за это покарать, видит бог, он его  покарает!  И  тут
его снова обжег стыд, столь чуждый его натуре.  О  чем  думал  отец,  о  чем
думали они все, - за столько лет никто не приехал хотя бы взглянуть! Слишком
были заняты тем, что наживали деньги - как и вся наша эпоха, которая, вот не
угодно ли, прокладывает эту кощунственную железную дорогу,  разрушает  своим
пресловутым прогрессом благолепие смерти!  Он  склонил  голову  на  дрожащие
руки. Его мать!.. А он не защитил ее, когда она лежала  здесь,  беззащитная!
Но священник-то, священник, почему он не сообщил им, что тут  хотят  делать?
Он снова поднял голову и огляделся. В дальнем конце кладбища кто-то расчищал
дорожки. Он пошел туда, окликнул работника.
     - Давно тут провели эту железную дорогу?
     Старик остановился, опираясь на лопату.
     - Да уж тому лет десять, а может, и боле.
     - Что сделали с могилами, которые были в том углу?
     - А-а! Ну, нехорошо, конечно. Я и тогда был против.
     - Я спрашиваю, что с ними сделали?
     - Да что - перекопали, и все тут.
     - А с гробами?
     - Не знаю. Спросите священника. Да там все старые были могилы - лет  по
сто.
     - Неправда. Одна была моей матери. С 1821 года.
     - Ага, и верно. Помню, одна плита была поновее.
     - Что с ней сделали?
     Старик впервые посмотрел прямо на него, как будто только сейчас заметил
что-то необычное на своих дорожках.
     -  Искали,  кажись,  владельцев,  да  не  могли  найти.   Вы   спросите
священника. Может, он знает.
     - Давно он здесь?
     - В Михайлов день четыре года сравняется. Прежний-то помер, но,  может,
и теперешний что-нибудь знает.
     Старый Джолион почувствовал себя как зверь, у которого  отняли  добычу.
Умер! Этот негодяй умер!
     - А вы-то разве не знаете, что сделали с гробами... с костями?
     - Вот уж не скажу. Похоронили, верно,  где-нибудь.  А  которые,  может,
доктора забрали. Я же говорю, спросите викария, он, может, знает.
     И, поплевав на руки, он опять взялся за лопату.
     Викарий? Но и от викария он не добился толку - тот ничего не  знал,  по
крайней мере так он говорил, - никто ничего не знал! Лжецы - да, лжецы! - он
не верил ни единому их слову. И владельцев они не искали - боялись,  что  им
помешают! Исчезла, развеялась, - ничего не осталось от нее, кроме  записи  в
кладбищенской книге. Над тем  местом,  где  она  лежала,  протянуты  рельсы,
грохочут поезда. И он вынужден был в одном из этих поездов ехать  обратно  в
Лондон, тот самый Лондон, который так опутал его  сердце  и  душу,  что  он,
можно сказать, предал ту, кто  его  родила!  Но  как  было  это  предвидеть?
Освященная земля! Значит, уж ничто не сохранно от  посягательств  Прогресса,
даже умершие, покоящиеся в земле?
     Он потянулся к спичкам, но сигара показалась ему горькой, и  он  бросил
ее в пепельницу. Он не рассказал Джо об этом - и не надо ему  говорить,  это
не для юных ушей. В таком возрасте разве он поймет, как жизнь забирает  тебя
в лапы, когда ты начал пробивать себе дорогу. Как одно цепляется за  другое,
пока прошлое не вылетает  у  тебя  из  головы,  и  дела  все  множатся,  как
непрерывно растущий прилив, и вытесняют  чувства  и  воспоминания  и  свежее
восприятие  юности.  Разве  он  поймет,  как  неотвратимый   ход   Прогресса
безжалостно разоряет все тихие уголки земли. А может быть, мальчику  все  же
следует знать - послужило бы для него уроком. Нет! Нельзя говорить - слишком
больно будет признаться, что ты допустил, чтобы твою мать...  Он  взялся  за
"Таймс". Да! Какая разница! Он хорошо помнил  "Таймс"  тех  лет,  когда  еще
только приехал в Лондон. Печать мелкая - такую  теперь  и  прочитать  бы  не
сумели. Четыре страницы - парламентские дебаты и десятка два объявлений - от
тех, кто предлагает работу, и от тех, кто ее ищет. А  теперь  смотри,  какой
пышный - разбух, раздобрел, преуспевает  -  и  печать  в  два  раза  крупнее
прежней.
     Скрипнула дверь. Что там такое? А! Чай. Жена у себя наверху, нездорова,
и чай ему подали сюда.
     - Скажите, чтобы отнесли наверх для миссис Форсайт, - сказал  он,  -  и
позовите мистера Джо.
     Помешивай чай - высший сорт Сушонг, собственной фирмы, -  он  прочитал,
что здоровье лорда Пальмерстона поправляется и  что  этот  шут  гороховый  -
французский император - намерен в ближайшее время нанести визит королеве.  И
тут вошел мальчик.
     - А! Джо! Пей, а то чай перестоится.
     И пока мальчик пил, старый Джолион смотрел на него. Завтра он  уедет  в
эту знаменитую школу, где готовят премьер-министров, и епископов,  и  прочих
тому подобных, где мальчиков учат хорошим манерам - будем во  всяком  случае
надеяться, что так,  -  и  презрению  к  коммерции.  Гм!..  Неужели  мальчик
научится  презирать  собственного  отца?  И  внезапно  в   старом   Джолионе
возмутилась  его  врожденная  честность   и   та   особая,   присущая   ему,
независимость, за которую все его уважали и немножко боялись.
     - Джо, ты только что спрашивал меня о твоей бабушке. Но я  одного  тебе
не сказал. Когда я через тридцать лет после ее смерти  поехал,  наконец,  на
родину, я узнал, что ее могилу раскопали, чтобы очистить место для  железной
дороги. От нее и следа не осталось, и никто не мог или не хотел мне сказать,
что с ней сделали.
     Мальчик держал ложечку над чашкой и смотрел на отца;  вид  у  него  был
такой невинный и невозмутимый. Потом лицо его вдруг порозовело, и он сказал:
     - Как нехорошо, папа!
     - Да. Какой-то хулиган священник это позволил, а нас не предупредил. Но
это моя вина, Джо; я должен был давно туда съездить, и вообще ездить  почаще
и присматривать за ее могилой.
     И опять мальчик ничего не сказал. Он жевал печенье и смотрел на отца. А
старый Джолион подумал: "Ну вот, я ему и сказал".
     Вдруг мальчик заговорил:
     - Папа, а ведь это то самое, что сделали с мумиями.  Мумии!  Какие  еще
мумии? Ах, эти, в Британском музее. Которых  они  сегодня  осматривали...  И
старый Джолион умолк, мысленно глядя вдаль поверх  зыбучих  песков  времени.
Странно! Ему это и в голову не пришло. Странно! А вот мальчик сразу заметил!
Гм! Что же это значит? И в сознании старого  Джолиона  шевельнулась  смутная
догадка о каком-то духовном различии между его поколением и поколением сына.
Дважды два - четыре. А он этого  не  видел!  Очень  странно!  Но  в  Египте,
говорят, сплошь  пески  -  может  быть,  эти  покойники  как-то  сами  собой
поднялись на поверхность. И кроме того, хотя, как он сам  сказал,  возможно,
что и сейчас еще живы потомки этих мумий, но это же все-таки не сыновья и не
внуки! И тем не менее! Мальчик уловил связь, а он нет. Он коротко спросил:
     - Кончил укладываться, Джо?
     - Да, папа. Только как вы считаете, можно мне взять с собой моих  белых
мышей?
     - Ну-у... Вот уж не знаю, сынок. Пожалуй, они еще не доросли до  Итона.
Это, знаешь, такая серьезная школа.
     - Да, папочка.
     У старого Джолиона сердце перевернулось в груди. Бедный малыш! Что  его
там ожидает?
     - А у вас, папа, были белые мыши?
     Старый Джолион покачал головой.
     - Нет, Джо. В мое время мальчики еще не были такими образованными.
     - А интересно, у этих мумий были? - сказал молодой Джолион.


ТИМОТИ НА ВОЛОСОК ОТ ГИБЕЛИ, 1851.

     Перевод О. Холмской

     После смерти Тимоти Форсайта в 1920 году  его  племянник  Сомс  Форсайт
утвердил завещание своего дяди - то самое завещание,  которое,  если  бы  не
закон об ограничения процентов,  должно  было  с  течением  лет  дать  такие
поразительные результаты. В свое время Сомс пытался втолковать  Тимоти,  что
то, чего он хочет, неосуществимо в  силу  этого  закона.  Но  Тимоти  только
сердито уставился на него и сказал: - Вздор! Делай, как я говорю. -  И  Сомс
сделал. Во всяком случае, решил он, наращивание процентов будет доведено  до
предела, допустимого по закону, а это -  максимальное  приближение  к  тому,
чего старик добивался. Когда,  по  своей  обязанности  душеприказчика,  Сомс
приступил к осмотру бумаг, оставшихся после покойного, он получил  еще  одно
наглядное подтверждение господствующей  страсти  Тимоти  -  его  постоянного
стремления обезопасить себя от малейшей  случайности.  За  всю  свою  долгую
жизнь он не уничтожил ни одной бумажки. Оплаченные счета, чековые  книжки  с
аккуратно вложенными в них погашенными чеками, рассортированными по датам, в
порядке поступления из банка, -  всего  этого  за  семьдесят  с  лишком  лет
накопились целые горы, и все это за крайней давностью - так как еще до войны
Тимоти уже кормили с ложечки  и  он  не  подписывал  никаких  чеков  -  было
немедленно предано  сожжению.  Были  еще  груды  бумаг,  касающихся  дел  по
издательству, с которым Тимоти распрощался в 1879 году, предпочтя  поместить
весь свой капитал в консоли, и которое, к счастью для  Сомса,  вскоре  после
того умерло естественной смертью. Это все тоже отправилось в камин. Но затем
- и это сулило уже куда больше хлопот -  обнаружились  целые  ящики  частных
писем и всяческих сувениров - наследие не только самого Тимоти,  но  и  трех
его  сестер,  живших  при  нем  после  смерти  их  отца  в  1850   году.   С
добросовестностью, отличавшей  Сомса  от  многих  других  обитателей  нашего
недобросовестного мира, он решил сперва все это пересмотреть,  а  потом  уже
уничтожить. Задача была не из легких. Чихая от пыли, он развязывал  одну  за
другой грязные связки пожелтевших  писем,  вчитывался  в  паутинные  почерки
викторианской эпохи и лишь изредка получал маленькое  развлечение,  когда  в
потоках   сентенциозной   болтовни   проскальзывала    какая-нибудь    живая
подробность, бросавшая новый свет на того или другого члена семьи.
     На пятнадцатый вечер - Сомс распорядился отправить все  эти  залежи  на
грузовике в Мейплдерхем и трудился над ними дома по вечерам - он натолкнулся
на то письмо, которое и составляет  отправную  точку  нашего  повествования.
Письмо было вложено в пожелтелый конверт  с  надписью  "Мисс  Хэтти  Бичер",
писано рукой Тимоти, снабжено датой "Мая 27-го 1851 года" и, очевидно, так и
не было отправлено. Хэтти Бичер! Да ведь это девичья фамилия  Хэтти  Чесмен,
пожилой, но бойкой и слегка накрашенной вдовушки, которая в дни юности Сомса
была другом их семьи. Умерла весной 1899 года - это Сомс отлично помнил -  и
оставила его тетушкам Джули и Эстер по пятьсот фунтов стерлингов.
     Он начал читать  это  письмо  с  любопытством,  немного  стыдясь  своей
нескромности, хоть оно и было писано почти семьдесят лет тому назад и никого
из тех, кого оно касалось, уже  не  было  в  живых,  а  продолжал  читать  с
волнением, как человек, который вдруг обнаружил бы свежую кровь  в  иссохших
тканях мумии.

     "Дорогая Хэтти! (так начиналось письмо)
     Думаю, Вы не слишком удивитесь, получив от меня (но она,  очевидно,  не
получила, подумал Сомс) это послание, стоившее мне многих тревог, ибо  я  не
принадлежу к  числу  тех  легкомысленных  молодых  людей,  которые  способны
предпринять важнейший в  их  жизни  шаг  без  должного  размышления.  Только
глубокая уверенность в том,  что  дело  идет  об  исполнении  моих  заветных
желаний, более того, о моем и, уповаю, также о Вашем счастье, побудила  меня
взяться за перо. Надеюсь, я не был навязчив в изъявлении  Вам  знаков  моего
внимания, но, думается мне, Вы  не  могли  не  заметить,  какое  впечатление
произвела на меня Ваша внешность и Ваш характер, и как я - день ото дня  все
более жадно - искал Вашего общества. Смею поэтому предполагать, что для  Вас
не будет слишком большой неожиданностью, если я теперь со всей серьезностью,
основанной на длительном" раз-"  мышлении  и  многократных  проверках  моего
сердца, буду иметь  честь  просить  Вашей  руки.  Если  я  удостоюсь  Вашего
одобрения в качестве жениха, я приложу все усилия к тому, чтобы создать  для
Вас счастливый и  процветающий  семейный  очаг,  окружить  Вас  всевозможной
заботой и быть Вам хорошим мужем. Как Вы,  вероятно"  знаете,  мне  тридцать
один год, дела мои идут  успешно,  и  я,  скажу  без  похвальбы,  постепенно
становлюсь богатым человеком; так что в том, что касается житейских благ,  у
Вас всегда будет все самое лучшее, весь тот комфорт и роскошь, которыми,  по
моему убеждению, Вы должны быть окружены. В заключение скажу  словами,  если
не ошибаюсь, маркиза Монтроза:

                     Пусть тот, кто слаб и сердцем хил,
                      Судьбу страшится испытать, -
                      У смелого достанет сил
                      Все выиграть иль потерять!

     Как я уже говорил, этот шаг не был предпринят мною необдуманно, и если,
дорогая Хэтти, Вы согласитесь увенчать мои желания, Вы можете, я  думаю,  со
спокойным сердцем верить, что я постараюсь составить Ваше счастье. Я не буду
знать минуты покоя, пока не получу от Вас ответа, который,  надеюсь,  Вы  не
станете откладывать далее чем до завтра.

            Остаюсь
       исполненный чувств преданности и восхищения
                Ваш верный и неизменный поклонник

                                                   Тимоти Форсайт".

     С легкой усмешкой Сомс опустил  на  колени  это  письмо,  которое  было
шестью годами старше его самого, и задумался.  Бедный  старый  Тимоти!  Так,
значит, и не отправил свое "послание". Почему?  Так  в  конце  концов  и  не
решился "испытать судьбу". Пожалуй, можно считать, что  это  его  бог  спас:
Сомс все-таки немножко помнил эту Хэтти Чесмен. Лихая была девица,  судя  по
тому, что о ней рассказывали!
     И все же! Вот оно, письмо. Неопровержимое доказательство, что когда-то,
в незапамятные времена, и Тимоти был не чужд человеческих чувств. 1851  год?
Год открытия Большой Выставки! Да, тогда  они  уже  жили  на  Бэйсуотер-Род,
Тимоти и его незамужние сестры Энн, Джули и Эстер!  И  вдруг  теперь,  через
семьдесят лет, откуда ни возьмись, это письмо! Что случилось с Хэтти, что он
его не отправил? Или что случилось с самим Тимоти? Съел что-нибудь, от  чего
у него разболелся живот? Легко может статься, это на него похоже. Или просто
так, чего-нибудь испугался. На конверте  стоит  только  имя,  без  адреса  -
возможно, Хэтти тогда гостила у них, она  ведь  была  большой  приятельницей
Джули и Эстер. Сомс вложил  письмо  в  пожелтевший  конверт,  украшенный  на
обратной стороне монограммой Тимоти в  овальном  медальоне,  бросил  его  на
поднос и снова принялся за разбор останков своего дяди,
     О! А это что такое?
     Три тоненьких красных книжечки перевязаны  грязной  радужной  лентой  с
бантиком. Чей почерк? Тетушки Энн, конечно, более прямой и разборчивый,  чем
у всех других членов семьи. Да это дневник, честное слово, и  очень  давний!
Начат в "ноябре 1850 г." - это  когда  они  переехали  на  Бэйсуотер-Род,  и
доведен до "1855 г." - год, когда старушка Джули вышла  замуж  за  Септимуса
Смолла. Ну это можно сразу выбросить: какое-нибудь старомодное  пустословие!
Но внезапно взгляд Сомса опять обратился к пожелтевшему конверту на подносе,
и, вытащив среднюю книжечку, он принялся листать ее, пока не дошел до апреля
1851 года.

     "3 апреля.
     Мы  все  в  волнения  из-за  Большой  Выставки,  которая  скоро  должна
открыться в Хайд-парке. Джемс говорит, что он, конечно, не знает, но, по его
мнению, ничего хорошего из этого не выйдет:  подняли  страшную  суету,  Парк
стал на себя не похож.  Дорогой  Тимоти  очень  расстроен.  Он  боится,  что
Выставка привлечет толпы жуликов и иностранцев  и  наш  дом  ограбят.  Он  в
последние дни стал очень рассеян и совсем не говорит с нами о  своих  делах,
но мы догадываемся, что его беспокоит вопрос, следует ли переиздавать, стихи
доктора Уотса {Исаак Уотс (1674-1748) - богослов  и  поэт,  автор  множества
церковных гимнов и нравоучительных стихов для детей.} - так по крайней  мере
можно было понять из того, что говорил  Джемс  в  прошлое  воскресенье.  Эти
стихи очень назидательны, но, по словам Джемса, Тимоти  сомневается,  станет
ли кто-нибудь их читать в  такое  время".  "Н-да!  -  подумал  Сомс.  -  Как
труженица пчелка с прилежною заботой... Если Тимоти в самом деле воздержался
от вторичного выпуска в свет этих жутких виршей, он, наверно, всю  жизнь  об
этом жалел!" Взгляд Сомса быстро пробежал  по  тонким  аккуратным  строчкам,
потом замедлился:

     "3 мая.
     Хэтти Бичер (ага, вот оно!) приехала 30 апреля и месяц прогостит у нас.
Она очень недурна, с прекрасной фигурой, за то время, что  мы  не  виделись,
она очень пополнела и расцвела. Мы все пошли на  открытие  Выставки.  Народу
было не счесть, и наша милая маленькая королева была в  прелестном  туалете,
очень ей к лицу. Такое пышное торжество, я никогда не  забуду.  Как  все  ее
приветствовали  и  кричали  ура!  Тимоти  нас  сопровождал;   он,   кажется,
неравнодушен к Хэтти, едва решается  поднять  на  нее  глаза.  Надеюсь,  она
действительно хорошая девушка. Эстер и Джули расхваливают ее  на  все  лады.
Сегодня они все пошли в Парк прогуляться и посмотреть на идущих на Выставку,
хотя было ветрено и моросил дождик. Но это были только  "утренние  капризы",
как говаривал наш дорогой покойный отец, - вскоре  прояснилось  и  выглянуло
солнце...

     7 мая.
     Мы все были в опере. Дорогой Джолион уступил нам свою  ложу.  Он  очень
смешно сказал: "Смотрите, чтобы Тимоти не влюбился в Тальони - хорошей  жены
из нее не выйдет". Она в самом деле изумительна -  как  это  она  ухитряется
стоять на одном пальчике! - но Тимоти, по-моему, ничего не  видел:  он  весь
вечер смотрел на спину Хэтти. Марко - дивный, я никогда  не  слыхала  такого
ангельского пения. При разъезде  были  неприятности.  Пошел  дождь,  и  наши
кринолины намокли, бестолковый кучер принял кого-то другого  за  Тимоти,  мы
пропустили свою очередь, и пришлось  дожидаться  под  открытым  небом  перед
театром.  Но  Хэтти  была  в  таком  веселом  настроении,  что  и  всех  нас
развеселила. Она такая болтушка! Не знаю, хорошо ли для Тимоти так  часто  с
ней видеться. Я уверена, что она не мыслит дурного, но  ее  вечерние  платья
несколько более декольтированы, чем прилично для вполне скромной девушки.  Я
подарила ей мое фишю из брюссельских кружев.

     13 мая.
     Были сегодня в Зоологическом саду. Хэтти раньше никогда там не  бывала.
В  некоторых  отношениях  она  совсем  провинциалка,  но  очень  быстро  все
схватывает. Тимоти не поленился приехать в  такую  даль  из  своей  конторы,
чтобы принять  участие  в  нашей  эскападе.  Боюсь,  не  столько  звери  его
привлекли, сколько beaux yeux {Прекрасные  глаза  (франц.).}  Хэтти.  Должна
признаться, Зоологический сад мне не очень понравился - это все-таки  скорее
для простонародья, а обезьяны очень похожи на людей и не всегда  ведут  себя
прилично. Хэтти захотела во что бы то  ни  стало  покататься  на  слоне,  и,
конечно, Тимоти пришлось быть ее кавалером, но, боюсь, удовольствия это  ему
не доставило; во всяком случае, вид у него был до  того  мрачный,  когда  он
трясся позади нее в паланкине, что я не могла сдержать улыбки, а  Эстер  так
хохотала, я думала, у нее лопнут завязки от шляпы.  Я  даже  вынуждена  была
строго ее остановить из боязни, что дорогой Тимоти заметит. Я рада,  что  мы
опоздали и не видели кормления львов. Тюлень очень забавен...

     17 мая.
     К чаю пришел Джемс. Он рассказал, что Суизин купил  новую  пару  серых,
очень  норовистых,  и  чем  все  это  кончится,  он,  Джемс,  не  знает.  Он
посоветовал Хэтти ни в коем случае не ездить с ним,  если  он  пригласит  ее
покататься. Но Хэтти ответила: - Я буду в восторге!  -  Она,  правда,  очень
смела и даже неосторожна. Признаться, я не жалела, что  Тимоти  имел  случай
своими глазами увидеть, какая она бесстрашная, ибо я все больше  уверяюсь  в
том, что это у него серьезное увлечение. Не помню, чтобы он когда-нибудь так
себя вел, как в эти последние две недели. И хотя во  многих  отношениях  она
очень мила, мне вс