ловека.  Он   видел   лицо
правительственного агента, купившего его лес, и легкую гримасу, с какой  тот
согласился дать требуемую цену. Видел своего дворецкого, как он после  гонга
к обеду стоит навытяжку возле буфета и ждет, чтобы хозяин вошел в  столовую.
Что они там станут делать, когда он не придет? Хватит у них ума  сообразить,
что он мог заблудиться, взять фонари и отправиться искать его?  Нет,  скорее
они подумают, что он ушел к соседям, в Гринлендз или в Берримур,  и  остался
там обедать. И вдруг он увидел себя  самого,  замерзающего  в  снежной  ночи
среди этих  треклятых  деревьев.  Энергично  встряхнувшись,  он  опять  стал
нашаривать дорогу между стволов. Теперь  он  был  зол  -  зол  на  себя,  на
темноту, на деревья, так зол, что с  размаху  ударил  кулаком  по  дереву  и
ссадил себе пальцы. Это было унизительно,  а  сэр  Артур  Хирриз  не  привык
унижаться. В чужом лесу - куда ни шло, но в своем собственном!..  Ладно  же,
он будет идти хоть всю ночь, но выберется отсюда! И, упрямо  сжав  зубы,  он
снова двинулся во тьму.
     Теперь он сражался со своим лесом,  словно  каждое  дерево  было  живым
врагом. За время этого нескончаемого напряженного продвижения во мраке  гнев
его сменило сонливое раздумье. Деревья! Их посадил его прапрадед! Они видели
уже пять поколений людей, а сами еще почти молодые. Жизнь человека  для  них
ничто. Он усмехнулся: а для человека их жизнь - ничто,  знают  они,  что  их
срубят? Хорошо, если бы знали и тряслись бы от страха. Он  ущипнул  себя,  -
какие странные мысли лезут в голову! Вспомнилось, как однажды, когда у  него
шалила печень, деревья стали казаться  ему  воплощением  болезней  -  словно
вытянувшиеся кверху миазмы с шишками и шрамами, дуплистые, обросшие мхом,  и
сучья, как руки... Ну что же, так оно и есть, и вот он  среди  них,  снежная
ночь, темень, хоть глаз выколи, и он борется  с  ними  не  на  жизнь,  а  на
смерть. Уловив в своих мыслях слово "смерть", он круто  остановился.  Почему
он не может сосредоточиться на том, как выйти отсюда? Раздумывает о жизни  и
свойствах деревьев вместо того, чтобы  постараться  припомнить  расположение
своих охотничьих участков и понять, где он находится! Он истратил  несколько
спичек, чтобы еще раз взглянуть на часы. Боже праведный! Прошло  около  двух
часов с тех пор, как он смотрел на них, и все  это  время  он  шел...  куда?
Говорят, что в тумане у человека получается какой-то заскок в мозгу и он без
конца ходит по кругу. Он стал ощупывать деревья в поисках дупла. Дупло  хоть
немного предохранит от холода - так он впервые  признался  себе,  что  очень
устал. Он не в форме, ему шестьдесят пять лет. Долго не  выдержать.  Но  при
этой мысли в нем снова вспыхнула  угрюмая  злоба.  О  черт!  Ведь,  по  всей
вероятности, он раз десять сидел на этом самом  месте  на  своей  раскладной
трости, смотрел на голые ветки, освещенные  солнцем,  на  подрагивающий  нос
своего спаньеля и слушал, как стучат палки загонщиков и по  лесу  разносится
пронзительно и протяжно: "Гля-ди! Лети-ит!" Догадаются они  пустить  по  его
следу собак? Нет! Вероятнее всего, решат, что он пообедал и остался ночевать
у Саммертенов или у леди Мэри - ведь так бывало не раз.  И  вдруг  сердце  у
него подскочило: тропинка! Рассудок его,  словно  отпущенная  резина,  сразу
вернулся на свое место, напряжения как не бывало. Слава богу! Теперь  только
идти по этой тропинке, и как-нибудь, где-нибудь он выберется из леса.  И  уж
будьте спокойны, он никому не расскажет, какого свалял  дурака!  Куда  идти,
направо или налево? Повернувшись спиною к ветру, он устремился вперед  между
двумя стенами черного мрака и, чтобы не сбиться с тропинки, все время двигал
руками, словно растягивая гармонь. Так он шел, казалось, бесконечно долго, а
потом вдруг застыл на месте - перед  ним  были  сплошные  деревья,  тропинка
кончилась. Он повернул обратно - теперь навстречу ветру - и шел, пока дорогу
опять не преградили деревья. Он остановился, тяжело дыша. Как страшно!  И  в
ужасе  он  стал  метаться  туда  и  сюда  в   поисках   поворота,   лазейки,
какого-нибудь выхода! Мокрый снег бил его по лицу, ветер свистел и  хохотал,
ветви  стонали,  скрипели.  Он  зажигал  спички,  пытаясь  заслонить  огонек
мокрыми, озябшими руками, но они гасли одна за  другой,  так  и  не  осветив
никакого прохода. Видно, эта тропинка и  тут  и  там  кончается  тупиком,  а
поворот должен быть где-нибудь посередине. В нем проснулась надежда. Еще  не
все потеряно! Он снова пошел обратно, ощупывая каждый ствол по одной стороне
тропинки, чтобы не пропустить просвета. Дышать становилось все труднее.  Что
бы сказал Бродли, если бы увидел, как  он  тычется  в  потемках  среди  этих
проклятых деревьев, мокрый, продрогший, смертельно усталый  -  и  это  после
того, как Бродли сказал ему, что сердце у него не в  блестящем  состоянии!..
Поворот? Да! Деревьев нет. Наконец-то! Он повернул, почувствовал острую боль
в колене и упал ничком. Встать он не мог: коленный сустав, вывихнутый  шесть
лет назад, снова сместился. Сэр Артур Хирриз стиснул зубы. Хуже этого ничего
не могло с ним случиться! Но уже через минуту - минуту пустоты и отчаяния  -
он пополз по новой тропинке. Как ни странно,  передвигаясь  на  руках  и  на
одном колене, он чувствовал себя  уже  не  таким  удрученным  и  напуганным.
Смотреть в землю было легче, чем вглядываться в  стволы  деревьев;  а  может
быть, и нагрузка на сердце уменьшилась. Он полз, останавливаясь через каждые
две-три минуты, чтобы собраться с силами.  Полз  машинально,  ожидая,  когда
сердце, колено или  легкие  прикажут  ему  остановиться.  Землю  припорошило
снегом, он всем телом чувствовал,  какая  она  холодная  и  мокрая.  За  ним
тянется ясный след. Но кто нападет на его след в этом темном лесу?..
     Во время одной из передышек, кое-как вытерев руки, он  зажег  спичку  и
достал часы. Одиннадцатый час!  Он  завел  часы  и  положил  их  обратно  во
внутренний карман, у сердца. Эх, если  б  можно  было  вот  так  же  завести
сердце! И, скорчившись на земле, он сосчитал оставшиеся спички - четыре!  Он
упрямо подумал: "Не стану их тратить, чтобы смотреть на свои  деревья,  черт
бы их побрал. Лучше поберегу - у меня еще есть одна  сигара".  И  он  пополз
дальше. Надо двигаться вперед, сколько хватит сил.
     Он полз, пока сердце, легкие и колено не отказались работать;  а  потом
сел, привалившись спиною к дереву, в таком изнеможении, что  уже  не  ощущал
ничего, кроме тупой тоски. Он даже заснул - и проснулся весь дрожа, внезапно
перенесшись из уютного кресла в клубе в холодный  мокрый  мрак,  пронизанный
стонами ветра. Попробовал снова ползти, но не мог и  несколько  минут  лежал
неподвижно, обхватив себя руками. "Да, - мелькнула смутная мысль,  -  вот  и
допрыгался". Сознание работало так вяло, что он не мог даже  пожалеть  себя.
Спички: сумеет ли он разжечь костер? Но ему не приходилось жить  в  лесу,  а
валежник, сколько он ни шарил вокруг, был весь мокрый. Он вырыл руками ямку,
нашел в карманах какие-то бумажки и попробовал поджечь  мокрые  ветки.  Нет,
куда там! Теперь у него остались только две спички, и он вспомнил  про  свою
сигару. Он достал ее, откусил кончик  и  с  бесконечными  предосторожностями
стал закуривать. Сигара закурилась с первой же спички. Еще одна осталась  на
случай, если он задремлет и даст сигаре погаснуть. Он поднял голову и сквозь
черные ветви увидел звезду. Не отрывая от нее глаз, он прислонился к  дереву
и глубоко затянулся. Он курил очень медленно, крепко скрестив руки на груди.
Вот сигара кончится, и что тогда? До самого утра  -  холод  и  шум  ветра  в
деревьях! Докурив сигару до половины, он задремал, проспал долго и проснулся
такой окоченевший, что  едва  собрался  с  силами,  чтобы  зажечь  последнюю
спичку. Каким-то чудом она не погасла, и сигара опять раскурилась.  На  этот
раз он докурил ее почти до конца, ни о чем не  думая,  ничего  не  чувствуя,
кроме страшного холода. На миг  сознание  прояснилось,  слабенько  вспыхнула
мысль: "Хорошо хоть, что продал к дьяволу эти деревья.  Теперь  их  срубят!"
Мысль растворилась, уплыла куда-то, как  уплывал  в  мокрый  туман  дым  его
сигары; и, скривив губы в усмешку, он опять задремал...
     В десять часов утра лесник нашел его под старым вязом  в  миле  от  его
спальни. Он весь посинел от холода, одна нога была вытянута  вперед,  другая
согнута и поджата к телу, ступня зарылась в опавшие листья в поисках  тепла,
голова ушла в воротник, руки были скрещены на груди. Установили, что он умер
не меньше пяти часов тому назад. С  одного  боку  возле  него  намело  горку
снега. Другой бок и спину защищал  толстый  ствол.  Высоко  над  ним  тонкие
верхние ветви  огромного  вяза  были  усыпаны  золотисто-зелеными  гроздьями
крошечных сморщенных цветов, сверкавших на чистом голубом небе, веселых, как
благодарственная песнь. Ветер  стих,  и  птицы  заливались  на  все  голоса,
радуясь солнцу после холодной ночи.
     Когда проданный лес стали сводить,  вяз,  под  которым  его  нашли,  не
срубили, а обнесли низенькой железной оградой и прибили к нему дощечку.


РАСПРЯ

     Перевод В. Хинкиса

I

     Психологические причины ее, как и большинства человеческих  симпатий  и
антипатий, были неясны, но все же, как большинство человеческих  симпатий  и
антипатий, она имела вполне определенное начало - тот самый миг, когда рыжая
собака Баудена укусила в ногу Стира, который в тот день  был  без  гетр.  Но
даже тогда, пожалуй, не пошла бы у них, как говорится, эта распря, если б не
деревенские понятия о справедливости, заставившие Стира принести  на  другой
день ружье и торжественно пристрелить собаку. Она  перед  тем  покусала  еще
двоих, и даже Бауден, который любил свою гончую, не заступился за нее, но  у
него  осталось  смутное  ощущение,  что  этот  выстрел  лишил  его  законной
собственности, и глухое чувство, что он предал свою собаку. Стир  был  родом
не то с севера, не то с востока, откуда-то из  Линкольншира,  он  был  здесь
чужим, как и фрисландский скот, который он  скрещивал  у  себя  на  ферме  с
девонским, и Бауден в глубине души безотчетно чувствовал, что именно поэтому
его собака и укусила Стира. Снипу, как и его хозяину, не по душе были всякие
новшества, которые вводил у себя на ферме этот худой, энергичный  человек  с
рыжей, чуть седоватой бородой, успевавший во всем опередить Баудена, где  на
час, а где - на неделю или даже на месяц; не по душе обоим  была  его  тощая
фигура, тонкие ноги, его сухая деловитость и резкость. Бауден понимал, что и
он пристрелил бы собаку Стира, если б она укусила его, а до этого еще двоих;
но собака Стира не укусила Баудена, а вот собака Баудена  укусила  Стира;  и
это, как казалось Баудену, свидетельствовало о том, что  его  собака  знала,
кого кусать. И, зарывая бедного пса, он  бормотал:  "Мерзавец!  Хотел  бы  я
знать, чего это ради он пришел ко мне на двор в воскресных штанах, - небось,
все вынюхивал, да высматривал!" И с каждой лопатой земли, которую он  бросал
на тощее рыжее собачье тело, неотвязное возмущение все больше наполняло  его
и, не находя выхода, влияло на его мысли.
     А схоронить собаку как следует было делом долгим и нелегким.
     "Пришел и пристрелил мою собаку, да еще в воскресенье, а  я  ее  теперь
зарывай", - думал Бауден, утирая свое круглое, румяное лицо; и он плюнул  на
землю с такой яростью, словно плевал в лицо Стиру.
     Кончив работу и вкатив на  холмик  большой  камень,  он  в  прескверном
настроении пошел в дом, уселся на кухне и сказал:
     - Эй, девка, нацеди-ка мне стакан сидру. - А выпив сидр, поднял  голову
и произнес: - Я схоронил ее как полагается.
     Собственно говоря, это был гончий пес, от которого  на  ферме  не  было
никакой пользы, кобель, но Бауден привык называть его  "она".  Темноволосая,
широколицая, угрюмая девушка, к которой он обращался, покраснела и поглядела
на него широко раскрытыми серыми глазами.
     - Какая жалость! - пробормотала она.
     - Эх! - сказал Бауден.
     Бауден хозяйствовал у подножия холма  на  сотне  акров  земли,  которая
местами была поплоше, местами - получше. Он был  вдов  и  жил  с  матерью  и
единственным сыном. Это был покладистый и спокойный человек,  круглоголовый,
темноволосый и румяный, обладавший удивительной способностью жить настоящим,
не  задумываясь  о  будущем.  Стоило  только  на  него  взглянуть,  и  сразу
становилось ясно, что этому человеку чужды душевные  терзания.  Но  ведь  на
первый взгляд  можно  приписать  жителю  Западной  Англии  столько  свойств,
которых на самом деле у него нет... Он был из самых коренных местных жителей
- род его восходил к тем временам, когда метрических книг здесь и  в  помине
не было; его предки исстари были церковными старостами.  Его  отец,  "папаша
Бауден", красавец, весельчак и немножко распутник, дожил до  девяноста  лет.
Да и самому Баудену давно перевалило за пятьдесят,  а  у  него  не  было  ни
одного седого волоса. На жизнь он смотрел легко и не слишком  утруждал  себя
работой на ферме, где  отвел  почти  всю  землю  под  пастбище.  С  усмешкой
консерватора (хотя Бауден принадлежал к либеральной  партии)  следил  он  за
непонятными  упорными   попытками   своего   соседа   Стира,   который   был
консерватором, выращивать пшеницу, разводить фрисландский скот  и  применять
новомодные машины. Стир, приехав в эти  места,  служил  сначала  управляющим
чужим имением, и  это  вызывало  тайное  презрение  Баудена,  чьи  предки  с
незапамятных  времен  имели  собственную  землю.  Мать   Баудена,   старушка
восьмидесяти восьми лет, сухонькая, маленькая,  едва  ворочавшая  языком,  с
блестящими черными глазами и бесчисленными морщинами, по целым  дням  сидела
где-нибудь   в   тепле,   берегла    силы.    У    сына    Баудена,    Неда,
двадцатичетырехлетнего парня,  круглоголового,  как  все  Баудены,  глаза  и
волосы были чуть светлее, чем у отца. В  то  время,  когда  Стир  пристрелил
собаку Баудена, Нед любезничал с племянницей Стира, Молли Уинч, которая вела
хозяйство своего дядюшки,  закоренелого  холостяка.  Была  среди  домочадцев
Баудена   еще   служанка   Пэнси,   круглая   сирота   и,   как    говорили,
незаконнорожденная.  Раньше  она  жила  где-то  по  ту  сторону   вересковых
пустошей, а потом нанялась здесь батрачить за четырнадцать фунтов в год. Она
всех сторонилась, эта девушка с мягкими темными волосами, серыми  глазами  и
бледным  широким  лицом;  она  была  угрюма,  легко  раздражалась  и   тогда
"кудахтала, как курица"; иногда она казалась совсем  некрасивой,  а  иногда,
особенно когда бывала растрогана или взволнована чем-нибудь, вдруг хорошела.
На ее плечах лежала вся работа по дому, и ей же приходилось кормить домашнюю
птицу, колоть дрова и носить воду. Она очень уставала и поэтому часто бывала
в дурном  настроении.  Допив  сидр,  Бауден  вышел  на  кухонное  крыльцо  и
остановился там, лениво глядя на носившихся в воздухе комаров. Погода стояла
прекрасная, и сено уже убрали с лугов. Наступила тихая пора от одной  страды
до другой, а он привык в такую пору жить спокойно, и  его  всегда  забавляла
мысль   о   том,   что   его   сосед   вечно    возится    с    каким-нибудь
"усовершенствованием". Но теперь эта мысль его больше не  забавляла.  "Вечно
этот парень норовит  вылезти  вперед,  обскакать  соседей!"  Молодой  Бауден
только что подоил коров и теперь гнал их за ворота. Ну  вот,  сейчас  начнет
прихорашиваться, а потом пойдет к Стиру  ухаживать  за  его  племянницей!  И
вдруг это ухаживание показалось Баудену чем-то противоестественным.  Услышав
кашель, он обернулся. Пэнси с засученными рукавами стояла позади него.
     - Прекрасный вечер, - сказал он. - Погода стоит в самый раз для хлебов.
- Когда Бауден  давал  волю  своему  эстетическому  чувству,  то  непременно
оправдывал такую слабость каким-нибудь  замечанием  насчет  того,  какая  от
этого может быть прибыль или убыток, тогда  как  Стир  обычно  ограничивался
лишь сухим: "Отличный вечер". Разговаривая со Стиром, всякий чувствовал  его
независимость передового индивидуалиста, который  не  в  силах  скрыть  свой
характер. С Бауденом же можно было общаться неделями, не подозревая, что под
его невозмутимым добродушием кроется индивидуализм столь же упорный, как и у
Стира. На первый взгляд Стир мог  показаться  гораздо  более  современным  и
"цивилизованным", но если взглянуть глубже, то становилось ясно, что  Бауден
"цивилизовался" гораздо раньше. Просто его защитная оболочка образовалась  в
более мягком климате или же была унаследована от более древних предков.
     - Вон как комары расплясались, - сказал он. - Это к хорошей погоде. - И
служанка Пэнси кивнула.  Глядя,  как  она  вертит  рукоятку  сепаратора,  он
заметил, что глаза ее были устремлены на Неда,  затворявшего  в  эту  минуту
ворота. Пэнси была миловидная  девушка,  с  красивыми  загорелыми  руками  и
черными шелковистыми волосами, которые она  то  и  дело  откидывала  со  лба
свободной рукой, и старому фермеру доставляло удовольствие то, что она  глаз
не сводит с его сына.
     "Стоит Неду только захотеть, и  девчонка  будет  его!  -  думал  он.  -
Ей-богу, вот было бы здорово таким манером утереть  нос  Стиру:  предпочесть
эту служанку его бесценной племяннице". Сказать, что эта  мысль  породила  у
него  соответствующее  решение,  значило  бы  слишком  определенно  выразить
блуждающие мысли Баудена, - мозг его всегда работал лениво; но она затаилась
и не покидала его, когда он, взяв свою ясеневую палку,  пошел  взглянуть  до
ужина на молодого бычка. На лугу, поросшем осокой, где  пасся  рыжий  бычок,
Бауден постоял немного, прислонившись к ограде, а над головой у него, высоко
в небе, летали ласточки. Бычок был "что надо", еще год, и  он  станет  лучше
хваленого быка Стира, да, да, несомненно! На миг в Баудене  вдруг  проснулся
дикарь, и тут же все его существо  переполнила  радость,  в  которой  фермер
никогда не признается, - радость, рожденная  запахами  и  видом  его  полей;
звуками, разносящимися над ними в этот погожий день; лазурью над  головой  и
зеленью под ногами; сверканием тонкой  нити  воды,  почти  терявшейся  среди
камышей; видом сабельника да  львиного  зева  в  лучах  медленно  заходящего
солнца; песней жаворонка и шелестом ясеней;  блеском  рыжей  шкуры  бычка  и
хрустом травы у него на зубах. Три кролика пробежали по лугу  и  скрылись  в
живой изгороди. А этот негодяй пристрелил  его  собаку,  которая  переловила
столько кроликов на его полях, сколько  ни  одна  из  прежних!  Он  постучал
палкой по воротам. Бычок  лениво  поднял  голову,  поглядел  на  хозяина  и,
отгоняя хвостом мух, снова принялся щипать траву.
     "Пристрелил мою собаку! - думал Бауден. - Мою собаку! Ну погоди ж ты  у
меня!"

II

     Служанка Пэнси  повернула  рукоятку  сепаратора,  и  под  его  жалобное
жужжание в  ней  медленно  зашевелились  смутные,  но  мучительные  мысли  и
чувства. Ее работа не располагала  к  размышлениям.  У  нее  ныла  поясница,
потому что всю неделю, пока шла уборка сена, она работала не  разгибаясь,  и
ныло сердце, потому что у нее не было досуга, как  у  Молли  Уинч  и  других
девушек, чтобы играть на пианино и шить себе платья. Она  провела  рукой  по
своей грубой ворсистой юбке. До чего ж ей надоела эта  безобразная  вещь!  И
она быстрее завертела рукоятку сепаратора. Нужно было еще накормить телят  и
собрать ужин, а уж потом только переодеться в праздничное платье  и  идти  в
церковь к вечерне - это было единственное  ее  воскресное  развлечение.  Нед
Бауден! Ее воображение до того разыгралось, что она  представила  себе,  как
они с Недом вместе идут через поля в церковь, а потом поют там псалмы, глядя
в один молитвенник. Нед только что взглянул на  нее,  проходя  мимо,  словно
понял наконец, что она думает о нем вот уже  много  недель.  Густой  румянец
покрыл ее бледные щеки. Как же девушке не думать о