раведливым, мягким, сдержанным, он не утоляет свою жажду похвал
за счет своих детищ и не  использует  их  как  марионетки  для  того,  чтобы
посмеяться над публикой. Поскольку он  сам  -  природа,  породившая  их,  он
направляет их по пути, сужденному им при зачатии. Лишь тогда они имеют  шанс
победить время, которое только того и ждет, как бы уничтожить все фальшивое,
злободневное, модное - словом, все, что не зиждется на неизменных  свойствах
человеческой природы. Идеальный  драматург  окружает  персонажей  и  события
кольцом основной идеи, которую он стремится выразить;  а  загнав  их  в  это
кольцо, он предоставляет им жить самостоятельной жизнью.
     Сюжет, действие, характеры, диалог!  Но  есть  и  еще  один  повод  для
трюизма. Аромат! Свойство неосязаемое, еще менее уловимое, чем запах цветка,
совсем  особенное  и  до  крайности  необходимое  во   всяком   произведении
искусства! Это то легкое, пряное  дуновение,  которое  исходит  от  пьесы  и
составляет ее сущность так же, как кофеин составляет сущность кофе.  Словом,
это душа драматурга, присутствующая в пьесе в  летучем  состоянии,  так  что
никто  не  может  точно  сказать,  что  она  вот  тут-то  или  там-то.   Это
отличительное свойство пьесы, накладывающее на нее печать неповторимости,  -
единственное, над чем драматург не может работать, ибо оно за пределами  его
сознания. У человека может быть много разных  настроений,  но  душа  у  него
одна, и эту свою душу он неуловимо, бессознательно вкладывает  во  все  свое
творчество. Она проявляется сильнее или слабее, в зависимости от подъема или
спада его душевных сил, но измениться она не  может,  как  не  может  каштан
превратиться в дуб.
     А пьесы и в самом деле очень похожи  на  деревья  -  они  начинаются  с
тоненького  ростка,  неизбежно  принимают  ту  или  иную   форму,   согласно
заключенным в них самих законам, набирают соки из земли и воздуха, в  борьбе
с силами природы, их окружающей.  Постепенно  достигают  своего  предельного
роста и стоят, открытые всем ветрам, либо скрюченные и чахлые, либо радующие
глаз своей стройностью. И каждый драматург производит на свет деревья особой
породы: он душа своей священной рощи, куда  нет  доступа  ни  одному  чужому
дереву.
     И еще один трюизм. Сейчас  модно  противопоставлять  одну  форму  драмы
другой: превозносить драму реалистическую в ущерб эпической, эпическую - для
умаления фантастической, фантастическую - для  изничтожения  реалистической.
Толку от этого мало. Смысл, красоту, правду и иронию жизни можно раскрыть во
всех этих формах. Каким бы методом ни действовать, видение жизни и  человека
может быть одинаково острым и верным, и  пьеса  может  получиться  одинаково
правдивой и вдохновляющей, давать людям радость  и  будить  их  мысль:  весь
вопрос в том, достаточно  ли  хорошо  она  сделана,  добрался  ли  автор  до
сердцевины орешка. Неважно, где выросла фиалка - в России,  в  Парме  или  в
Англии. В Пестуме, возле греческих храмов, цветут фиалки небывало красные  и
душистые, словно там,  где  они  выросли,  некогда  прошла  легкой  поступью
языческая богиня; но у проселочной дороги в Девоншире под апрельским солнцем
мелкие, без запаха фиалки точно  так  же  впивают  весну.  То  же  и  драма:
неважно, какова ее форма, нужно только, чтобы она  была  "настоящая",  чтобы
она сумела уловить драгоценную влагу, правду и радость,  и  заключить  их  в
чашу, к которой мы можем припасть и пить еще и еще.
     Однако да будет мне позволено,  исходя  из  этого  последнего  трюизма,
поразмышлять  о  том,  в  какие  формы   вероятнее   всего   выльется   наша
возрождающаяся драматургия. Ибо драматургия наша возрождается,  и  ничто  не
остановит ее роста. Возрождается она не потому, что пьесы пишет тот или иной
человек,  но  потому,  что  она  прониклась  новым  духом.  Отчасти   здесь,
несомненно, сказалось не сразу  проявившееся  влияние  драматургии  русской,
французской и скандинавской, но главное - та новая гуманная  струя,  которая
пробивается в сознании нашей эпохи.
     Так по каким же основным руслам потечет в ближайшие годы возрождающаяся
английская драматургия? Думается, что их будет два, и далеко друг  от  друга
отстоящих.
     Одно - это широкая, прямая река реализма, по  которой  поплывет  драма,
четко оформленная,  вдохновленная  высокими  замыслами,  но  верная  кишащей
вокруг нас многообразной жизни, та драма, которую кое-кто  склонен  называть
фотографической, забывая под влиянием кажущейся ее простоты старую поговорку
"Ars est celare allera" {Искусство в том,  чтобы  искусства  не  было  видно
(лат.).} и упуская из виду, что жизненность и интерес реалистической драмы -
так же как и самой романтической или возвышенно-поэтической пьесы -  зависит
от силы воображения, четкой композиции, отбора нужного и устранения  лишнего
- этих главных законов мастерства. Реалистическую технику нужно еще  изучать
и изучать. Цель драматурга, выбирающего ее, явно в  том,  чтобы  создать  на
сцене иллюзию реальной  жизни,  заставить  зрителя  вместе  с  ним  пережить
какой-то его опыт; заставить его  думать,  говорить  и  двигаться  вместе  с
людьми, которые думают, говорят и двигаются перед ним  на  подмостках.  Одна
неверная фраза, одно фальшивое или неуместное слово нарушит  эту  иллюзию  и
замутит поверхность, как  камень,  брошенный  в  спокойный  пруд,  разрушает
отраженный в нем пейзаж. Но это лишь одна из причин,  почему  реалистическая
техника самая трудная. Довольно легко воспроизвести разговор и жесты людей в
какой-то комнате; но неимоверно трудно создать естественный разговор и жесты
этих людей, когда каждая  естественная  фраза  и  каждый  естественный  жест
должны не только способствовать совершенству пьесы в целом, но и  раскрывать
фраза за фразой  и  жест  за  жестом  существенные  черты  характера.  Иными
словами, реалистическое искусство, если оно живое, вернее, для  того,  чтобы
быть  живым,  должно  управлять  целой  вереницей  тончайших  символов.  Его
назначение - улавливать и собирать в единый фокус  мысли  и  чувства  людей,
относящиеся к разным областям  жизни.  Оно  как  фонарь,  который  время  от
времени поднимает невидимая рука, чтобы в его ровном свете показать ясно и в
правильном соотношении куски жизни,  очищенные  от  тумана  предрассудков  и
пристрастий.  А  второе  главное  русло  будет,  мне  думается,   прелестной
извилистой речкой, которая понесет на себе новые ладьи поэзии, может быть, и
написанные  в  форме  прозы,   но   прозы,   воплощающей   благодаря   своей
фантастичности и символике  самые  сокровенные  мечты,  тоску,  колебания  и
таинственные  движения  человеческого  духа;  поэтическая  драма  в   прозе,
волнующая нас чистотой  и  разнообразием  формы  и  выдумки  и  раскрывающая
глубины человеческой души и силы природы, может быть, не так, как это делали
античные  трагедии,  и  не  обязательно  в  эпическом  плане,  но  всегда  в
стремлении к красоте, в духе исканий и открытий.
     Таковы, мне кажется, будут  две  основные  формы  нашей  драматургии  в
ближайшие десятилетия. И между ними не должно быть скороспелых  союзов:  они
слишком далеки друг от друга, это было бы  насильственное  скрещивание.  Ибо
если  и  встречается  кое-где  в  драматургии  кажущееся  слияние  лирики  и
реализма, то, разобравшись, мы убеждаемся,  что  встречается  оно  только  в
таких пьесах, где - как в "Баловне Западного мира" Синга или в "Нэн" мистера
Мэйсфилда - сюжет или обстановка так чужды нам и незнакомы, что мы не  можем
судить, до конца ли выдержана иллюзия, да нам это  уже  и  неважно.  Поэзия,
которая может и должна  присутствовать  в  реалистической  драматургии,  это
только поэзия совершенной соразмерности, ритма, формы, - короче, та  поэзия,
которая присуща всему живому. Именно соединение несоединимого убило не  одну
сотню пьес. Не нужно нам больше ублюдочной  драматургии;  не  нужны  попытки
рядить простоту и достоинство повседневной жизни в павлиньи перья  фальшивой
поэтичности; не нужны набитые соломой чучела героев и героинь; не  нужны  ни
кролики и золотые рыбки из кармана фокусника, ни слишком яркий  свет  рампы.
Пусть озаряет наши пьесы свет звездный, лунный и солнечный - и  свет  нашего
самоуважения.

1909 г.


ВОЛЯ К МИРУ

     Перевод М. Лорие

     Я шел по району Лондона, известному под названием  Ноттинг-Хилл  {В  то
время - трущобы.}, высматривая признаки рая на земле, как вдруг  заметил  на
одном рекламном плакате слова: "Почему Англии предстоит война с Германией?".
     Я стоял, тупо глядя на  эти  слова,  в  обществе  подвыпившей  женщины,
зверского вида мужчины, чахоточного мальчика и полумертвой от голода лошади,
запряженной  в  телегу.  Всех  их,  кроме  лошади,  скоро   сменили   щуплый
чернорабочий с очень печальным лицом и болезненного вида  женщина  в  рваной
шали. Когда они  тоже  прошли  дальше,  рядом  со  мной  остановились  перед
плакатом  три  девушки,  возвращавшиеся  с  работы,  -  их  смех   напоминал
потрескивание сухих веток, - и мужчина, благоухающий  виски,  с  тем  особым
наглым  блеском  в  глазах,  который  угасает  столь  же  внезапно,  как   и
вспыхивает. Эти тоже простояли возле меня  недолго,  а  на  смену  им  перед
плакатом появились двое молодых оборванцев с серыми  лицами  и  с  окурками,
зажатыми между бескровных губ. Когда их шаги  и  непечатная  ругань  замерли
вдали, я остался один с плакатом и лошадью.  У  лошади  все  ребра  выпирали
наружу, и, судя по  глубоким  впадинам  над  глазами,  затянутыми  синеватой
пленкой, она доработалась  за  свою  жизнь  до  полного  изнеможения.  Чтобы
немного отдохнуть, она приподняла одну переднюю ногу -  слишком  облезлую  у
колена, слишком мохнатую у копыта. Прибежали две девочки и, держась за руки,
расплющили носы о стекло витрины, на которым висел плакат. Одна из  них  все
переступала с ноги на ногу, точно ей жали башмаки, у другой  были  на  ногах
какие-то опорки.
     И я подумал: "В сотнях городов по всей  стране  такие  вот  люди  стоят
перед этим плакатом или проходят мимо  него.  Одна  треть  нашего  населения
находится ниже, черты мало-мальски сносного существования,  еще  одна  треть
удерживается чуть повыше этой черты  ценою  неустанных  тяжелых  усилий.  Мы
самая богатая страна в мире, так что даже в хорошо  организованной  Германии
положение, очевидно, не многим  лучше.  Если  верить  этому  плакату,  между
Англией и Германией будет война.  И  этот  плакат  не  шутка,  а  показатель
определенного настроения. К тому  же,  размышлял  я,  поскольку  мы  обязаны
верить в честность каждого человека, пока не будет доказана его нечестность,
настроение это искренне и основано на подлинном страхе -  более  того,  его,
очевидно, разделяют многие, как у нас, так и в Германии. Они  ожидают  войны
между этими странами, когда и в той и в  другой  две  трети  населения  едва
сводят концы с концами; войны, в которой будут без пользы  растрачены  сотни
миллионов фунтов и возможные заработки сотен тысяч людей; войны,  которая  в
полгода выкинет на помойку двадцать лет общественного  прогресса,  войны,  в
которой, скорее всего,  не  будет  ни  тени  благородства,  никаких  высоких
девизов, никаких вдохновляющих целей, - просто грязная схватка  между  одним
деловым миром и другим,  ради  так  называемых  коммерческих  выгод;  войны,
которая может превзойти все прежние войны по  своей  циничной  жестокости  и
ребячливой недальновидности. А плакат кричит, что такая война неизбежна!

     Где, подумал я, где только живут люди, которые думают и  говорят  такие
вещи? Где их сердце и ум, зрение  и  нюх?  Неужели  они  не  видят  миллионы
призраков, обитающих среди  них?  Или  они  надеются  откормить  их  войной?
Рассчитывают с помощью войны снизить цены на хлеб  и  уголь,  распространить
просвещение, содействовать  развитию  наук  и  искусств?  Поможет  им  война
сохранить  наиболее  сильных  и  здоровых   мужчин   для   совершенствования
человеческой породы? Хоть как-то ускорить медленный  процесс  очеловечивания
цивилизации, которая все еще производит миллионы  подобных  тем,  кто  стоял
рядом со мной перед этим плакатом? Нет, подумал  я,  они,  конечно,  ответят
так: "Война - это зло, но она необходима;  ведь  человечество  разделено  на
части, несхожие между собой и с самого своего рождения вовлеченные в борьбу.
Единственный залог благополучия всего человечества - это  ревностная  забота
каждой страны  о  себе.  Мечтать  о  мире  ни  к  чему,  готовиться  к  нему
бесполезно; люди всегда убивали друг друга ради собственной выгоды и  всегда
будут убивать; если бы они не убивали других, то сами не  могли  бы  выжить.
Так уж устроена жизнь - на всех не хватает.  Следовательно,  мы  знаем,  что
войны не избежать. Мы видим, что она приближается. Мы не можем  оторвать  от
нее глаз, не можем уйти от нее. Мы  должны  принести  себя  в  жертву  этому
неотвратимому кровожадному чудовищу".
     Ну знаете, подумал я, если вам так хочется  приносить  себя  в  жертву,
взгляните на эту лошадь! Взгляните на людей, что стояли перед этим плакатом!
Вот кому требуется все самопожертвование, на какое вы способны! И тут я  сам
посмотрел на лошадь. Мутные глаза, опущенные углы губ - никогда не  видел  я
существа, столь скептически  настроенного.  -  Что  вы  такое,  -  казалось,
говорила она, - как не стая бесхвостых хищных зверей?"
     Но внезапно мой умственный взор устремился вдаль,  и  я  уже  не  видел
плаката - передо мной, как в видении, проплыли все великие  жизни,  прожитые
людьми,  все   высокие   мысли,   ими   рожденные,   вся   их   удивительная
изобретательность, и упорство, и сила воли; и как им всегда в  конце  концов
удавалось добиться того, к чему они стремились всеми силами души. А фоном  в
этом видении были несказанные, неиспользованные богатства всех полей,  лесов
и вод, что лежат под солнцем. И я подумал: "То,  что  говорит  этот  плакат,
верно только для тех, кто хочет, чтобы это было верно. _Там, где есть воля к
миру, там найдут и способ его  сохранить_  {*}.  Война  между  такими  двумя
странами, двумя хранителями  цивилизации,  вовсе  не  неизбежна.  Утверждать
обратное - значит  кощунствовать,  клеветать  на  человеческую  природу,  не
верить в силу Земли".

1909 г.

     {* Примечание. Я  помню  статью  в  журнале,  распространению  которого
должен был содействовать этот плакат; в ней доказывалось,  что  война  между
Англией и Германией неизбежна ввиду их торгового соперничества. Я  тогда  же
подумал и думаю до сих пор, что выдвигать такие доводы кощунственно. Сколько
бы сейчас ни кричали о необходимости торговой войны, мы не могли вступить  в
войну с Германией только по одной этой причине. В войне, которая  -  увы!  -
разразилась, у  нас  есть  лучшие,  более  благородные  цели.  И  все  же  я
признаюсь, что  не  сумел  правильно  оценить  настроения  правящих  классов
Германии. Мне всегда казалось, что быть войне или не быть - это  зависит  от
исхода гонок между манией вооружения  и  ростом  интернационализма  по  мере
демократизации общества. Я надеялся, что последний одержит победу, если люди
направят свою волю на сохранение мира и если нам  дадут  еще  несколько  лет
отсрочки. Я ошибся. Дж. Г. 1916 г.}


О ЦЕНЗУРЕ

     {* Эта статья - вклад Голсуорси в кампанию за отмену закона 1737 года о
театральной   цензуре,   начатую   в   1907   году   группой    драматургов:
Грэнвиль-Баркером, Барри, Пинеро и др. В 1908 году в  парламент  был  внесен
законопроект, была  создана  комиссия  из  представителей  обеих  палат,  на
заседании которой Голсуорси выступал  как  свидетель.  Комиссия  представила
доклад, но тем дело и кончилось.}

     Поскольку в этой стране свободных установлений не раз  и  не  два  было
доказано,  что  подавляющее  большинство  наших  соотечественников   считают
единственную форму цензуры, ныне у нас существующую,  а  именно  театральную
цензуру, надежным бастионом, ограждающим  их  покой  и  чувствительность  от
духовных исканий и игры ума людей, более смелых  и  не  в  меру  деятельных,
настало время всерьез подумать о том, не распространить  ли  правило,  столь
приятное для большинства, на все наши установления.
     Никто не станет отрицать, что театральная цензура работает без волокиты
и трений, гладко и быстро, как ни одно общественное учреждение.  Безупречную
эту работу не тормозит ни  беспокойная  гласность,  ни  скучные  проволочки,
каких требует апелляция.  Ей  не  мешает  ни  закон,  ни  тягучая  процедура
народных выборов. Встречая  полное  одобрение  подавляющего  большинства,  а
протест лишь со стороны  тех,  кто  от  нее  страдает,  да  еще  со  стороны
ничтожной горстки людей, которые, тупо отстаивая свободу личности,  осуждают
сосредоточение неограниченной власти в руках одного человека, ответственного
только  перед  собственной  совестью,  цензура   добивается   поразительных,
триумфальных успехов.
     Так почему же  в  демократической  стране  такая  ценная  защита  воли,
интересов и удовольствия большинства недоступна другим  сферам  общественной
деятельности? Отсутствие  всяких  иных  видов  цензуры  привело  противников
цензуры театральной к выводу,  что  это  устаревший  пережиток,  механически
перенесенный в эпоху, которая его давно переросла.  Известны  случаи,  когда
они заявляли, будто она еще держится только  потому,  что  драматурги,  чьей
репутации и заработку она угрожает,  всегда  были  немногочисленны  и  плохо
организованы, иными словами - благодаря беззащитности  и  слабости  наиболее
заинтересованной стороны. Все мы должны решительно осудить такой  поклеп  на
наше  законодательство.  Можно  ли  хоть  на  минуту  предположить,  что   у
государства, которое самому ничтожному, самому  беспомощному  и  бедному  из
своих граждан  обеспечивает  суд  с  присяжными,  которое  самому  страшному
преступнику предоставляет право апелляции, хватило цинизма отнять  у  группы
вполне порядочных людей простейшие  права  гражданства  только  потому,  что
число этих людей невелико, интересы разрознены, а  протесты  негромки?  Нет,
такое предположение просто нелепо! В  нашей  стране  немыслима  политическая
оплошность, по которой  целая  группа  граждан  оказывается  лишенной  своих
естественных прав, а плоды их труда поставлены  под  контроль  человека,  не
ответственного  перед  законом.  Да  ведь  это  значило  бы,  что  в   нашем
королевстве смеются над справедливостью! Поистине это было бы  и  цинично  и
неразумно! Мы ни в коем  случае  не  должны  признавать,  что  здание  наших
гражданских прав не зиждется на справедливости. Мы просто обязаны заключить,
что и это деспотическое учреждение  основано  на  справедливом  и  тщательно
обдуманном принципе; ведь иначе его не потерпели бы у нас ни минутой дольше!
Бум! Трах!
     Итак, если театральная цензура справедлива, благотворна и  основана  на
тщательно обдуманном принципе, мы вправе спросить, какую достаточно вескую и
логичную причину можно привести для отсутствия  цензуры  в  других  областях
национальной жизни. Если цензура драмы - в интересах народа или,  во  всяком
случае, данный цензор в данный момент так считает, тогда цензура  искусства,
литературы, религии, науки и политики - тоже в интересах народа,  разве  что
удастся доказать, что между  драмой  и  этими  другими  видами  общественной
деятельности есть какое-то  существенное  различие.  Попробуем  разобраться,
есть такое различие или нет.
     Неоспорим тот факт, что ежегодно в большом  количестве  выходят  книги,
подвергающие ум и чувства рядового  читателя  тяжким  испытаниям;  книги,  в
которых содержатся мысли, совершенно непосильные для нормальных мыслительных
способностей;  книги,  в  которых  изложены   взгляды   на   нравственность,
расходящиеся с общепринятыми,  и  обсуждаются  вопросы,  не  подходящие  для
молодых девиц; словом, книги,  которые  не  доставляют  широкой  публике  ни
мал