вы этого не  можете.  Для  вас  это
мания, религия. Когда прибой схлынет и оставит вас на мели...
     Он стукнул кулаком по ручке кресла, опрокинул  свой  бокал  и  разбудил
собаку, спавшую у его ног.
     - Я не дам ему схлынуть!  -  воскликнул  он.  -  Я  буду  продолжать  -
помяните мое слово!
     -  Вспомните  Канута!  {По  преданию,  король  Англии  и  Дании  Канут,
ослепленный властью, приказал морю отхлынуть в час прилива.}  -  пробормотал
я. - Кстати, можно мне еще портвейна?
     Я встал, чтобы налить себе вина, и вдруг к изумлению своему увидел, что
в стеклянной двери, выходящей; на веранду, стоит женщина. Она, без сомнения,
только; что вошла, так как  еще  держалась  за  портьеру.  Это  была  миссис
Гольштейг; седины, развевавшиеся вокруг ее головы, и серое платье  придавали
ей странное и почти призрачное обличье. Харбэрн не  видел  ее,  и  я  быстро
подошел к ней, надеясь так же  бесшумно  вывести  ее  в  сад  и  там  с  ней
поговорить; но она подняла руку, как бы отталкивая меня, и сказала:
     - Простите, что помешала вам; я пришла кое-что сказать этому человеку.
     Харбэрн вскочил и быстро обернулся на ее голос.
     - Да, - совсем тихо повторила она, - я пришла кое-что сказать  тебе;  я
пришла проклясть тебя. Многие проклинали тебя втихомолку, а я сделаю  это  в
глаза. Сей час мой сын находится между жизнью и смертью а тюрьме -  в  твоей
тюрьме. Выживет ли он, умрет ли все равно я проклинаю тебя за  все,  что  ты
причинил бедным женам и матерям - английским женам и матерям.  Будь  проклят
навеки! Прощай!
     Она отпустила портьеру и исчезла прежде, чем Харбэрн успел добежать  до
двери. Она исчезла так быстра и бесшумно, а говорила  так  тихо,  что  мы  с
Харбэрном стояли и протирали глаза.
     - Это было довольно-таки театрально! - проговорил он наконец.
     - Но вполне реально, - медленно ответил я.  -  Вас  прокляла  настоящая
шотландка. Посмотрите-ка на собак.
     Эрдели застыли на месте, ощетинившись. Внезапно Харбэрн расхохотался, и
его резкий смех наполнил всю комнату.
     - Черт побери! - сказал он. - А дело-то, пожалуй, подсудное.
     Но я не мог с ним согласиться и отрезал:
     - Если так, то все мы кандидаты на скамью подсудимых.
     Он опять засмеялся, на этот раз натянуто, захлопнул и  запер  дверь  на
веранду и снова уселся в кресло.
     - У нее, наверно, испанка, - сказал он. - За какого же идиота она  меня
считает, если явилась сюда и устроила такой балаган!
     Но вечер был испорчен,  и  я  простился  почти  сразу  же.  Я  вышел  в
холодную, ветреную декабрьскую  ночь,  глубоко  задумавшись.  Харбэрн  легко
отнесся к  посещению  миссис  Гольштейг,  и  хотя  никому  не  доставило  бы
удовольствия  слушать,  как  его  проклинают  в  присутствии  знакомого,   я
чувствовал, что он был достаточно толстокожим, чтобы спокойно перенести это.
Кроме того, трюк был грубый и дешевый. Кто угодно может войти в дом к соседу
и проклясть его - хуже от этого не будет. И  все-таки  она  сказала  правду:
сотни женщин, ее соотечественниц, должно быть  втихомолку,  проклинали  его,
главного виновника их горя. Что ж, он сам  проклял  "гуннов"  и  пожелал  их
разорения, и я чувствовал, что у него хватит смелости вынести ответный удар.
"Нет, - подумал я, - она только раздула пламя его ненависти. Но боже мой!  В
том-то и дело! Ее проклятие только подкрепило мое предсказание. Он неизбежно
погибнет от безумия, которое она усилила и углубила". И, как ни  странно,  я
пожалел его, как жалеют собаку, которая взбесится, натворит, сколько  может,
бед и сдохнет. В ту ночь я  долго  не  мог  уснуть,  размышляя  о  нем  и  о
несчастной, почти обезумевшей женщине, чей сын был между жизнью и смертью.
     На другой день я зашел  к  ней,  но  она  уехала  в  Лондон,  очевидно,
навестить сына в его  заточении.  Через  несколько  дней,  однако,  она  мне
написала, благодаря меня за визит и сообщая, что сын ее  вне  опасности.  Но
она не обмолвилась ни словом о том вечернем посещении. Может быть,  ей  было
стыдно. А может, в тот вечер она была вне себя и теперь ничего не помнила.
     Вскоре  после  этого  я  поехал  в  Бельгию  иллюстрировать   книгу   о
восстановлении страны и напал на такие сюжеты, что вернулся только  к  концу
лета 1919 года.
     Как-то, зайдя в свой клуб, я увидел  в  курительной  комнате  Харбэрна.
Проклятие,  по-видимому,  мало  ему  повредило,  потому   что   он   казался
воплощением здоровья.
     - Ну, как поживаете? - спросил я. - Выглядите вы превосходно.
     - Я здоров, как никогда, - ответил он.
     - А помните нашу последнюю встречу? Он что-то буркнул и замолчал.
     - Этот молодой человек выздоровел, - сказал я.  -  Вы  не  знаете,  что
потом стало с ним и его матерью?
     - Этот нахал решил поиздеваться надо мной! Я только что получил от него
вот это, - и он протянул мне письмо с ганноверским штемпелем.

     "Дорогой мистер Харбэрн!
     Только вчера, повидав мать, я узнал от нее о том, как она  приходила  к
Вам однажды вечером в прошлом декабре.  Я  хочу  извиниться  за  ее  приход,
потому что ее состояние было вызвано моей болезнью.  Я  глубоко  признателен
Вам: Вы явились, хотя бы косвенной  причиной  того,  что  я  приобрел  самый
ценный опыт в моей жизни. В лагере, где  было  столько  горестей,  где  души
испытывали такие мучения, о каких, я уверен, Вы и  понятия  не  имеете,  где
несчастные, скученные, замкнутые в себе люди год за годом  испытывали  такие
бесконечные и безнадежные душевные терзания, - там  я  научился  забывать  о
себе и оказывать им ту небольшую помощь, какая была в моих силах. Я узнал  -
и надеюсь никогда  этого  не  забыть,  -  что  любовь  к  ближнему  есть  то
единственное, что стоит между человеком и смертью; а до того, как попасть  в
лагерь, я думал совсем иначе. Благодарю Вас от всего сердца и остаюсь
                                                         искренне преданный
                                                    Вам Гарольд Гальштейг".

     Я положил письмо и сказал;
     - Никакого издевательства нет. Письмо написано всерьез.
     - Вздор! - воскликнул Харбэрн, и в его глазах мелькнул прежний  огонек.
- Конечно, он измывается, свиненок, гунново отродье.
     - Да нет же, Харбэрн, уверяю вас.
     Харбэрн вскочил:
     - Да, да, вам говорят, да! Ух, мерзавцы!  Ну,  ничего,  я  с  ними  еще
разделаюсь.
     Он щелкнул зубами, и глаза его уставились куда-то в пустоту. Я поспешно
перевел разговор на  другую  тему  и  вскоре  откланялся.  Но,  спускаясь  с
крыльца, я припомнил старинный стишок и с тех пор никогда не забываю его:

                          Укушенный остался жив -
                          Собака околела {*}.

     {* Строки из сатирической "Элегии на  смерть  бешеной  собаки"  Оливера
Голдсмита.}


МИТИНГ СТОРОННИКОВ МИРА

     Перевод Ю. Жуковой

     Направляясь на митинг в защиту мира, Колин Уилдертон, шедший с  запада,
повстречался а дороге с Джоном Радстоком, который  держал  путь  туда  же  с
севера, и дальше они пошли вместе. После того, как они  обменялись  мнениями
по поводу сообщений из России и  денежной  инфляции,  Радсток  вдруг  сказал
отрывисто:
     - Пожалуй, сегодня будет не совсем обычное сборище.
     - Бог его знает, - отозвался Уилдертон.
     И оба улыбнулись, чувствуя, что  им  немного  не  по  себе,  но  полные
решимости не показывать этого ни при каких  обстоятельствах.  Улыбки  у  них
получились  разные,  потому  что  Радсток  был  мужчина  сильный,   плотного
сложения, чернобровый и чернобородый, а Уилдертон - болезненный,  тщедушный,
седой, с добрыми глазами. Уилдертон долгое время стоял  за  войну  и  только
недавно переменил мнение. Как и все люди с горячим сердцем, он был  потрясен
насильственным  захватом  Бельгии.  Ужасы  германского  нашествия   на   эту
маленькую страну и на Францию, столь близкую ему по духу, вызвали в его душе
величайшее негодование, которое  он  откровенно  проявлял  всеми  возможными
способами. Простое физическое уничтожение -  слишком  слабое  наказание  для
зверей, способных совершить столь тяжкие преступления против человечности  и
справедливости! Так считал он первые  месяцы  войны,  то  же  чувствовала  и
сейчас, на ее третьем году, ожидая окончательной победы над  пагубной  силой
зла, попирающей завоеванные с таким трудом нормы человечности.  Уилдертон  и
сам не мог бы сказать, когда его чувства начали не то чтобы меняться -  нет,
но просто избрали другой путь. Постепенно его, человека благородных порывов,
поклонника искусства и обладателя не очень крепких нервов, слишком ненадежно
защищенных дарованной небесами броней  уверенности  в  собственной  правоте,
которая одна только и помогает человеку  понять,  что  нужно  людям,  начала
преследовать мысль, что, ратуя за войну, он отдает не свою  жизнь,  а  жизнь
своих и чужих сыновей. И вера в то, что  он  отдает  их  жизни  ради  их  же
будущего, поколебалась, бременами он бывал еще способен понять,  что  война,
за которую он так долго стоял, до сих пор  не  принесла  достаточно  мощного
поражения прусской военной машине, чтобы обеспечить это самое будущее.  И  в
душе его росли боль и жалость к  молодым  подрубленным  под  корень  жизням,
которым никогда уж не расцвести, так что в конце концов он стал  рассуждать,
как азартный игрок. "Какой смысл, - думал он, - защищать  будущее  молодежи,
когда в Европе скоро вообще не останется молодежи? Все страны терпят  теперь
ужасающие бедствия, и на долю виновника выпали, благодарение богу, далеко не
самые легкие испытания! Предположим, война продлится еще год,  два,  три,  а
потом прекратится по причине полного истощения обеих сторон, а  до  тех  пор
молодых будут убивать и калечить во имя того,  что,  вероятно,  с  таким  же
успехом может быть достигнуто и сегодня. Так что же?  Правда,  правительство
обещает победу, но обещает ее не раньше чем через год.  Правительства-то  не
умирают. Что, если они так и будут давать  обещания  добиться  победы  через
год, пока всех не перебьют? Есть ли в истории хоть один пример, когда победа
в настоящем гарантировала бы людям будущее? И притом, если  даже  проклятому
прусскому режиму и не было  нанесено  то  явное  поражение,  о  котором  все
мечтают, все-таки он получил достаточно сильный удар, после которого ему  уж
не удастся повторить то, что он натворил в прошлом".
     Однако это были уже побочные соображения,  которыми  Уилдертон  пытался
завуалировать то обстоятельство, что нервы его не в силах больше  переносить
зрелища бойни, где погибает ни в чем не повинная  молодежь.  Так  постепенно
Уилдертон превратился в "предателя  родины,  близорукого  сторонника  мирных
переговоров". Уилдертон всякий раз криво усмехался, встречая это выражение в
газетах, потому что зрение у него было и в самом деле неважное.
     А Джон Радсток, человек, обладающий  незаурядной  физической  силой,  с
самого начала выступал против войны из принципа.  И  вовсе  не  потому,  что
прусский режим нравился ему сколько-нибудь больше, чем  Уилдертону,  -  нет,
просто в силу своего воинственного характера он ратовал против  всего  того,
за что высказывалось большинство. И чем значительнее было большинство, тем с
большим жаром он выступал против  него.  Сам  он  был  бы  по  меньшей  мере
удивлен, услышав, что именно в  этом  и  заключается  его  принцип.  Радсток
предпочитал выражать свои взгляды формулой, что, действуя силой против силы,
ничего не добьешься. В мирное время он считался "стойким",  а  в  военное  -
"ренегатом".
     На улице, ведущей к церкви, где должен был  состояться  митинг,  царило
как будто полное спокойствие. Стремясь склонить в свою  пользу  общественное
мнение, организаторы, однако, приняли  все  меры,  чтобы  избежать  внимания
публики.  Заручившись  покровительством  небесных  сил,  они  тем  не  менее
поставили у входа двух полисменов, и еще с полдюжины  держались  поблизости,
подозрительно  наблюдая  за  происходящим.  В   дверь   тоненькой   струйкой
просачивались  люди,  главным  образом  женщины.  Пробираясь  по  проходу  к
трибуне, Колин Уилдертон сморщил нос и подумал: "Ну и  духота  здесь".  Беда
его заключалась в том, что он любил ближних, каждого в  отдельности,  но  не
питал к ним ни малейшей симпатии, когда они собирались  толпой.  На  трибуне
уже было человек пятнадцать мужчин и женщин.  Он  скромно  уселся  в  заднем
ряду, и то время как менее застенчивый Джон Радсток занял  место  по  правую
руку от председателя. Ораторы начали свои выступления  со  стремительностью,
довольно необычной для большого митинга. Уилдертон слушал их и думал: "Какие
избитые фразы! Почему никто не скажет прямо: "Довольно убивать молодежь!" До
его слуха донесся глухой шум, подобный нарастающему рокоту  прибоя  в  бурю;
потом из слитного шума вдруг выделились крики людей, собравшихся  на  улице.
Он слышал, как град ударов сыпался на дверь,  на  его  глазах  были  разбиты
палками окна. Все собравшиеся  повскакали  со  своих  мест.  Одни  бросились
оборонять вход, другие стояли в нерешительности.  Джон  Радсток  держал  над
головой стул, на котором до этого сидел. Не успел Уилдертон подумать: "Так я
и знал", - как в церковь ворвалась толпа во главе с группой юнцов в хаки. Он
знал,,  что  в  драке  от  него  мало  толку,  но  на  всякий  случай  занял
оборонительную позицию, загородив  собой  ближайшую  женщину.  В  эту  самую
минуту несколько солдат, прорвавшись через боковую дверь, захватили  трибуну
с тыла и сбросили его со ступенек. Уилдертон с грохотом свалился на  пол,  и
не мог подняться, потому что вокруг бушевала толпа.  Кто-то  упал  на  него,
изрыгая проклятия, - это оказался Радсток. В руке он все  еще  сжимал  ножку
стула и при падении только ушиб Уилдертона. Тот видел, как, поднявшись, друг
его принялся размахивать своим оружием, и с  каждым  взмахом  на  пол  падал
кто-нибудь из друзей  или  врагов,  так  что  скоро  вокруг  него  оказалось
свободное пространство. Все еще  чувствуя  слабость  и  звон  в  ушах  после
падения, Уилдертон, сидя, наблюдал за этой битвой, достойной героев  Гомера.
В Радстока летели стулья, книги, скамейки, трости, но он увертывался от  них
или изменял направление их полета так, что они попадали прямо  в  Уилдертона
или разбивались о трибуну. Он слышал, что Радсток рычит, как лев, видел, как
тот наступает, размахивая стулом. Вот упали двое юношей в хаки,  вот  падает
третий в штатском. Вперед вырывается очень  высокий  молодой,  солдат,  тоже
вооруженный стулом, и вступает в единоборство с Радстоком. К  этому  времени
Уилдертону наконец удалось подняться. Поправив очки, без которых он мало что
видел, он поймал на лету молитвенник, изо всех сил запустил им  в  толпу  и,
сжав кулаки, с криком ринулся вперед.  Один  из  его  кулаков  наткнулся  на
какой-то предмет, который был, по всей  вероятности,  челюстью  австралийца,
если судить по его твердости. Получив жестокий удар под  ложечку,  Уилдертон
опять очутился на полу. До него доносились воинственные крики  его  друга  и
грохот сталкивающихся в воздухе стульев. Потом что-то тяжело упало на него -
это был бесчувственный Радсток.
     На миг наступило затишье; Уилдертону кое-как удалось разглядеть  из-под
лежавшего на нем тела, что трибуна очищена от тех, кто прежде сидел  там,  и
теперь ее занимают молодые люди в военной форме, синей и серой. Чей-то голос
воззвал:
     - Тише! Прекратите беспорядок!
     Напрягая слух, Уилдертон  тер  виски  Радстока,  смачивая  их  коньяком
(фляжку с  коньяком  он  предусмотрительно  сунул  в  карман,  собираясь  на
митинг), а люди тем временем наступали прямо на него.
     - Наша взяла, ребята, - говорил голос с трибуны, - и так будет  всегда,
какие бы предательские штучки ни пытались выкинуть эти бездельники. Никакого
мира! Никакого мира, чего бы нам это ни стоило! Мы должны показать  им,  что
не пойдем на это. О женщинах я не говорю, хотя им должно быть стыдно за свое
поведение, но мужчины - их, негодяев,  расстрелять  мало!  Пусть  они  лучше
держатся в сторонке, иначе мы им покажем. Мы сорвали этот митинг и точно так
же сорвем любое сборище, где будет  сказано  хоть  одно  слово  о  мире.  Да
здравствует наше знамя!
     Когда загремели овации, Уилдертон заметил, что к его другу возвращается
сознание, ибо тот начал тяжело дышать.  Влив  ему  в  рот  немного  коньяку,
Уилдертон  постарался  как  можно  удобнее  устроить  его  возле   какого-то
деревянного  сооружения,  которое  оказалось  церковной  кафедрой.   В   его
затуманенном сознании мелькнула мысль: если бы удалось забраться на кафедру,
так, будто он спустился туда прямо с  неба,  может  быть,  его  и  стали  бы
слушать. Он вытащил  ноги  из-под  Радстока  и  на  четвереньках  пополз  по
ступеням. Добравшись до кафедры, он сел на пол, так что его не  было  видно,
стараясь отдышаться и прислушиваясь к овациям. Потом пригладил волосы, встал
во весь рост и стал ждать, когда смолкнут крики. Расчет Уилдертона  оказался
правильным. Его неожиданное появление, его седые волосы, очки  и  улыбка  на
миг ввели толпу в заблуждение. Наступила тишина.
     - Ребята! - сказал он. - Послушайте меня одну минуту. Я хочу задать вам
вопрос. Как вы думаете, зачем мы пришли сюда? Да единственно по той  простой
причине, что мы не можем больше видеть, как нас убивают день за днем,  месяц
за месяцем, год за годом. Вот и все, и это святая правда! Аминь.
     Его коротенькая речь была встречена непонятным  ропотом.  Чей-то  голос
выкрикнул:
     - Немецкий прихвостень!
     Уилдертон вскинул руку вверх.
     - К черту немцев! - сказал он просто.
     Тот же голос повторил:
     - Немецкий шпион!
     А оратор на трибуне потребовал:
     - Сойдите с кафедры! Говорить будете, когда мы захотим вас слушать.
     Уилдертон мгновенно обернулся к нему.
     - Удивительные вы люди, - начал было он, но в этот миг брошенный кем-то
молитвенник поразил его прямо в лоб,  и  Уилдертон  свалился  на  пол.  Этот
последний удар окончательно лишил его способности  что-либо  соображать.  Он
смутно помнил, что произносились речи, гремели  аплодисменты,  что  на  него
наступали чьи-то ноги. Потом - долгая тишина, и в конце  концов  он  увидел,
что выходит из церкви, поддерживаемый с одной стороны Радстоком, с другой  -
полисменом. Дверь совсем не та, в которую они вошли, и ведет она в  какой-то
пустой двор.
     - Идти можете? - спросил полисмен.
     Уилдертон кивнул.
     - Тогда идите! - сказал полисмен и вернулся в дом божий.
     Они с Радстоком пошли,  взявшись  за  руки,  сначала  ступая  не  очень
уверенно; у Радстока был подбит  глаз,  из  рассеченного  уха  текла  кровь,
пачкая воротничок, борода была всклокочена; у  Уилдертона  разорван  пиджак,
разбит лоб, щека распухла, боль в спине  мешала  ему,  держаться  прямо.  Не
говоря ни слова, они зашли в подворотню  и  при  помощи  булавок  и  носовых
платков попытались хоть отчасти вернуть себе приличный вид. Для той же  цели
Радсток поднял воротник пальто. Когда они снова тронулись в путь, он  сказал
холодно:
     - Я слышал ваше выступление. Нужно было говорить только  за  себя.  Как
вам известно, я пришел на митинг потому, что не верю в борьбу  силой  против
силы. На следующем митинге я это докажу всем яснее.
     Уилдертон пробормотал:
     - Да, да. Я вас видел. Не сомневаюсь, что так вы и  сделаете.  Извините
меня, я слишком увлекся.
     Радсток продолжал басом:
     - А что касается этих молодчиков, по мне пусть их хоть  всех  перебьют,
если им так этого хочется! Послушайтесь  моего  совета:  не  связывайтесь  с
ними.
     Уилдертон улыбнулся тем углом рта, где щека не опухла.
     - Да, - сказал он печально, - их и в самом деле  нелегко  убедить,  что
жить лучше, чем быть убитым. Ну что ж, ничего не поделаешь!
     - Ничего не поделаешь, - повторил он через пять минут. -  Замечательные
они все-таки, эти бедные ребята. Я очень расстроен, Рад