бы этого про  свою  стирку.  А  Бетти  теперь  мне  уж  не
помощница. Мало радости - обзаводиться детьми в такое время. А что, если его
убьют, пенсию-то она все-таки должна получать? Как вы полагаете, сэр?
     Пенсия? Если начнут разбираться: поженились до совершеннолетия,  парень
еще не достиг  призывного  возраста...  Я  и  сам  не  знал,  что  из  этого
получится.
     - Ну, разумеется, миссис Руф. Но не будем думать, что его  убьют.  Джим
прекрасный парень.
     Изможденное лицо миссис Руф помрачнело.
     - Надо быть просто дураком, чтобы идти на военную службу до  того,  как
настанет твой черед. Он бы мог дождаться своего призывного  года,  успел  бы
еще навоеваться. А потом надумал жениться на Моей девочке. У  этих  юнцов  и
впрямь дурные головы, скажу я вам.
     Однажды вечером, через месяц после разговора с миссис Руф,  сидел  я  у
себя в комнате и составлял списки на выдачу пенсий в нашей деревне  -  такая
работа выпала на мою долю - и вдруг кто-то постучал в дверь.  И  как  бы  вы
думали, кто стоял за дверью? Джим Бекетт!
     - Вот не ожидал! Джим! Получил отпуск?
     - Ах, мне надо повидать Бетти, Я еще туда не ходил, не посмел. Ну,  как
она? Скажите, сэр.
     Бледный, покрытый пылью, словно после  очень  трудного  странствования,
мундир весь испачкан; отросшие рыжеватые волосы стоят торчком  -  несчастный
паренек, вид у него был самый жалкий!
     - Бетти здорова, Джим. Мать полагает, что время родов уже подходит.
     - Я ночи не спал, все думал о ней, она ведь сама еще ребенок.
     - А ты известил ее о своем приезде?
     - Нет, я ничего не писал.
     - Тогда будь осторожней. Волнение может повредить ей. У тебя  есть  где
переночевать?
     - Нет, сэр.
     - Ну что же, можешь остаться здесь, если хочешь.  Им  все  равно  негде
тебя поместить.
     Он отступил на шаг.
     - Благодарю вас, сэр, мне не хотелось бы причинять вам беспокойство.
     - Никакого беспокойства, буду очень рад тебе, Джим. Расскажешь о  своих
приключениях.
     Он покачал головой.
     - Мне не хочется о них рассказывать,  -  хмуро  сказал  он.  -  Так  вы
думаете, что мне нельзя  повидать  ее  сегодня  вечером,  сэр?  Одному  богу
известно, какой путь я проделал ради этого!
     - Что ж, попытайся. Только сначала поговори с ее матерью.
     - Хорошо, сэр.
     Он провел рукой по лбу. Лицо его было по-прежнему юным, но  во  взгляде
появилось что-то новое: такое  выражение  бывает  только  у  тех,  кому  уже
пришлось смотреть в глаза смерти.
     Он ушел, и в тот вечер я его больше  не  видел.  Наверное,  им  удалось
поместить и Джима в их крошечном домике. Он подоспел как раз вовремя:  через
два дня у Бетти родился сын. В тот  же  вечер,  как  только  стемнело,  Джим
явился ко мне чрезвычайно взволнованный.
     - Она молодчина, - сказал он, - но я, если бы знал, никогда бы  так  не
поступил, сэр, никогда бы на это не пошел. Иногда и сам  не  понимаешь,  что
делаешь, разве когда уже слишком поздно.
     Странно мне было слышать эти слова из уст молодого отца, и лишь позднее
все стало понятным!
     Бетти быстро поправлялась, через три недели она была уже на ногах.
     Отпуск Джиму был дан, видно, очень уж продолжительный. Он  все  еще  не
уезжал, но разговаривать с ним мне почти не  приходилось;  правда,  он,  как
всегда, относился ко мне  дружелюбно,  но  мое  присутствие  его  как  будто
стесняло, а о войне он не говорил ни слова.
     Как-то вечером я, проходя, увидел его и Бетти, они  стояли  у  чьего-то
забора над самой рекой. Вечер выдался удивительно теплый. Это было в  начале
июля, когда битва на Сомме становилась все ожесточенней. Там был тогда сущий
ад; а тут полная тишина, спокойно несла свои воды река, не шелестели  ивы  и
осины, медленно  гасло  зарево  заката,  и  эти  два  юных  существа  стояли
обнявшись,  головы  их  клонились  одна  к  другой,   ее   темная,   коротко
остриженная, и золотистая голова Джима - волосы у него  изрядно  отросли  за
это время. Я прошел очень тихо, стараясь их не потревожить. Может быть,  это
последняя его ночь перед тем как он вернется опять в это пекло!

                                   *   *
                                     *

     Я не хотел соваться в чужие дела, но сомнения стали тревожить меня  еще
задолго до этой страшной ночи. Время было позднее,  я  уже  приготовился  ко
сну, как вдруг кто-то забарабанил ко мне в  окно.  У  моего  дома  в  полной
растерянности стояла Бетти.
     -  Ох,  сэр,  идемте  скорей!  Арестовали  Джима!  По  дороге  она  мне
рассказала:
     - Понимаете, сэр, я опасалась, не вышло ли ошибки у Джима  с  отпуском:
очень уж долго он здесь задержался. Я боялась,  не  нажить  бы  Джиму  из-за
этого неприятностей. Вот я и спросила у Билла  Пейтмена  (Билл  Пейтмен  был
полицейский). А теперь они пришли и арестовали Джима  за  дезертирство.  Ах,
что я натворила, что я натворила!..
     Джим стоял между двумя конвоирами перед домиком Руфов.  Бетти  упала  к
нему на грудь. Из дома доносился голос миссис Руф, спорившей с  капралом,  и
плач ребенка. Все это было так ужасно и среди  сонного  покоя  улицы,  среди
аромата свежескошенной травы, казалось еще ужаснее.
     Я заговорил с Джимом. Он отвечал мне, не выпуская Бетти из объятий:
     - Я просил отпуск, но мне отказали; Не мог я не приехать! Я не вынес бы
неизвестности, понимаете, каково ей...
     - Где теперь твой полк?
     - На передовой.
     - О господи!
     В этот миг из дома вышел полицейский, и я отвел его в сторону.
     - Он учился у меня в школе, капрал, - сказал я. - Бедный парнишка,  ему
только исполнилось шестнадцать лет, когда он пошел на войну. Понимаете, он и
сейчас моложе призывного возраста, а тут еще у него жена, совсем девочка,  и
ребенок только что родился!
     Полицейский кивнул головой, его изрытое морщинами, усатое лицо честного
служаки нервно подергивалось.
     - Знаю, сэр, - пробормотал  он.  -  Знаю,  это  жестоко,  но  я  обязан
задержать его. Он должен отправиться обратно во Францию.
     - Что это означает?
     Он развел руками и уронил их, и это был  очень  выразительный  и  очень
страшный жест.
     - Дезертирство перед лицом противника, - хрипло прошептал  он.  -  Дело
плохо. Может, вы уведете отсюда его жену, сэр?
     Но Джим сам разнял руки Бетти, склонился к ней и поцеловал  ее  волосы,
лицо, а потом со стоном почти толкнул ее в мои объятия и решительно двинулся
вперед. По обе его стороны шагали конвоиры. А  я  остался  на  этой  темной,
пахнущей сеном улице с вырывавшейся из моих рук убитой горем девочкой.
     - О господи! Боже мой! Боже мой! - без конца повторяла Бетти.
     Но что можно было сказать, что сделать?

IV

     Весь остаток ночи, после того, как миссис Руф  увела  Бетти  в  дом,  я
сидел и писал. Излагал известные мне факты о Джиме Бекетте. Одну копию этого
письма я направил в штаб его полка, а другую  -  капеллану  этого  полка  во
Франции. Через два дня я послал для верности новые копии  вместе  с  копиями
метрики, в которой указывался год рождения Джима. Это было все,  что  я  мог
сделать. Затем началось томительное ожидание, длившееся две недели. Бедняжка
Бетти ходила как потерянная. Мысль о том, что беспокоясь  о  нем,  она  сама
предала Джима в руки властей, сводила ее с ума. Вероятно, не  будь  ребенка,
она окончательно лишилась бы рассудка или покончила с собой. А на Сомме  все
это время продолжались кровопролитные бои,  и  сотни  тысяч  женщин  Англии,
Франции, Германии жили в вечном страхе за своих мужчин. Но, пожалуй,  никому
из них не было так тяжко, как этой девочке. Ее несчастная  мать  то  и  дело
приходила ко мне в школу узнать, нет ли известий.
     - Уж лучше бы бедная моя доченька поскорее узнала  правду,  пусть  даже
самую худшую. Эта тревога ее совсем изведет.
     Известий никаких не было, из штаба  тоже  ничего  не  отвечали.  Судьба
Джима решалась  во  Франции.  Только  тогда  постиг  я  всю  глубину  ужаса,
царившего повсюду. Эта  маленькая  жестокая  трагедия  была  лишь  ничтожной
соломинкой в бушевавшем над миром урагане.
     Но пришел день, когда я получил наконец  известиеписьмо  от  капеллана.
Догадавшись, что это за письмо, я сунул его в карман и пошел к  реке,  боясь
его читать, пока не останусь один. Я присел, скорчившись,  у  стога  сена  и
дрожащими пальцами извлек письмо из конверта. "Уважаемый сэр!
     Юноша Джим Бекетт сегодня на заре расстрелян.
     Мне горестно сообщать об этом вам и бедной его жене. Война  -  поистине
жестокая вещь". Это я и сам знал. Бедный Джим! Бедная Бетти! Бедная,  бедная
Бетти! Я читал дальше. "Я сделал все, что мог; материалы,  присланные  вами,
передал в военный трибунал, а также обратил внимание судей на  его  возраст.
Но все отпуска отменены. На его просьбу ему  ответили  решительным  отказом.
Полк находился на передовой линии  фронта,  шли  бои,  и  положение  в  этом
секторе было  чрезвычайно  напряженным.  При  таких  обстоятельствах  личные
мотивы в расчеты не принимаются - это непреложный закон. Может быть,  так  и
должно быть, я не знаю. Но для меня все это очень мучительно, и  судьи  были
сами чрезвычайно взволнованы. Бедный мальчик совсем растерялся. Он ничего не
хотел говорить и как будто не понимал,  что  происходит;  мне  сказали,  что
после прочтения приговора он только повторял: "Моя бедная жена!  Моя  бедная
жена!" - и больше ни слова. Он держался достойно до конца".
     Держался достойно до конца! Он все еще  стоит  у  меня  перед  глазами,
бедный  мальчик,  поступавший   всегда   по   первому   побуждению   сердца.
Дезертирство, но уж никак не трусость, бог свидетель!  Никто  из  тех,  кому
привелось хоть раз заглянуть в ясные голубые глаза Джима, никогда не поверил
бы, что он мог быть трусом. Но глаза ему, наверное, завязали. Что  ж!  Пулей
больше, пулей меньше, какое это имеет значение на всеобщей  кровавой  бойне?
Подобно тому, как дождевая капля скользит по ивовому листу в реку  и  уносит
его в море, так и этот мальчик вместе с миллионами других канул в  вечность.
Какая все же ирония судьбы, что пал от пули своих  тот,  кто  пошел  за  них
воевать на два года раньше, чем  его  призвали;  что  расстреляли  мальчика,
которого даже по закону не имели права послать на  бойню  еще  целый  месяц!
Ирония судьбы, может быть, и в том, что он  оставил  на  земле  сына  -  как
завещание этому беспощадному миру!
     Но из моего правдивого рассказа  не  извлечешь  никакой  морали.  Может
быть, заключается она только в том, что ритму жизни и  смерти  нет  никакого
дела ни до кого из нас!


УЛЫБКА

     Перевод М. Беккер

     Перед концом рабочего дня судья Белливер спокойно сидел в кресле у себя
в кабинете и теребил большим и указательным пальцами  свои  все  еще  темные
брови.  Он  имел  обыкновение  просиживать  здесь  минут  десять,  обдумывая
слушавшееся дело, а потом выбрасывал его  из  головы  и  до  послеобеденного
времени больше к нему не  возвращался.  Другая  его  рука,  худая,  заросшая
темными волосами, без всякой  видимой  надобности  разглаживала  на  коленях
серые брюки. На его выразительном, но некрасивом лице шестидесятипятилетнего
мужчины сейчас, как и в течение последних шести часов, все еще  нельзя  было
прочесть  никаких  человеческих  чувств.   Вследствие   большого   скопления
бракоразводных дел он всю неделю расторгал браки - занятие хоть и не  совсем
по его части, но для разнообразия даже приятно. Однако сегодня его все время
что-то раздражало, словно он никак не мог вытащить изо  рта  застрявший  там
волос. Он только что вынес  decree  nisi  {Decree  nisi  -  постановление  о
разводе, вступающее в силу через шесть месяцев, если до этого срока  оно  не
будет отменено.} по делу, в котором адвокат ходатайствовал, чтобы ответчице,
несмотря на ее вину, было разрешено  оставить  у  себя  рожденного  в  браке
ребенка. В своем заключении  судья  Белливер  подчеркнул,  что  разговоры  о
соблазне и возложение  вины  на  соответчика  не  имеют  никаких  оснований:
ответчица - замужняя женщина, которая нарушила свой брачный обет,  и  потому
он без колебаний следует установленному порядку,  вверяя  ребенка  попечению
невиновной стороны.
     Он не сомневался в справедливости своего заключения, и все же ему  было
не по себе, потому что он никак не мог определить, откуда  исходило  смутное
чувство  досады.  Перед  его   умственным   взором   вновь   прошли   фигуры
разводившихся: истец - холодный, безупречно одетый;  ответчица  -  стройная,
хорошенькая блондинка лет двадцати шести, сидевшая возле высокой,  одетой  в
черное, полной, цветущей женщины, - очевидно, это была ее мать.
     Судья сердито встал, вынул из ящика  щетку  и  стал  приглаживать  свои
седые волосы.
     А, вот оно что! Наконец-то он нащупал  мешавший  ему  волос.  Когда  он
выносил приговор, кто-то улыбался, как бы  выражая  этим  свое  презрение  к
суду. Но кто же это был? И где? На галерее? Среди  членов  суда?  На  скамье
адвокатуры? Нет! Ага, вспомнил! Улыбалась та женщина с цветущим лицом,  мать
ответчицы.  Едва  ли  подходящий  момент  для  того,  чтобы  мать...  В  его
воображении снова появилась улыбка на полных губах, в  голубых  с  поволокою
глазах; в улыбке этой была какая-то  непонятная  напряженная  мысль,  что-то
похожее на угрожающую насмешку... В общем, дьявольская наглость! Если бы  он
увидел ее еще раз, он велел бы очистить зал суда от... от... гм!
     Судья Белливер вымыл лицо и руки, словно стирая с них  какую-то  грязь.
Затем взял свой цилиндр, сказал несколько слов служителю  и  покинул  здание
суда. Погода была хорошая, и, сделав знак шоферу, он отослал свою машину.
     Когда он выходил с Линкольнз-Инн-Филдз на Лонг-Эйкр,  мимо  него  очень
медленно проехал закрытый автомобиль. Судья Белливер поднял голову.  В  окне
автомобиля он увидел голову дамы в большой черной шляпе. Автомобиль двигался
так медленно, что ее  цветущее  лицо  и  голубые  с  поволокою  глаза  целых
полминуты были обращены к нему, а на лице застыла та самая улыбка. Казалось,
будто эта женщина с издевкой меряет его глазами сверху  донизу,  изучает  от
подметок  до  верхушки  цилиндра;  встретившись  с  его  сердитыми  глазами,
вонзается, впивается в них с какой-то дьявольской жестокостью,  раздражая  и
ошарашивая его до такой степени, что он не может  отвести  от  нее  взгляда.
Говорят, взгляды мужчин иной  раз  срывают  с  женщин  одежду;  улыбка  этой
женщины срывала с судьи Белливера не  то  чтобы  одежду  -  она  лишала  его
уверенности  в  себе,  чувства  собственного   достоинства,   чуть   ли   не
самообладания. Ему было стыдно остановиться,  повернуть  назад  или  перейти
через дорогу. Он просто шел вперед, мучительно покраснев, и все время видел,
что женщина чрезвычайно довольна достигнутым результатом.  Потом  автомобиль
вдруг набрал скорость, и представитель правосудия, оставшись один,  произнес
неприличное слово.
     Что все это значит? Он ломал себе  голову,  пытаясь  вспомнить  фамилию
этой женщины, - она упоминалась на суде. Что-то  вроде  Мак...  Мак...  Нет,
фамилия ему совершенно незнакома. Да и лицо ее - нет... разве только... нет,
оно ему тоже совершенно незнакомо!
     Он произнес нецензурное слово и, собрав всю выработанную в  нем  жизнью
силу воли, стал думать о другом. Но отвлекся только до некоторой степени.
     На следующее утро, прежде  чем  занять  свое  место  в  зале  суда,  он
просмотрел стенографический отчет об этом процессе,  но  фамилии  участников
ничего ему не говорили. Время близилось к  завтраку,  и  он  выносил  второй
decree nisi, когда взгляд его, блуждавший по залу, внезапно  остановился  на
большой черной шляпе в первом ряду галерей. Под нею - да,  да!  -  лицо  той
самой женщины и ее улыбка! Какое нахальство! О господи!  Надо  бы  приказать
удалить ее из зала! Удалить из зала? Господин судья опустил глаза, в сердцах
сломал перо о край стола  и,  с  трудом  дочитав  свое  заключение,  объявил
перерыв.
     Он сидел за завтраком и от ярости не мог есть. Сейчас,  на  расстоянии,
эта  улыбка,  словно  наделенная  волшебными  чарами,  казалась  еще   более
раздражающей, непонятной, чертовски издевательской. Такого неуважения к суду
он еще никогда не встречал - однако что тут  делать?  Пока  он  сидит  перед
публикой, эта женщина может оскорблять его своим дерзким  взглядом,  сколько
ей вздумается. Что за дикость! И все же за  этим  что-то  кроется,  какой-то
адский смысл, которого он не в силах постичь. Быть может,  в  его  вчерашнем
заключении содержалась какая-нибудь глупость?  Он  снова  просмотрел  отчет.
Нет! Ничего такого, чего он не мог бы повторить сию же минуту;  он  одобряет
каждое слово этого заключения! Ну, что ж, если нельзя обвинить эту женщину в
неуважении к суду, придется не обращать на нее внимания.
     Он набросился на свою рисовую  кашу,  которая  к  этому  времени  почти
совсем остыла, выпил стакан кларета, надел парик и снова вошел в зал суда.
     После того как юрист, изложив новое дело, сел  на  место,  в  просвете,
образовавшемся там, где только что стояла его облаченная  в  мантию  фигура,
судья Белливер увидел ту самую женщину в большой черной шляпе. Она улыбалась
ему прямо в лицо  с  той  же  дьявольской  многозначительностью,  с  той  же
назойливо подчеркнутой издевкой. Взгляд его, сначала  свирепый,  стал  затем
мрачно-неподвижен.  Откинувшись  назад,  судья  вцепился  обеими  руками   в
подлокотники кресла. Он уже готов был произнести: "Если некая особа  в  зале
суда не в состоянии вести  себя  с  надлежащим  уважением  к  правосудию,  я
прикажу удалить ее из зала".
     Уф! Он был на волосок от катастрофы! В конце концов  все  дело  в  силе
воли! Неужели какая-то женщина возьмет над ним верх? Она решила  донять  его
такими пустяками? Что ж, посмотрим! И он смотрел. Ибо всякий раз, когда  ему
по ходу дела приходилось поднимать глаза, он видел  перед  собой  лицо  этой
женщины и ее улыбку.
     Даже после гриппа ему не стоило  такого  напряжения  следить  за  ходом
процесса. Наконец, объявив перерыв, он подозвал  судебного  пристава.  Решил
указать ему эту женщину и распорядиться, чтобы он не пускал ее больше в зал.
     - Что прикажете, милорд?
     - Сегодня  вентиляторы  работали  недостаточно  хорошо.  Будьте  добры,
займитесь ими.
     - Слушаю, милорд.
     После чего милорд встал, и как только он встал, женщина тоже  встала  и
улыбнулась.
     В тот день он ехал домой, откинувшись на спинку сиденья и закрыв глаза.
Он  не  был  одарен  чрезмерно  богатым  воображением,  и  у  него   хватало
благоразумия понять, что он ведет себя  глупо.  Эта  женщина  мстит  ему  за
приговор относительно ребенка ее дочери; однако, если  у  судьи  не  хватает
мужества игнорировать подобные  мелкие  уколы,  ему  не  место  в  судейском
кресле! Да и вообще, улыбается  тот,  кто  улыбается  последним!  Однако  он
тщетно ломал голову в поисках способа улыбнуться последним.
     На следующее утро он заставил себя  прежде  всего  тщательно  осмотреть
каждый уголок зала. Этой женщины нет! Она не явилась. На следующий день было
воскресенье. К утру понедельника это происшествие почти совсем  стерлось  из
памяти судьи Белливера, оставив лишь неприятное ощущение, какое бывает после
дурного сна. Кроме того, он снова вернулся к своим  прежним  обязанностям  в
суде Королевской Скамьи, и уж, конечно, ни одна женщина  не  станет  слушать
разбор скучнейших дел ради одного только удовольствия досадить ему.
     Однако первое, что он увидел, войдя в зал, была улыбка этой женщины,  и
это сильно его встревожило. Мысль о том, что он снова увидит ее, как  только
взгляд его начнет  блуждать,  лишила  его  безмятежного  спокойствия,  столь
необходимого для разбора дел в суде Королевской Скамьи.
     На другой день повторилось то же самое, на третий - то же.
     Вечером третьего дня, за обедом в своем клубе, он,  стараясь  заглушить
досаду, обдум