть  все  придут,
пожалуйста... я  хочу  их  всех  видеть.  Когда  умираешь,  чувствуешь  себя
свободнее, чем когда бы то ни было, - никто не ждет от тебя поступков,  всем
безразлично, что ты скажешь... Он обещал мне, что я буду делать, что захочу,
когда выйду за него замуж, - я никогда не верила этому до конца, а сейчас...
я могу делать, что захочу, и говорить, что мне вздумается.
     Она откинулась на подушки и  смолкла;  выдать  самые  сокровенные  свои
мысли - какие есть у каждого из нас, - столь священные, что  словами  их  не
выразить, она не могла.
     Я навсегда запомню ее вот такой: с едва уловимой улыбкой в полузакрытых
глазах  и  с  приоткрытым  пунцовым  ртом  -  на  ее   маленьком,   круглом,
запрокинутом  вверх  лице  было  странное   выражение   насмешки,   радости,
сожаления; светлая комната, наполненная  свежестью  цветов,  легкий  ветерок
бьет зеленой веткой яблони об окно. Ночью скрипку сняли с гвоздя  и  унесли;
она этого и не заметила... Когда пришел Дэн, я уступил ему  свое  место.  Он
осторожно взял ее руку в свою огромную ручищу, не проронив ни слова.
     - Какой маленькой кажется вот так моя рука, - сказала  она.  -  Слишком
маленькой.
     Дэн тихо положил ее руку обратно на постель и вытер  себе  лоб.  Пейшнс
тут же воскликнула шепотом:
     - Разве здесь так жарко? Я не замечала.
     Дэн наклонился, прикоснулся губами к ее пальцам и вышел из комнаты.
     Длинный это был день, самый длинный в моей жизни. Иногда казалось,  что
она уснула, иногда она тихо разговаривала сама с собой  о  матери,  о  своем
деде, о саде, о кошках - словно ее одолевали всякие беспорядочные, пустячные
и даже смешные воспоминания; и ни разу, мне  помнится,  она  не  говорила  о
Зэхери, только время от времени спрашивала, который час...  С  каждым  часом
она заметно слабела. Джон Форд сидел рядом с  ней  неподвижно,  слышно  было
лишь его тяжелое дыхание; порой она, не произнося ни слова, гладила пальцами
его руку. Это был итог всей их жизни вдвоем. Один раз он стал громко хриплым
голосом молиться за нее; потом ее жалостный нетерпеливый взор  обратился  ко
мне.
     - Скорей, - прошептала она. - Я хочу видеть его; мне так... холодно.
     Я вышел и бросился бегом по тропе к бухте.
     Зэхери стоял, опершись о калитку изгороди,  он  пришел  на  час  раньше
назначенного срока; на нем был его обычный старый синий костюм и  фуражка  с
кожаным козырьком, как и в тот день, когда я увидел его впервые.  Он  ничего
не знал о случившемся. Но я убежден, что с первых же слов он понял все, хотя
не мог примириться с этим. Он все время повторял:
     - Не может  быть.  Через  несколько  дней  она  будет  здорова,  -  она
растянула связки! Как вы думаете, морское путешествие... У нее  хватит  сил,
чтобы отправиться сейчас же?
     Больно было смотреть на  него,  предчувствие  боролось  в  его  душе  с
надеждой. Лоб его покрылся испариной. Когда  мы  поднимались  по  тропе,  он
повернулся и указал на море. Там стоял его тендер.
     - Я мог бы взять ее на борт хоть сейчас. Нельзя? Что же  с  ней  такое?
Позвоночник? О господи! Доктора... Иногда они делают чудеса!
     Нельзя было без жалости смотреть, как  он  пытается  закрыть  глаза  на
правду.
     - Это невозможно, она ведь так молода! Мы идем слишком медленно.
     Я сказал ему, что она умирает.
     На мгновение мне показалось, что он хочет  убежать.  Потом  он  тряхнул
головой и бросился к дому. У лестницы он схватил меня за плечо.
     - Это неправда! - вымолвил он. - Теперь ей будет лучше, раз я здесь.  Я
остаюсь. Пусть все пропадает. Я остаюсь.
     - Настал миг, когда вы можете доказать ей свою любовь, -  сказал  я.  -
Возьмите себя в руки, дружище!
     Он вздрогнул.
     - Да!
     Вот все, что он ответил.
     Мы вошли в ее комнату. Казалось невероятным, что она умирает;  щеки  ее
ярко горели, губы трепетали и чуть припухли, словно  от  недавних  поцелуев,
глаза блестели, волосы были такие темные и вьющиеся, лицо такое юное...
     Через полчаса я подкрался к  открытой  двери  ее  комнаты.  Она  лежала
неподвижная и бледная, как простыня. В ногах кровати стоял Джон Форд; рядом,
склонившись к самым подушкам  и  положив  голову  на  сжатые  кулаки,  сидел
Зэхери. Было очень тихо. Листья больше не шелестели за окном.  Когда  кризис
уже наступил, как мало человек чувствует  -  ни  страха,  ни  сожаления,  ни
скорби, лишь сознание, что игра окончена, и острое желание поскорее уйти!
     Вдруг Зэхери вскочил, пробежал мимо, не видя меня, и  ринулся  вниз  по
лестнице.
     Через  несколько  часов  я  вышел  на  тропу,  ведущую  к  бухте.  Было
совершенно темно; трепетный огонек "Волшебницы" все еще оставался на месте и
казался не более  светлячка.  Потом  впереди  я  услышал  рыдания  -  плакал
мужчина; ничего страшнее мне не приходилось слышать. В  каких-нибудь  десяти
шагах от меня из-под холма поднялся Зэхери Пирс.
     Идти за ним я не осмелился и присел у изгороди. В едва родившейся тьме,
этой молодой ночи что-то неуловимо  напоминало  ее:  мягкий  песчаный  холм,
запах жимолости, прикосновение папоротника и  ежевики.  Всех  нас  настигает
смерть, и если уж приходит конец, что поделаешь, но для тех,  кто  остается,
это всегда непостижимо!
     Через некоторое время тендер дал два  свистка,  неясно  замелькали  его
огни по правому борту - и все исчезло...

VIII

                                                        Торки, 30-е октября.

     ...Помните письма, которые я писал вам с фермы в  Муэ  около  трех  лет
тому назад? Сегодня я туда ездил верхом. По дороге я остановился в  Бриксеме
позавтракать и спустился пешком к причалу. Недавно прошел ливень, но  солнце
уже снова выглянуло, освещая море, буро-рыжие паруса и сплошной ряд шиферных
крыш.
     Там стоял траулер, по всей очевидности, побывавший в переделке.  Парень
с острой бородкой и тонкими губами, одетый в драную синюю фуфайку и  морские
сапоги, наблюдал за ремонтными работами и сказал мне с некоторой гордостью:
     - Попали в переделку, сэр; желаете взглянуть? -  Потом,  сощурив  вдруг
свои маленькие голубые глаза, добавил: - Эге, да я вас  помню.  В  тот  раз,
когда я вел это самое судно, на борту была еще молодая леди.
     Это оказался Прол, подручный Зэхери Пирса.
     - Ну да, - продолжал он, - это то самое судно.
     - А капитан Пирс?
     Он прислонился к поручням и сплюнул:
     - Настоящий мужчина был; никогда больше не встречал таких.
     - Ну как, удачное было плавание?
     Прол поглядел на меня со злостью.
     - Удачное? Нет, сплошные неудачи с  начала  и  до  конца,  только  одни
неприятности. Капитан сделал все, что в человеческих силах. Когда не  везет,
то говорят: "Провидение!" Чепуха все это! Только вот что  я  скажу,  слишком
много развелось в наше время людей, беспокойных людей; мир стал тесен.
     При этих словах  мне  вдруг  представился  Дрейк,  ворвавшийся  в  нашу
современную жизнь, потому что  мир  словно  перевернулся;  Дрейк,  опутанный
сетями  бюрократизма,  электрических  проводов  и  всех   прочих   достойных
изобретений нашей цивилизации. Неужели человеческий тип может пережить  свое
время? Сохраниться в веках, где ему уже нет  места?  Он  живет  -  и  иногда
рвется к прошлому... Все игра воображения! Так ведь?
     - Значит, вы засыпались? - сказал я.
     Прола передернуло.
     - Так бы я не сказал, сэр... слово  уж  больно  мерзкое.  Проклятие!  -
продолжал он, уставившись на свои сапоги. - Конечно, и я  тут  был  виноват.
Нас окружили враги, а меня угораздило сломать себе  ногу.  Капитан  меня  не
бросил. "Мы оба из Девона, - сказал он мне, - и друг друга  не  бросим".  Мы
пробыли там шесть дней вместо двух; а когда вернулись к судну...  оказалось,
его конфисковала полиция за незаконный ввоз оружия.
     - А что сталось с капитаном Пирсом?
     - Думаю, сэр, он уехал в Китай, но наверняка не могу сказать.
     - Но он жив?
     Прол поглядел на меня как-то зло и тревожно.
     - Его убить нельзя! Когда-нибудь все мы умрем, это верно.  Но  не  было
еще человека с такой хваткой, как у капитана Зэхери Пирса.
     В это я верю; его убить трудно. Я вижу его перед собой,  невозмутимого,
с вызывающим взглядом и пленительной улыбкой; чуть вьющаяся борода и  темные
бакенбарды; и всегда он внушал чувство отчаяния, что  никогда  и  никому  не
одолеть его и никогда ему не одолеть самого себя.
     Я ушел, дав Пролу  полкроны.  Уходя,  я  слышал,  как  он  заговорил  с
какой-то дамой. "Попали в переделку, мэм! Желаете взглянуть?"
     Позавтракав, я поехал в Муэ. Старый дом совсем не изменился; только  на
яблонях не было яблок, и листья на них начинали желтеть и  опадать.  В  саду
мимо меня прошмыгнул один из котов Пейшнс, все  еще  с  бантом  на  шее,  он
охотился за какой-то пташкой. Джон  Форд  показал  мне  все  свои  последние
усовершенствования, но ни разу ни словом, ни жестом не намекнул на  прошлое.
Без особого интереса он осведомился о Дэне, который  теперь  опять  живет  в
Новой Зеландии; его щетинистая борода  и  волосы  поседели;  он  стал  очень
грузным,  и  я  заметил,  что  ноги  не  всегда  слушаются  его;  он   часто
останавливается, опершись на палку. Прошлой зимой он очень  болел;  говорят,
что иногда он засыпает прямо на полуслове.
     Мне удалось несколько минут побыть с Хопгудами. Мы говорили  о  Пейшнс,
сидя в кухне под полкой  с  посудой,  где  застоялся  запах  дыма,  копченой
свинины  и  времени,  а  запахи,  как   известно,   особенно   остро   будят
воспоминания. Волосы доброй женщины, так мило спадающие двумя прядями на лоб
из-под чепца, еще сильнее тронула седина; и на лице чуть прибавилось морщин.
На глаза ее все еще навертываются слезы,  когда  она  заговаривает  о  своей
"овечке".
     О Зэхери я не узнал ничего, но она рассказала мне  про  смерть  старого
Пирса.
     - Так его там и нашли, на солнце... можно сказать, уже мертвым. Да  вот
Хэ-эпгуд вам все расскажет.
     И  Хопгуд,  перекидывая,  как  всегда,  во  рту  свою  трубку,   что-то
пробормотал с застывшей улыбкой.
     Когда я уезжал, он пошел проводить меня до ворот.
     - Все мы смертны, сэр, - сказал он, упираясь своим  огромным  плечом  в
оглоблю. - Мистер Форд держится молодцом! Старики смерти никогда не  ждут...
Да! Ужасно все получилось; с тех пор моя старуха никак не придет в себя. Вот
вам и все новости, только нечего слишком много думать об этом.
     Я свернул с дороги,  чтобы  пройти  мимо  кладбища.  Там  росли  цветы,
хризантемы и астры, они ничуть не увяли; над ними возвышался белый памятник,
уже с надписью:

"ПЕШЬЕНС"
                             ЖЕНА ЗЭХЕРИ ПИРСА
                           "Бог дал, бог и взял"

     Рядом, как и прежде, паслись рыжие коровы;  в  небе  теснились  большие
белые облака, две-три пичужки высвистывали чуть печально,  в  воздухе  стоял
запах опавших листьев...


СПАСЕНИЕ ФОРСАЙТА

     Перевод Н. Шебеко

I

     Суизин Форсайт лежал в постели. Углы его  рта  под  седыми  усами  были
опущены до самого двойного подбородка. Тяжело дыша, он сказал:
     - Доктор говорит, что я серьезно болен, Джемс. Джемс, его брат-близнец,
приложил к уху ладонь.
     - Не  слышу.  Говорят,  мне  надо  лечиться.  Вечно  надо  лечиться  от
чего-нибудь. Эмили тоже лечилась...
     Суизин сказал:
     - Как ты бормочешь,  Джемс,  ничего  не  разобрать.  Вот  моего  лакея,
Адольфа, я хорошо слышу. Я его выучил... А тебе  надо  обзавестись  слуховым
рожком. Ты совсем расклеился, Джемс.
     Они помолчали. Потом Джемс Форсайт, вдруг оживившись, сказал:
     - Ты, наверно, уже написал завещание и оставил все деньги  семье,  ведь
больше тебе их завещать некому. А то вот третьего дня умер Денсон и  завещал
все свои деньги на больницу.
     Седые усы Суизина ощетинились.
     - Этот дурак доктор тоже говорил, чтобы я составил завещание, -  сказал
он. - Терпеть не могу, когда ко мне лезут с советами насчет завещания. Ем  я
хорошо: вчера вечером я съел куропатку; и  с  каждым  днем  аппетит  у  меня
улучшается. Доктор сказал, что  мне  нельзя  пить  шампанское!  А  я  плотно
завтракаю. Мне еще нет и восьмидесяти. И тебе ведь столько же лет, Джемс.  А
ты выглядишь неважно. Джемс Форсайт сказал:
     - Тебе нужно посоветоваться с другим доктором. Пригласи  Бланка,  лучше
него не найти врача. Я приглашал его к Эмили.  Мне  это  обошлось  в  двести
гиней. Он отправил ее в Хомбэрг - лучшего места  тоже  не  найти.  Туда  сам
принц ездит - все туда ездят.
     Суизин Форсайт сказал:
     - Я совсем не бываю на воздухе и очень плохо сплю. А ведь я купил новую
коляску за большие деньги. Ты болел  когда-нибудь  бронхитом?  Говорят,  что
шампанское вредно, а мне кажется, - нет целебнее лекарства.
     Джемс Форсайт встал.
     - Тебе все-таки  следует  пригласить  другого  доктора.  Эмили  просила
передать тебе привет. Она хотела навестить тебя, но  ей  пришлось  уехать  в
"Ниагару". Сейчас все туда ездят - это в моде. Рэчел ездит туда каждое утро,
а это уже слишком, боюсь, как бы не слегла. Там сегодня маскарад,  и  герцог
будет раздавать призы.
     Суизин Форсайт сказал сердито:
     - У меня отвратительно готовят, никак не могу их выучить. А вот в клубе
подают отличный шпинат.
     Было видно, как у Суизина дрожат под одеялом ноги.
     -  Ты,  наверное,  неплохо  заработал  на  картинах  Тинторетто?  Да  и
земельная рента дает немало. У тебя сейчас столько денег, что  ты,  пожалуй,
не знаешь, куда их девать,  -  сказал  Джемс  Форсайт,  причмокивая  мокрыми
губами.
     Суизин Форсайт бросил на него уничтожающий взгляд.
     - Деньги! - проворчал он. - Один доктор во сколько обходится.
     Джемс Форсайт протянул ему холодную влажную руку.
     - До свидания! Ты все же пригласи другого  врача.  Не  могу  так  долго
держать лошадей на улице - у меня новая пара, стоила мне три  сотни.  Береги
себя. Я поговорю с Бланком. Тебе надо его  пригласить  -  все  говорят,  что
лучше нет врача. До свидания.
     Пристально глядя в потолок, Суизин Форсайт подумал: "Бедный Джемс! Ну и
скряга же он! А у самого, наверно, не меньше двухсот тысяч!"
     Он задремал, раздумывая о жизни...
     Он был болен и одинок. Много лет он был одинок, а последние два года  к
тому же еще и болен; но он хотел прожить жизнь так же, как он  выкурил  свою
первую сигару, - стойко, до самого конца. Каждый день его возили в клуб.  Он
торжественно восседал на пружинном сиденье своего экипажа,  сложив  руки  на
коленях, слегка наклонившись вперед и чуть-чуть покачиваясь.  Пряча  складки
подбородка под воротничком, опираясь на трость и стараясь  держаться  прямо,
он поднимался по ступеням в мраморную залу.  Потом  он  обедал,  сидя  перед
ведерком  со  льдом,  в   котором   стояла   бутылка   шампанского;   обедал
величественно, смакуя еду,  завесив  грудь  салфеткой  и  косясь  на  лакея.
Изредка он оглядывался по сторонам, но ни разу  не  позволил  себе  опустить
голову или сгорбить спину.
     Он был стар и глух, а поэтому ни с кем  не  разговаривал.  И  никто  не
разговаривал с ним. Клубный сплетник, ирландец, говорил каждому новичку:
     - Посмотрите на старика Форсайта! Что-то у него было в  прошлом  -  вот
оттого он такой угрюмый.
     Но у Суизина в жизни не было ничего такого,  отчего  можно  было  стать
угрюмым.
     Вот уже много дней Суизин лежал в своей спальне, пропахшей  опопонаксом
и сигарами, сверкавшей серебром, пурпуром и электрическим светом. Шторы были
спущены, в камине тлели угли; на столике у кровати стоял кувшин  с  ячменным
отваром и лежал номер "Таймса". Суизин попытался читать, но не мог  и  снова
погрузился в раздумье. Его  бледное,  словно  пергаментн