и  новы!  С  высоты,  недоступной  никаким  порокам  так  называемой
человеческой природы, они мели и мели и сотрясали воздух, пока  внезапно  не
обнаруживалось, что нечем дышать. И как близки, как непостижимо  близки  они
были к тому, чтобы вместо  всего  этого  мусора  предложить  свои  подлинные
законы искусства и жизни! Еще какой-нибудь  месяц,  год,  еще  одна  хорошая
чистка, и они этого добьются. И вот тут-то, с последним взмахом метлы, он  и
скажет свое  слово!  Наконец-то  они  дождутся  человека,  который  даст  им
настоящую философию, настоящую творческую мысль, -  человека,  чьи  стихи  и
картины, музыка, проза, драма, проекты  преобразований  произведут  всеобщий
переворот! И  тогда  он  покинет  эту  отслужившую  свою  службу  газету  и,
посоветовавшись сам с собой, создаст новый орган.
     Уж эта-то газета будет основана на самых незыблемых  принципах.  Прежде
всего никакой терпимости, никакой пощады никому! В прошлый раз  они  слишком
многое прощали. Они щадили некоторые  имена.  Больше  этого  не  повторится,
довольно! Этих невежд и шарлатанов надо прикончить раз и навсегда. А  вместе
с ними - в  огонь  всю  общественную  структуру  с  ее  прогнившими  догмами
искусства, религии, социологии. На этот  раз  он  не  потерпит  пустоты,  он
найдет, чем все это заменить. Теперь будет самое время показать и  объяснить
тайное биение пульса будущего, которое пока  открылось  ему  одному.  Каждый
лист газеты  будет  пронизан  пламенем,  неотразимым,  красноватым  пламенем
гения. Это будет грандиозное  излучение.  И,  накинув  на  свое  тощее  тело
изодранный плащ, он начинал все сызнова.
     В первых трех номерах он  разнесет  все  до  основания  и  благоговейно
уготовит пути грядущему. В четвертом номере он соберет все свои силы,  чтобы
нанести сокрушительный удар по всему фронту и отбить все злобные  контратаки
смертельно уязвленных жрецов и апостолов прошлого;  на  этот  сокрушительный
удар будут брошены  все  силы  на  страницах  пятого,  шестого,  седьмого  и
восьмого номеров. В девятом номере он заявит о  своей  готовности  выполнить
положительную программу, которая была обещана в первых номерах. В десятом он
скажет,  что  если  разложившееся  общество  не  поддержит  его  героические
начинания, оно так и не  увидит  гения.  В  одиннадцатом  номере  он  учинит
небывалый разгром и в двенадцатом испустит дух.
     Не  следует  забывать,  что  наш  герой   не   принадлежал   к   породе
самодовольных людей, способных чем бы  то  ни  было  удовлетвориться  раз  и
навсегда. Нет, это была более возвышенная натура - он вечно стремился ввысь,
к идеалу, которого только он когда-нибудь достигнет. На  нем  лежала  печать
божественной неудовлетворенности даже самим  собой;  свое  превосходство  он
сознавал лишь в сравнении со всем прочим человечеством.
     Какое счастье, что умер Ницше! Теперь он мог с легким сердцем и  чистой
совестью бить в барабан,  оставленный  человеком,  которого  наш  герой,  не
колеблясь, называл великим. И все-таки, часто говорил  он,  что  может  быть
глупее этого безмозглого  сброда,  именующего  себя  сверхчеловеками!  Кроме
Ницше, он, пожалуй, ни одного мыслителя не считал равным себе,  особенно  он
не выносил Аристотеля и того, кто основал религию его страны.
     Государственных деятелей он расценивал очень низко:  все  они  в  конце
концов просто политиканы! Во всей истории он не находил никого, кто, подобно
ангелу утра, отвечал бы за судьбы человечества; никого, кто  смог  подняться
над презренной суетой человеческих деяний и стремлений.
     Его  любимым  поэтом  был  Блейк,  любимым  драматургом  -  Стриндберг,
человек, подававший большие надежды и, по счастью, умерший. Из романистов он
признавал Достоевского. Кого же еще можно назвать? Кто еще  сумел  выйти  из
рамок тупой, нормальной человеческой  рассудочности  и  вскрыть  потрясающие
стороны человеческой души в состоянии  опьянения  или  сна?  Кто  еще  сумел
показать жизнь в таком разрезе, где с  начала  и  до  конца  вы  не  найдете
скучного прозябания, не преображенного  кошмаром?  Ведь  только,  в  кошмаре
человеческая душа раскрывает все свои возможности.
     Он питал особое пристрастие к кошмарам, даже в их смягченной  форме,  -
пристрастие  человека,  которому  ясно,  что  в  мире  только  один   кошмар
недоступен обыкновенному здравому человеку в состоянии бодрствования.  И  он
так  ненавидел  обыкновенных  здоровых  людей  с  их  полной  неспособностью
что-либо понимать!
     По  художественным  вкусам  он  был  пауло-пост-импрессионистом,  и   о
художнике, которым он восторгался, пока еще никто ничего не слыхал. Однако в
свое время о нем обязательно заговорят. С его признанием начнется новая  эра
в искусстве, равной которой не знала  история,  если,  пожалуй,  не  считать
одного периода в китайском искусстве, задолго до  того  времени,  о  котором
наговорили столько вздора эти жалкие ученые мужи.
     Он был знатоком музыки, и ничто не доставляло  ему  больших  страданий,
чем мелодия. Из всех стариков он признавал одного Баха, и только  его  фуги.
Вагнер местами неплох. Штраус, Дебюсси терпимы, конечно, но  все  они  vieux
jeu {Устарели (франц.).}. Вот есть один эскимос. Его имя? Ну нет, подождите.
Вот это действительно музыка! Вы еще вспомните мои слова!
     Именно ради того, чтобы просветить мир, он так страстно жаждал  сказать
свое слово, ведь иной раз казалось - больше нет сил терпеть эту  косность  и
видеть, как его тележка, рвущаяся  к  звездам,  утопает  в  грязи  заросшего
плесенью и паутиной мира, где даже этические нормы - это жалкое  бутафорское
тряпье, которым прикрывается человеческая сущность, - так глубоко ему чужды.
     Что касается этических условностей, то  ему  особенно  были  невыносимы
джентльмены с их  отжившим,  допотопным  кодексом:  в  силу  каких-то  давно
истлевших и бессмысленных традиций уважать чувства и убеждения других  людей
и подчинять этим условностям свое высшее я - ну нет, знаете ли,  всему  есть
предел! Напротив, он считал своим священным долгом всеми силами  бороться  с
предрассудками  и   предубеждениями   всякого,   с   кем   ему   приходилось
сталкиваться, особенно в печати. Он и всегда был  добросовестным  человеком,
но ни к одной своей обязанности он не относился  так  добросовестно,  как  к
этой. Что бы он ни писал, что бы ни говорил, он не  считал  нужным  смягчать
выражения или обходить личности; в вопросах духовных его честность не  внала
границ. Но он никогда не изливал своего гнева и презрения  попусту;  на  его
взгляд, весь мир заслуживал его бича, и ему не стоило труда найти  достойную
жертву. Он совсем не стремился выделяться при  помощи  каких-нибудь  внешних
вычурностей - это удел посредственности. Так, одевался  он  всегда  донельзя
строго, хотя нет-нет  да  и  появлялся  в  красной  рубашке,  либо  в  серых
башмаках, или ярко-желтом галстуке. Всецело поглощенный мыслями  о  будущем,
он вел довольно умеренный образ жизни. Детей у него не было, но  он  считал,
что без них нельзя, и собирался, как только позволит время, обзавестись ими,
ведь это долг каждого смертного перед человечеством. Появятся ли они прежде,
чем он скажет свое слово, предугадать было трудно. Ведь он  вряд  ли  сможет
сократить для этого свою высокую деятельность.
     Иной раз он так уходил в свою работу, что не узнавал сам себя; зато  вы
сразу его распознавали по тому прерывистому сопению, которое характерно  для
всякого человека в состоянии творческого экстаза. Когда его гений пребывал в
высших сферах, он забывал обо всем,  даже  о  пере  и  бумаге;  он  парил  в
облаках, и, подобно их невесомым нагромождениям, повисали его  расплывчатые,
бессмертные и ускользающие, как воздух, видения и мысли.  Как  он  досадовал
потом, что не удосужился пригвоздить их к земле! Да, с его нетерпимостью  ко
всему, кроме божественного совершенства, и с его непоколебимой верой, что он
непременно достигнет этого совершенства, он был, пожалуй,  самой  интересной
личностью в пределах... Не стоит уточнять, в каких именно пределах.


МОРАЛИСТ

     Перевод А. Поливановой

     Его убеждения  оставались  непоколебимыми,  его  светила  были  старыми
светилами и его вера - старой верой; он никогда бы не признал, что  возможна
какая-то иная вера, потому что вся суть его веры заключалась именно  в  том,
чтобы не признавать иной точки зрения, кроме  своей  собственной.  Мудрость?
Вся мудрость сводилась к тому, чтобы, захлопнув дверь и прислонившись к  ней
спиной, рассказывать людям о том, что находится за этой дверью.  Он  и  сам,
конечно, не знал,  что  там,  за  дверью,  но  считал  недопустимым  в  этом
признаться. Тех, кого он именовал "атеистами", он вообще не считал за людей;
те же, кого он именовал "агностиками", были жалкими тупицами, и только.  Что
до рационалистов, позитивистов, прагматистов и прочих "истов" - ну что ж!  -
они вполне соответствовали своим кличкам.  Он  не  скрывал,  что  просто  не
понимает их. Да так оно и было. "Они способны только отрицать! - говорил он.
- Как они содействуют нравственному совершенствованию  мира?  Что  они  дают
взамен того, что отнимают? Чем  они  заменят  все,  что  находится  за  этой
дверью? Где их символы? Чем они привлекут людей, как поведут  их  за  собой?
Нет, - говорил он, - людей поведет малое дитя, и то малое дитя -  я.  Потому
что я могу сочинить для них Детскую сказку о том, что находится за  дверью".
Истинно все, что полезно ему самому и людям, - такова  была  его  установка,
которой он никогда не изменял. Чтобы склонить людей  к  праведной  и  чистой
жизни, нужно обещать им загробный  венец.  Если  не  можешь  сказать  людям:
"Послушайте, дети, вот он,  за  дверью!  Посмотрите,  какой  он  сверкающий,
золотой - и он ваш! Не сейчас, конечно, но  после  смерти,  если  вы  будете
хорошими. Будьте же хорошими, а то не получите никакого венца!", - так  вот,
если не можешь сказать этого людям, о  чем  еще  им  говорить?  Чем  еще  их
привлечь? И он  принимался  любовно  описывать  загробный  венец!  Ничто  не
внушало ему такого отвращения,  как  меркантильность.  И  он  резко  обрывал
всякого, кто осмеливался заметить ему, что в этой идее загробного венца есть
нечто меркантильное. Но такие простые положения, что добро  надо  делать  из
любви к добру и  красоте,  что  человек,  которому  открылось  совершенство,
должен, естественно, к этому совершенству стремиться, пока хватит сил,  даже
и не помышляя его достигнуть, казались нашему моралисту  слишком  туманными,
бессмысленными,  мало  привлекательными  и  противными  самой   человеческой
природе, ибо он всех судил по себе и был убежден, что  ни  один  человек  не
сдвинется с места, если не будет уверен в награде. Вот почему так важно было
обещать награду по завершении земного пути. Бороться и упорствовать, стиснув
зубы, ни на что не надеясь "за дверью" и тому подобное, - на его взгляд, все
это было слишком мрачно и безрадостно и никого не могло вдохновить. Тех, кто
утратил истинную веру и все же продолжал выполнять  ее  предписания,  потому
что этого якобы  требовало  чувство  собственного  достоинства,  он  почитал
жалкими, заблудшими созданиями, изменившими своей  вере!  а  вера,  как  уже
говорилось, была основой всей его философии.
     Однажды,  забывшись  в  пылу  спора,   он   признал,   что,   возможно,
когда-нибудь людям уже не  нужны  будут  религиозные  символы,  которыми  он
пользуется сейчас. Ему тотчас же заметили, что он сам себе  противоречит,  -
ведь он всегда утверждал, что его символы имеют  непреходящую  ценность.  Он
был сражен. На, собравшись с мыслями, он  возразил,  что  символы  останутся
истинными - э-э-э - в мистическом смысле. Если человек не будет  верен  этим
символам, то чему же быть верным! Скажите на  милость!  Символы  необходимы.
Разве можно заменить символы одной  только  доброй  волей  и  неопределенным
понятием чести и собственного достоинства, проповедью рыцарского бескорыстия
и подвига, можно ли слепым  благоговением  перед  тайной  заменить  религию,
которая обещает венец и возмездие за гробом? Как  может  культ  отвлеченного
понятия добра и красоты заменить собой все,  что  проповедует  христианство?
Все это противоречит самой человеческой  природе.  Хоть  он  и  любил  такие
слова, как "мистерия", "мистический", он сознательно избегал их употреблять,
считая, что люди слишком произвольно пользуются такими словами в  объяснение
постоянного (и преступного) отказа когда-либо постичь тайну бытия  или  даже
природу вселенной и бога. Какой идиотизм! Да это просто язычество,  пантеизм
какой-то, который не видит в мировом развитии никакой конечной цели. И когда
нашему моралисту говорили, что тайна, которую можно постигнуть, не тайна, он
только пожимал плечами. Все это пустая, никчемная, напыщенная болтовня;  она
уже и так достаточно принесла вреда и мешает  людям  понять  великую  тайну,
которая как раз не была  бы  тайной,  если  бы  ее  нельзя  было  постичь  и
правильно объяснить в применении к практической жизни. Нет, до  всего  этого
давно уже додумались, в мире нет ничего необъяснимого, все можно понять, и в
этом наше спасение; и хотя он прекрасно понимал (он не  был  иезуитом),  что
цель не оправдывает средств, но когда дело идет о  спасении  людей,  тут  уж
нечего задумываться ни о целях, ни о средствах, надо просто спасать.  А  что
до истины, то человеку верующему об этом и задумываться нечего. То,  во  что
ты веришь, во что тебе предписано верить, и есть истина; бесполезно было  бы
объяснять  ему,  что  постигнуть  истину  можно  только  ценой   величайшего
напряжения всех душевных и умственных сил человека и что  эта  истина  будет
все-таки относительной и пригодной только для данного  человека.  Его  могла
удовлетворить  только  абсолютная  истина,  прочно  установленная  отныне  и
навсегда, - в противном случае она не годилась для его целей. Людям, которые
позволяли себе сомневаться то в том, то в другом, а то даже и  отрицать,  он
говорил с давно выработанной лицемерно снисходительной улыбочкой:  "Конечно,
если вы верите в такое!.."
     Ему, однако, редко приходилось спорить  на  подобные  темы;  достаточно
было взглянуть на  его  вытянутое  лицо  с  горящими  из-под  густых  бровей
глазами, как у человека пропадала охота с ним связываться. Сразу было видно,
что его не переубедишь. Наряду с удивительной способностью заставлять  людей
по-детски верить в свои россказни о  том,  что  находится  "за  дверью",  он
обладал еще более удивительным даром  безошибочно  разбираться  в  том,  что
нужно человеку в его повседневной жизни. Секрет этого дара был весьма прост.
Наш моралист не признавал существования того, что некоторые любители моды  и
так называемые артистические натуры именовали "индивидуальностью".  Все  эти
разговорчики - сущий вздор, и  при  этом  безнравственный;  с  точки  зрения
морали, все люди одинаковы и, разумеется, все похожи на  него,  а  он  лучше
всех знал, что ему нужно. В принципе он согласен: к  индивидуальным  случаям
нужен индивидуальный подход, но на практике  не  следует  допускать  никаких
различий! Эта  бессознательная  мудрость  делала  его  незаменимым  во  всех
областях жизни, где требовались дисциплина и применение единого  закона  для
всех. В эпоху, отмеченную столь явной и плачевной тенденцией приспосабливать
нравственные нормы к запросам личности, как это громко называлось, он считал
важнейшей  обязанностью  моралиста  подчинить  людей  единому  нравственному
закону. В нем была, пожалуй, педагогическая жилка; как только ему кто-нибудь
возражал, его глаза начинали бегать по сторонам, и затем, сдвинув брови,  он
вперял  взор  в  собеседника,  а  пальцы  его   большой   мускулистой   руки
напрягались, словно все крепче сжимая палку, розгу или какой-нибудь  другой,
столь  же  полезный  инструмент.  Он  слишком  любил  своих  ближних,  чтобы
равнодушно наблюдать, как они идут к погибели, и жаждал своевременной поркой
вернуть их на путь спасения.
     Он был не из тех, кто считает, что человек, прежде чем  судить,  должен
сам многое испытать в жизни.  По  правде  говоря,  он  относился  с  большим
недоверием к личному опыту. Так, например, он  был  противником  расторжения
неудачных браков задолго до того, как сам расстался  с  холостой  жизнью;  а
женившись, он никогда бы не признал, что его собственный  брак,  оказавшийся
счастливым, в какой-то мере укрепил его отрицательное отношение к  разводам.
Трудные случаи не подводятся под общие правила! Но он и в таком аргументе не
нуждался. Сказано, что разводиться нельзя, - и точка.  Поговорка  "понять  -
значит  простить."  оставляла  равнодушным  нашего  моралиста.  Разве  можно
поставить самого себя на место больного, нищего или преступника, даже если и
захочешь, да и можно ли этого хотеть? И  он  не  собирался  попусту  тратить
время и добиваться  невозможного;  его  вера  и  жизненная  мудрость  всегда
подсказывали ему, как бороться с подобными социальными  бедствиями:  бедному
надо внушить довольство малым, больного изолировать, а преступника  покарать
- это послужит к назиданию прочих, исправит виновного  и  убедит  всех,  что
закон должен быть отмщен и  общественная  совесть  успокоена.  "Он  особенно
настаивал на пункте отмщения; нужна, конечно, не личная мелкая мстительности
но непреклонное выполнение государством заповеди "око за око". Это было  его
единственной   уступкой   социализму.   Некоторые   беспочвенные   мыслители
осмеливаются утверждать, что жажда возмездия  и  мести  так  же  свойственна
человеку,  как  ненависть,  любовь  или  ревность;   и   что   говорить   об
удовлетворении этих чувств от лица государства либо просто нелепо (какое  же
у государства лицо?), либо это значит внушать  всякому  человеку,  ведающему
правосудием страны, что он и есть это самое лицо и облечен  властью  творить
суд и расправу. "Ну, нет! - отвечал он обычно таким беспочвенным мыслителям.
- Судьи вершат суд, движимые не  личными  чувствами,  но  выражают  чувства,
которые, по их представлениям, должно испытывать государство". Он легко  мог
представить себе, какие именно  преступления  внушают  особенное  отвращение
государству и вызывают в нем особенно сильную  жажду  отмщения:  это  прежде
всего шантаж,  растление  малолетних  и  сутенерство;  он  был  уверен,  что
государство особенно нетерпимо относится ко всем  повинным  в  перечисленных
пороках, потому что с такой же нетерпимостью - и  совершенно  справедливо  -
относился к ним сам; будь он судьей,  он  бы,  не  колеблясь,  приговорил  к
высшей мере наказания всякого повинного в таком мерзком преступлении.  Он-то
не  был  беспочвенным  мыслителем.  Во  времена,  как  проказой   пораженные
вольнодумством и разложением нравов, он  особенно  остро  сознавал  ценность
своей философии, и ему постоянно казалось, что ей отовсюду грозит опасность.
Однако мало кто разделял его опасения, потому что его  рука  была  настолько
заметна повсюду, что иной раз, кроме нее, ничего и разглядеть было нельзя.
     Он был бы крайне удивлен, если бы ему сказали,  что  он  может  служить
прекрасным объектом  для  изучения  одной  из  человеческих  странностей;  к
счастью, он был не способен видеть  себя  со  стороны,  и  не  было  никакой
опасности, что он этому когда-нибудь научится.


ХУДОЖНИК

     Перевод А. Поливановой

     Он, разумеется, давно уже понял, что  произносить  с  презрением  слово
"буржуа" несколько старомодно, и всячески этого избегал;  и  все-таки  голос
совести шептал ему: "Я хочу относиться к ним, как к равным, и так  и  делаю.
За последнее время я перенял их манеру одеваться,  их  развлечения,  я  веду
регулярный образ жизни, в меру пью, соблюдаю пристойность в  своих  любовных
связях и приобрел массу других буржуазных добродетелей... и все-таки я к ним
не принадлежу и живу в ином..." - и тут, когда ему казалось, что этот  голос
совести замолкает, до него долетало