этому в квартире  не  было  никого,  кроме  него  и  жены.  Снова
раздался звонок, и жена тоже вышла в прихожую.
     - Это мой приятель с набережной, который так тебя развеселил.  Я  хочу,
чтобы ты его увидела, - сказал он мрачно.
     Заметив на ее лице виноватое и вместе с тем насмешливое  выражение,  он
отворил входную дверь.
     Ну, конечно! Перед ним стоял этот человек. При электрическом свете,  на
фоне драпировок вид у него был особенно жалкий. Скверный  тип,  но  все-таки
бедный и несчастный, в драных башмаках, худое, перекошенное лицо  дергается,
сам весь какой-то ощипанный, и только в голодных глазах затаилась угроза.
     - Входите, - сказал Грентер. - Полагаю, вы хотите видеть мою жену.
     Человек подался назад.
     - Я вовсе не хочу ее видеть, - зашептал он, - если вы сами меня к этому
не вынудите. Дайте нам пять фунтов, господин, и я отстану от  вас.  Разве  я
хочу ссорить мужа с женой?
     - Входите, - повторил Грентер. - Она ждет вас.
     Человек не двигался с места, молча облизывая  бескровные  губы,  словно
прикидывал, как ему теперь выпутаться из этой истории.
     - Ну, смотрите, - вдруг сказал он. - Вы еще пожалеете.
     - Я пожалею, если ты не войдешь. Очень уж ты занятный парень и  к  тому
же отъявленный негодяй.
     - А кто меня сделал таким? - вырвалось у того, - Как, по-вашему?
     - Войдете вы наконец?
     - Да.
     Он вошел, и Грентер запер  за  ним  дверь.  Это  было  все  равно,  что
впустить в дом змею или бешеную собаку, но он испытывал почти  удовольствие:
слишком свежо было воспоминание о том, как его высмеяли.
     - А теперь, - сказал он, - прошу вас! - И распахнул дверь гостиной.
     Оборванец робко проскользнул в дверь, щурясь от яркого света.
     Грентер подошел к жене, стоявшей у камина.
     - У этого господина, кажется, к тебе важное дело.
     Его вдруг поразило выражение ее лица:  неужели  она  испугалась?  И  он
почувствовал какую-то радость, видя, что им обоим сильно не по себе.
     - Что ж, - произнес он иронически. - Быть может, мне лучше не слушать?
     Отойдя, он прислонился к двери и заткнул пальцами уши. Он заметил,  что
оборванец, бросив украдкой взгляд в его сторону, подошел к  его  жене;  губы
его быстро зашевелились, потом она что-то ответила, и  он  подумал"  "Какого
черта я заткнул себе уши?" Он опустил руки, и в это время человек  обернулся
и сказал:
     - Я ухожу, сэр; ошибочка вышла, очень сожалею, что обеспокоил вас.
     Жена  снова  повернулась  к  камину;  Грентер;  с  чувством  некоторого
замешательства отворил дверь. Когда оборванец проходил мимо, он схватил  его
за руку и втащил к себе в кабинет,  потом  запер  дверь  и  положил  ключ  в
карман.
     - Ну-с! Попался, подлец! - сказал он.
     Человек переминался с ноги на ногу, шаркая по полу драными башмаками.
     - Не бейте меня, господин. А не то, глядите, у меня нож.
     - Я не собираюсь тебя бить. Я отправлю тебя в полицию.
     У  того  забегали  глаза  в  поисках   спасения,   потом   он,   словно
завороженный, уставился на пылающий камин.
     - Что для вас десять фунтов?  -  вдруг  заговорил  он.  -  Вы  б  и  не
заметили.
     Грентер улыбнулся. - Как видно, голубчик, ты не отдаешь себе  отчета  в
том, что шантаж - самое гнусное из всех преступлений, какие только  способен
совершить человек.
     И он подошел к телефону.
     Глаза  оборванца,  темные,  бегающие,  наглые  и  голодные,  шарили  по
комнате.
     - Нет, - сказал он с какой-то неожиданной решимостью. - Вы не  сделаете
этого, сэр!
     То ли его взгляд, то ли тон его голоса остановили Грентера.
     - Но ведь если я не позвоню в полицию, ты опять  станешь  шантажировать
первого встречного. Ты опаснее гадюки!
     У оборванца задрожали губы, он прикрыл рот рукой и проговорил:
     - Я такой же человек, как и вы. Просто дошел до крайности - вот и  все.
Поглядите на меня!
     Грентер скользнул взглядом по его дрожащей руке.
     - Да, но такие, как ты, убивают всякую веру в человека, -  возразил  он
горячо.
     - Постойте, сэр! Вот вы побыли бы в моей шкуре, только б попробовали! О
господи! Попробовали бы пожить, как я жил эти полгода - клянчил и  унижался,
чтоб получить работу! - Он глубоко вздохнул. - Конченый  человек  никому  не
нужен! Что это за жизнь? Собачья жизнь, будь она проклята. И когда я  увидел
вас, такого здоровяка, - простите меня, сэр,  -  сытого,  довольного,  я  не
удержался и попросил у вас денег. Просто не мог совладать с собой, да, да.
     - Нет, - отрезал Грентер сурово. - Не выйдет. Это  не  могло  произойти
случайно. Вы все взвесили, все обдумали заранее. Шантаж -  самый  грязный  и
подлый поступок, его совершают только с холодным сердцем. Вам  нет  никакого
дела до ваших жертв, чью жизнь вы разбиваете, чью веру в людей губите.  -  С
этими словами он взялся за телефонную трубку. Оборванец задрожал.
     - Постойте! Ведь нужно же мне есть. И одеваться. Не могу  ведь  я  жить
святым духом. И ходить раздетым.
     И пока голос  оборванца  звучал  в  этой  уютной  комнате,  Грентер  не
шевелился.
     - Пощадите нас, сэр! Пощадите! Вам не понять,  сколько  соблазнов  меня
окружает. Не  зовите  полицию.  Больше  это  никогда  не  повторится...  даю
слово... пожалейте меня! Я и так уже хлебнул горя. Отпустите меня, сэр!
     Грентер застыл на месте, неподвижный, словно  стены  его  квартиры,  но
внутри него шла тяжкая борьба - не между жалостью и чувством долга, а  между
жаждой мести и каким-то ужасом, - ему, преуспевающему человеку, страшно было
использовать свою власть против жалкого оборванца.
     - Отпустите меня, сэр, - опять донесся до него хриплый голос. -  Будьте
человеком!
     Грентер повесил трубку и отпер дверь.
     - Ладно, ступай!
     Оборванец поспешно выбежал из комнаты.
     - Ну, слава богу! - сказал он. - Счастливо оставаться! А  что  касается
вашей супруги, так я беру свои слова назад. Я ее и не видел  ни  разу.  Все,
что я ей сказал, ерунда.
     Он прошел через прихожую и,  прежде  чем  Грентер  успел  сказать  хоть
слово,  скрылся  за  дверью;  его  торопливые,  шаркающие  шаги  замерли  на
лестнице. "А что касается вашей супруги - беру свои слова назад. Я ее  и  не
видел ни  разу.  Все  это  ерунда!"  Боже  мой!  Этому  негодяю  не  удалось
шантажировать его, и тогда он попытался шантажировать его жену -  его  жену,
которая еще совсем недавно смеялась  над  его  верностью!  И  она,  кажется,
испугалась! "Все это ерунда!" Ее напудренное лицо дрогнуло под его взглядом,
и на мгновение сквозь маску проглянул страх. А он дал  этому  негодяю  уйти!
Страх! Так вот где собака зарыта!.. Шантаж -  самый  омерзительный  из  всех
человеческих проступков!.. Его жена!... Но, как же теперь?..


ГЕДОНИСТ

     Перевод Г. Злобина

     Я хорошо помню Руперта К. Ванесса потому, что он был очень  красивый  и
видный мужчина, и еще потому, что в характере его и поведении сказывалась та
философия, которая, зародившись до  войны,  была  забыта  в  пережитые  нами
тревожные годы, а сейчас снова расцвела пышным цветом.
     Руперт К. Ванесс был  коренной  житель  Нью-Йорка,  но  страстно  любил
Италию. Знакомые терялись в догадках насчет его происхождения. Во  внешности
этого человека чувствовалась родовитость, о ней свидетельствовало и его имя.
Мне, однако, так и не удалось узнать,  что  означала  буква  "К"  перед  его
фамилией. Три предположения равно возбуждали любопытство, уж не были ли  его
отдаленные предки шотландскими горцами, и "К" означает "Кеннет" или  "Кейт"?
Или в его жилах текла германская либо скандинавская  кровь  -  и  тогда  это
могло быть "Курт" или "Кнут"? И наконец не было ли у него в роду выходцев из
Сирии либо Армении, и отсюда - Калил или Кассим? Голубизна его красивых глаз
исключала, казалось, последнее предположение, но в его пользу говорил  изгиб
ноздрей и  черноватый  отлив  каштановых  волос,  которые,  кстати  сказать,
начинали уже редеть и  серебриться  в  то  время,  когда  я  познакомился  с
Рупертом. Иногда лицо у него  бывало  утомленное  и  обрюзгшее,  а  тело  не
желало, казалось, умещаться в отлично сшитом костюме -  но,  как-никак,  ему
уже стукнуло пятьдесят пять.
     В Ванессе нетрудно было угадать человека,  склонного  к  философическим
размышлениям, хотя  он  никогда  не  утомлял  собеседника  изложением  своих
взглядов, предоставляя судить о  них  по  тому,  что  он  ел  и  пил,  какие
предпочитал сигары и костюмы  и  какими  окружал  себя  красивыми  вещами  и
людьми. Его считали богатым, ибо в  его  присутствии  никогда  не  возникала
мысль о деньгах. Поток жизни мягко и бесшумно  обтекал  этого  человека  или
застывал на месте при идеальной температуре, подобно  воздуху  в  оранжерее,
где малейший сквознячок может погубить редкое растение.
     Сравнение Руперта К. Ванесса с цветком кажется  мне  особенно  удачным,
когда  я  вспоминаю  один  незначительный  случай  в  Саду  Магнолий,   близ
Чарльстона, в штате Южная Каролина.
     Ванесс принадлежал к тому типу мужчин, о которых нельзя с  уверенностью
сказать,  увиваются  ли  они  за  хорошенькими   молодыми   женщинами,   или
хорошенькие молодые женщины увиваются за ними. Внешность, богатство, вкусы и
репутация Ванесса  делали  его  центром  общего  внимания,  однако  возраст,
редеющие волосы и  округлившееся  брюшко  несколько  затемняли  блеск  этого
светила, так что решить, был ли Руперт мотыльком или свечой,  было  нелегко.
Нелегко даже мне, хотя я в течение  всего  марта  наблюдал  за  ним  и  мисс
Сабиной Мойрой в  Чарльстоне.  Случайный  наблюдатель  сказал  бы,  что  она
"играет им", как выразился знакомый мне молодой поэт, но я не был  случайным
наблюдателем. Для меня Ванесс обладал притягательностью сложной теоремы, и я
старался понять его и мисс Монрой,  поглубже  заглянуть  в  их  сердца.  Эта
очаровательная девушка была, кажется, уроженкой Балтимора, и говорили, что в
жилах ее есть капля креольской крови. Высокая, гибкая,  с  темно-каштановыми
волосами и густыми черными бровями, с кроткими живыми глазами  и  прелестным
ртом (когда она не подчеркивала его линий помадой), мисс Монрой, более  всех
девушек, каких я знал, поражала  своей  энергией,  полнотой  жизненных  сил.
Приятно было смотреть, как она танцует, ездит верхом, играет в теннис. Глаза
ее всегда смеялись, болтала  она  с  заразительной  живостью  и  никогда  не
казалась  усталой  или  скучающей.   Словом,   мисс   Монрой   была   весьма
"привлекательна", если употребить это избитое выражение.  И  великий  знаток
женщин, Ванесс, был явно увлечен ею. О присяжном поклоннике женской  красоты
не скажешь сразу, сознательно ли он решил добавить  к  своей  коллекции  еще
одну хорошенькую женщину, или ухаживание стало для  него  просто  привычкой.
Как бы то ни  было,  Ванесс  не  отходил  от  мисс  Монрой  ни  на  шаг:  он
отправлялся с нею на прогулки в экипаже или верхом, ездил в концерты,  играл
в карты и единственно не танцевал с ней, хотя иногда был готов решиться и на
это. И все время он не сводил с нее своих красивых, лучистых глаз.
     Почему мисс Монрой до двадцати шести лет  не  вышла  замуж,  оставалось
загадкой для окружающих, пока кто-то  из  них  не  сообразил,  что,  обладая
редкой способностью наслаждаться  жизнью,  мисс  Монрой  попросту  не  нашла
времени для замужества. Исключительное здоровье позволяло  ей  находиться  в
движении восемнадцать часов в сутки. Спала она,  должно  быть,  сладко,  как
ребенок. Легко было себе представить, что мисс Монрой погружалась в сон  без
сновидений, как только голова ее касалась подушки, и спала безмятежно до тех
пор, пока не наступало время вставать и бежать под душ.
     Как я уже сказал, Ванесс, вернее, его  философия  была  для  меня  erat
demonstrandum {То, что требуется доказать  (лат.).}.  В  ту  пору  я  был  в
несколько  подавленном  настроении.  Микроб  фатализма,  проникший   в   умы
художников и писателей еще до войны, в это тяжкое время распространился  еще
шире.  Способна  ли  цивилизация,   основанная   единственно   на   создании
материальных благ, дать  человеку  нечто  большее,  чем  простое  стремление
накоплять все больше  и  больше  этих  благ?  Может  ли  она  способствовать
прогрессу, пусть даже материальному, не только в тех  странах,  где  ресурсы
пока сильно превышают потребности населения? Война убедила  меня,  что  люди
слишком драчливы, чтобы понять,  что  счастье  личности  заключено  в  общем
счастье. Люди жестокие, грубые, воинственные, своекорыстные всегда, думалось
мне, будут брать верх над кроткими и благородными. Словом, в мире не было  и
половины, не было и сотой доли того альтруизма, которого могло бы хватить на
всех. Простой человеческий героизм, который выявила или  подчеркнула  война,
не внушал надежд: слишком легко играли на  нем  высокопоставленные  хищники.
Развитие науки в целом  как  будто  толкало  человечество  назад.  Я  сильно
подозревал, что было время, когда население нашей планеты, хотя и  не  такое
малочисленное и менее приспособленное к жизни,  обладало  лучшим  здоровьем,
чем сейчас. Ну,  а  если  говорить  о  религии,  я  никогда  не  верил,  что
Провидение вознаграждает достойных жалости несчастных людей  блаженством  на
том свете. Эта доктрина представлялась мне совершенно  нелогичной,  ибо  еще
более достойны жалости толстокожие и преуспевающие на этом свете, те,  кого,
как известно из изречения о верблюде и  игольном  ушке,  наша  религия  всех
оптом отправляет в ад. Успех, власть, богатство, все то,  к  чему  стремятся
спекулянты, премьеры, педагоги, все, кому  не  дано  в  капле  росы  увидеть
Всевышнего,  услышать  его  в  пастушьем  колокольчике  и  чуять  в   свежем
благоухании мяты, казалось мне чем-то вроде гнили. И тем не менее  с  каждым
днем становилось очевиднее, что именно эти люди были  победителями  в  игре,
называемой жизнью, были  осью  вселенной,  той  вселенной,  которую  они,  с
одобрения представляемого ими большинства, успешно превращали в  место,  где
невозможно жить. Казалось почти бесполезным помогать  ближнему,  ибо  такого
рода попытки лишь золотили пилюлю и давали повод нашим упорствующим в  своих
распрях вожакам снова и снова ввергать нас в пучину бедствий. Оттого и искал
я повсюду чего-нибудь, во что можно было бы верить, и готов был принять даже
Руперта К. Ванесса с его проповедью  жизни  для  наслаждений.  Но  может  ли
человек жить только для наслаждения? Способны ли прекрасные картины,  редкие
фрукты и вина, хорошая музыка, аромат азалий и  дорогой  табак,  а  главное,
общество красивых женщин давать постоянно пищу уму и  сердцу,  быть  идеалом
жизни для человека? Это-то мне и хотелось выяснить.
     Всякий, кто приезжает весной в Чарльстон, не преминет, рано или поздно,
побывать в Саду Магнолий.  Поскольку  я  художник  и  пишу  только  цветы  и
деревья, я провожу много времени в парках и смею утверждать, что нет в  мире
уголка более восхитительного, чем Сад Магнолий. Даже до того, как расцветают
магнолии, он так хорош, что по сравнению с ним  флорентийские  сады  Боболи,
коричные  сады  Коломбо,  Консепсион  в  Малаге,  Версаль,   Хэмптон   Корт,
Дженералиф в Гранаде и Ля Мортола кажутся второсортными.
     Никогда  еще  рука  человека  не  создавала  такой  буйной   и   щедрой
растительности, таких ярких красок, но вместе с тем что-то меланхолическое и
призрачное есть в этом саду. Словно среди пустыни как по  волшебству  возник
земной рай, заколдованное царство. Сияющий цветами  азалий  и  магнолий,  он
расположен вокруг небольшого озера, над которым  склоняются  поросшие  серым
флоридским мхом высокие деревья. Какое-то нездешнее очарование  этого  места
влекло меня, как влекут к  себе  юношу  берега  Ионийского  моря,  неведомый
Восток или далекие тихоокеанские острова. Я часами  сидел  подле  сказочного
озера, остро ощущая невозможность перенести эту красоту кистью на полотно. А
мне так хотелось написать картину, подобную "Фонтану" Элле  -  она  висит  в
Люксембургском музее. Но я знал, что не сумею.
     Однажды в солнечный полдень, сидя  у  кустов  азалий  и  наблюдая,  как
чернокожий садовник - настолько старый, что, как мне рассказывали, он  начал
жизнь рабом и по сей день сохранил  приветливость  и  учтивость  негров  тех
времен - подрезает ветви, я услышал совсем близко голос Руперта К.  Ванесса.
Он говорил: "Мисс Монрой, для меня не существует ничего, кроме красоты".
     Оба стояли, по-видимому, за купой азалий, ярдах в четырех, но видеть их
я не мог.
     - Красота - это очень широкое понятие. Скажите точнее, мистер Ванесс.
     - Один пример дороже  целой  тонны  теоретических  рассуждений.  Сейчас
красота передо мной.
     - Вы уклоняетесь от ответа. О какой красоте вы говорили - красоте плоти
или духа?
     - Что вы называете духом? Я ведь язычник.
     - Да? Я тоже. Однако и греки были язычниками.
     - Дух всего лишь сублимация чувственных ощущений.
     - Вот как?
     - Да, мне понадобилась целая жизнь, чтобы убедиться в этом.
     - Значит, то настроение, которое навевает на меня  этот  сад,  -  чисто
чувственное по своей природе?
     - Разумеется. Если бы вы были слепы и глухи,  не  могли  бы  обонять  и
осязать, разве оно возникло бы, это настроение?
     - Ваши слова приводят меня в уныние, мистер Ванесс.
     - Что поделаешь, сударыня, такова действительность. И я в юности строил
воздушные замки, мечтал бог весть о чем. Даже писал стихи.
     - Правда? И хорошие, мистер Ванесс?
     - Плохие. И  очень  скоро  я  понял,  подлинные  ощущения  дороже  всех
возвышенных грез и стремлений.
     - Но что с вами будет, когда все ощущения притупятся? - Буду греться на
солнышке и медленно угасать.
     - Мне нравится ваша откровенность.
     - Вы, разумеется, считаете меня циником. Но  я  не  такое  ничтожество,
мисс Сабина. Циник - это осел и позер,  щеголяющий  своим  цинизмом.  А  мне
гордиться  нечем:  не  вижу  оснований  гордиться  тем,  что   вижу   правду
человеческой жизни.
     - А что, если бы вы были бедны?
     - Тогда мои органы чувств функционировали бы дольше. А когда они  бы  в
конце концов притупились, я бы умер быстрее от недостатка еды и тепла. Вот и
все.
     - Вы когда-нибудь были влюблены, мистер Ванесс?
     - Я сейчас влюблен.
     - И что же, в вашей любви нет преданности, нет ничего возвышенного?
     - Нет. Она стремится к обладанию.
     - Я никогда не любила. Но мне кажется, если  бы  любила,  я  хотела  бы
отдать всю себя, а не только завладеть любимым человеком.
     - Вы в этом уверены? Сабина, а ведь я люблю вас.
     - О! Ну что, пойдем дальше?
     Я услышал их удаляющиеся шаги и снова остался один; только неподалеку у
кустов возился садовник.
     "Какая исчерпывающая декларация гедонизма! - думал я. -  Как  проста  и
убедительна философия Ванесса!  Философия  почти  ассирийская,  достойная  и
Людовика Пятнадцатого!"
     Подошел старик негр.
     - Хороший закат, - сказал он учтиво хрипловатым полушепотом.  -  И  мух
нет.
     - Да, Ричард, очень хороший. Вообще  здесь  чудесное  место,  лучшее  в
мире.
     - Самое лучшее, - отозвался негр, растягивая слова. - Когда была война,
янки хотели сжечь дом. Те,  что  пришли  с  Шерманом.  Конечно,  они  сильно
рассердились на хозяина за  то,  что  он  перед  отъездом  спрятал  столовое
серебро. Мой старик отец был  у  него  вроде  управляющего.  Так  вот,  янки
забрали его. Майор приказывает моему старику: покажи,  где  серебро.  А  мой
старик посмотрел на  него  и  говорит:  "За  кого  вы  меня  принимаете?  За
черномазого труса, за доносчика? Нет, сэр, делайте что хотите со мной и моим
сыном, но я не Иуда, и он тоже. Нет, сэр!" А майор  велел  поставить  его  у
того высокого дуба, вон там, и говорит: "Ах ты, неблагодарный! Ради тебя  мы
пришли сюда. Пришли, чтобы освободить вас, негров, а ты не хочешь  говорить.
Отвечай, где серебро, не то, ей-богу, застрелю!" "Стреляйте, сэр, -