Таггарт  перед  уходом  ругал
Джорджи Гребе и отказался писать  за  него  статью.  Статью  написал  кто-то
другой. Таггарт читал это "произведение" вне себя. Оно было явно неудачно, и
столь неумелая подделка все еще возмущала того, кто успешно занимался этим в
течение долгого времени, не испытывая угрызений совести. А  когда  в  газете
появилась статья за подписью сэра Кейна, которой  тот,  конечно,  не  писал,
Таггарт вслух выругался. Она была так же не похожа  на  статью,  которую  он
написал бы за сэра К. Кейна,  как  его  собственные  стоптанные  башмаки  на
изящную обувь шефа, чуть не каждый день  менявшего  ее.  Таггарт  с  тяжелым
чувством читал передовые  статьи  за  подписью  своего  бывшего  начальника,
отмечая  многочисленные  стилистические  погрешности,  сделанные  тем,   кто
заменил его, Таггарта. Когда  Таггарт  читал  "Маяк",  на  его  розовощеком,
обычно веселом лице появлялось горькое выражение, и, дочитав, он ерошил свои
жесткие волосы. Таггарт обладал стойким характером и ни разу не назвал  себя
дураком, думая обо всех неприятностях, которые  ему  пришлось  испытать.  Но
день ото дня в нем росла уверенность, что бунтовал он напрасно.
     Теперь он сидел, прислонившись к изгороди, и  слушал  пение  птиц.  Оно
приводило его в мечтательное настроение. Странные существа - люди! Чертовски
терпимы! Разве он не был таким  все  эти  годы?  Власть  ярлыка  -  вот  что
поражало его сейчас. Стоит прилепить к чему-либо ярлык приличия, и все будет
считаться приличным! Да!.. - А все же, как его ни назови... Совесть!.. С ней
трудно сладить.


                                  АКМЭ {*}

     Перевод Г. Злобина

     {* Высшая степень совершенства (греч.).}

     В   наши   дни   талантливому   человеку   не   приходится    голодать.
Доказательством может служить рассказ о моем друге Брусе.
     Когда я познакомился с ним, ему было под шестьдесят и  он  уже  написал
пятнадцать книг, которые завоевали  ему  репутацию  "гения"  среди  немногих
знатоков. Жил Брус на Йорк-стрит, в доме, примечательном  тем,  что  входная
дверь в нем всегда была открыта; здесь он занимал две  небольшие  комнаты  в
мансарде, куда вела расшатанная лестница. Мне  думается,  не  было  писателя
более равнодушного к тому, что о нем  думают.  К  печати  Брус  относился  с
глубочайшим пренебрежением, но не с тем, какое  появляется  у  писателей  от
чтения рецензий на их книги (ибо Брус никогда, кажется, не читал критических
статей),  а  с  убежденным  презрением  "оригинала",   чуждого   современной
цивилизации, человека с душой бродяги, который покидал свою  мансарду  и  на
много  месяцев  отправлялся  странствовать,  а  потом   возвращался,   чтобы
перезимовать и написать книгу. Брус был  высокого  роста,  худой,  лицом  он
напоминал Марка Твена: черные щетинистые брови, жиденькие вислые усы, седые,
как и  его  вьющиеся  волосы;  глаза  у  него  были  грустные,  темно-карие,
пронизывающие, как у совы, они придавали суровому лицу необычное  выражение:
казалось, дух этого человека витал где-то далеко  от  тела,  в  котором  был
заключен. Брус был холостяком и как будто избегал женщин. Возможно, это было
следствием горького опыта, потому что женщинам он очень нравился.
     Тот год, о котором идет речь, был  материально  чертовски  трудным  для
Бруса. Чего он мог ожидать при своей страсти писать о том,  что  в  его  век
никого не увлекало? Последняя книга Бруса не имела  никакого  успеха.  Кроме
того, он перенес операцию, которая дорого стоила и истощила его силы.  Когда
в октябре я пришел навестить Бруса, он лежал, растянувшись на двух  креслах,
и курил бразильские сигареты в желтой, из кукурузного листа обертке - черные
и необычайно крепкие; он их обожал, а на меня они  действовали  убийственно.
На коленях у Бруса лежал блокнот, а на полу возле него  валялись  исписанные
листки. Комната имела очень невзрачный вид.
     Я не видел Бруса более года, но он встретил меня так,  будто  я  был  у
него только вчера.
     - Привет! Вчера вечером я  был  в  этом...  как  его...  кино.  Вы  там
когда-нибудь бывали?
     - Когда-нибудь? Да знаете ли вы, с каких пор существует кино?  Примерно
с тысяча девятисотого года.
     - Да? Но это же черт знает что! Вот пишу пародию.
     - То есть как это пародию?
     - Да, пародию. Дикий бред, такого вы еще не читали.
     Брус взял листок бумаги и, перечтя написанное, прыснул.
     - В жилах моей героини, - начал он, - течет немного негритянской крови.
Ее глаза подернуты влагой, прелестная грудь бурно вздымается. Все добиваются
ее любви, а  она  целомудренна,  как  весталка.  Героиня  попадает  в  такие
переделки, что кровь стынет в жилах и волосы встают дыбом, но выходит из них
целой. У нее есть брат, с которым они вместе росли, настоящий  дьявол.  Этот
братец знает ее страшную тайну и хочет продать сестру миллионеру, у которого
тоже есть какая-то мрачная тайна.  Всего  в  моей  пародии  четыре  страшных
тайны. Потрясающе!
     - Зачем вы тратите попусту время?
     - Мое время! - свирепо возразил Брус. - Кому оно нужно? Моих книг никто
не покупает,
     - А кто за вами присматривает?
     - Доктора! Вытягивают деньги, только и всего. А у меня их нет. Ну да не
стоит обо мне говорить.
     Брус взял в руки другую страничку рукописи и снова рассмеялся.
     -- Вчера там, в кино, показывали гонку между поездом и  автомобилем.  О
господи! Ну, и вот -  у  меня  состязаются  поезд,  автомобиль,  аэроплан  и
лошадь.
     Я насторожился.
     - Вы разрешите мне прочесть вашу пародию, когда она будет закончена?
     - Она закончена. Я написал ее за один присест. Неужели вы думаете,  что
я мог бы отложить и затем снова взяться за эту пачкотню?
     Брус собрал листки и подал их мне.
     - Возьмите. Меня это позабавило. Тайна героини в том, что она вовсе  не
окторонка {Человек, имеющий 1/8 негритянской крови.}, а некая де  ля  Кассе,
чистокровная креолка с Юга. Потом выясняется, что ее негодяй-братец вовсе ей
не брат и что миллионер только выдавал себя  за  миллионера,  а  миллионером
оказывается ее возлюбленный, у которого раньше не было ни  гроша  за  душой.
Чем плох сюжетец? Красота, доложу я вам!
     - Благодарю, - сухо ответил я и взял рукопись.
     Я ушел расстроенный, размышляя о своем друге, о его болезни и нужде,  в
особенности о нужде, ибо я не видел выхода из нее.
     Вечером, после обеда, я стал нехотя просматривать его пародию. Прочитав
две страницы из тридцати  пяти,  я  вскочил,  потом  снова  сел  и  принялся
лихорадочно  читать  дальше.  Пародия!  Черт  возьми,  да  он   же   написал
замечательный  сценарий,  -  правда,   этому   сценарию   нужна   была   еще
незначительная профессиональная отделка. Я был взволнован: это  могло  стать
золотой  жилой,  если  умело  повести  дело.  Я  знал,  что  любая  солидная
кинокомпания обеими руками ухватится  за  этот  сценарий.  Да,  но  как  это
сделать? Брус был такой странный человек, такой старый сумасброд. Только что
узнал о  существовании  кино!  Поразительно!  Если  я  скажу  ему,  что  его
"пародия" - настоящий фильм, он буркнет: "Чепуха"  -  и  бросит  рукопись  в
огонь, хотя ей цены нет.
     Но не могу же я продавать сценарий, не имея на то его разрешения, а как
получить это разрешение,  не  объяснив  ему,  в  чем  дело?  Мне  смертельно
хотелось добыть для Бруса денег, а рукопись, если удачно ее  продать,  могла
надолго его обеспечить. Я чувствовал  себя  в  положении  человека,  который
держит в руках бесценную музейную редкость: стоит только споткнуться - и она
разобьется вдребезги. Мне вспомнилось, каким тоном Брус говорил о кино: "Это
же черт знает что!" Кроме того, он был дьявольски горд  и  щепетилен,  когда
дело касалось денег. Имел ли я право предпринимать что-либо, не сказав  ему?
Я  знал,  что  Брус  никогда  не  заглядывает  в  газеты.  Но  могу   ли   я
воспользоваться этим и добиваться, чтобы без его ведома приняли  сценарий  и
поставили фильм?
     Несколько часов я обдумывал этот вопрос и на другой день  отправился  к
Брусу. Он был погружен в чтение.
     - А, это вы! Что вы думаете  о  теории,  будто  египетская  культура  -
продукт древней цивилизации Сахары?
     - Ничего не думаю, - отвечал я.
     - Какая-то чепуха. Этот малый...
     Я прервал его:
     - Вернуть вам вашу пародию или можно оставить ее у себя?
     - Какую пародию?
     - Рукопись, что вы дали мне вчера.
     - Ах это! Растопите ею камин.
     - Хорошо, я так и сделаю. Вы, я вижу, заняты?
     - Нет, нисколько, - возразил Брус. - Мне нечего делать. Что  пользы  от
моей работы? На каждой книге я  зарабатываю  все  меньше  и  меньше.  Нищета
доконает меня.
     - Это потому, что вы не считаетесь с публикой.
     - Как я могу считаться с публикой, если я не знаю, что ей нужно?
     - Вы и не стараетесь узнать. Я  бы  мог  подсказать  вам,  как  угодить
публике и заработать деньги. Но боюсь, что вы спустите меня с лестницы.
     На языке у меня вертелось: "Вот, например, я открыл для  вас  настоящую
золотую жилу". Но я решил:  "Не  надо  рисковать.  Рукопись  у  меня.  Carte
blanche - cartes berrees!" {Действовать  по  своему  усмотрению,  но  играть
осторожно, не рискуя (франц.).}
     Я унес "золотую жилу" и наскоро сделал из нее сценарий. Это было  очень
легко, и не пришлось ничего ломать в сюжете. У меня было  сильное  искушение
поставить на рукописи имя Бруса. Я  рассуждал  так:  если  я  сдам  компании
сценарий безымянный, он будет принят на соответственных  условиях;  если  же
поставлю имя Бруса, то без труда удастся выговорить сумму  по  крайней  мере
вдвое большую. Заправилы кино, разумеется, не слышали о Брусе, но узкий круг
литераторов знал его, и вовремя сказанное слово "гений" могло бы значительно
повысить цену. Однако в этом был некоторый риск, и я наконец выбрал  средний
путь:  сдать  сценарий  без  подписи  автора,  но  сказать,  что  он  создан
"гениальным писателем", и намекнуть, что они могут нажить капитал  на  таком
инкогнито. Я был убежден, что они и сами оценят талант автора.
     На следующий день я отнес сценарий  в  одну  солидную  кинокомпанию.  К
рукописи я приложил письмо: "Автор - признанный литературный талант,  но  по
некоторым причинам он предпочитает остаться  неизвестным".  Две  недели  они
раздумывали, но наконец клюнуло! Иначе и быть  не  могло:  сценарий  был  уж
очень хорош. Целую неделю я торговался с ними. Дважды предъявлял ультиматум,
и оба раза они уступали: они отлично понимали, что им попало в руки.  Я  мог
бы заключить контракт на две тысячи  фунтов  наличными  и,  кроме  того,  до
истечения срока контракта получить  по  крайней  мере  еще  две  тысячи,  но
согласился на три тысячи фунтов наличными: мне казалось, что так будет легче
уговорить Бруса.
     Условия эти были отнюдь не блестящи, если учесть, что произведение  это
действительно  было  совершенным  образцом  киносценария.  Если  бы  я   мог
действовать открыто, я,  несомненно,  добился  бы  большего.  Но  все  же  я
подписал контракт, передал рукопись и получил чек на всю сумму.
     Настроение у меня было приподнятое, и в то же время я знал,  что  самое
трудное впереди. При таком отношении Бруса к кино как  заставить  его  взять
деньги? Может быть, пойти к его издателям и тайно  договориться,  чтобы  они
постепенно пересылали ему небольшие суммы под видом гонорара за  его  книги?
Для этого требовалось посвятить издателей  в  тайну,  и,  кроме  того,  Брус
привык получать за свои книги такие ничтожные суммы, что обязательно  станет
наводить справки, и все раскроется. Может быть, найти юриста и сделать Бруса
наследником неожиданно свалившегося  с  неба  состояния?  Но  это  требовало
бесконечных уловок и обмана, даже если юрист и возьмется за такое дело.  Или
просто отослать Брусу деньги билетами  Английского  банка  с  запиской:  "От
верного почитателя вашего таланта"? Я  боялся,  что  Брус  заподозрит  здесь
какую-то мистификацию или решит, что деньги украдены, и  заявит  в  полицию.
Может быть, просто пойти к нему, положить чек на стол и сказать всю правду?
     Этот вопрос ужасно волновал меня, а между тем я не считал  себя  вправе
советоваться с теми, кто знал Бруса. Стоит только кому-нибудь рассказать,  и
все  обязательно  раскроется.  Откладывать  же  получение  по   чеку   столь
значительной суммы было нежелательно. Кроме того, компания уже приступила  к
съемкам. В кино был период затишья, не хватало хороших фильмов, поэтому  они
гнали вовсю. А главное, я думал о Брусе: он был лишен  самого  необходимого,
не мог никуда уехать из-за отсутствия денег и был очень подавлен  мыслями  о
своем  здоровье  и  будущем.  Но  он  всегда  казался  мне  человеком  столь
своеобразным, чуждым нашей цивилизации и настолько выше ее, что меня  пугала
мысль пойти и просто сказать  ему:  "Вот  деньги  за  сценарий,  который  вы
написали". Я как будто слышал его ответ: "Я? Я писал для кино?  Не  понимаю,
что вы такое говорите!"
     Поразмыслив, я решил, что  с  моей  стороны  было  крайне  бесцеремонно
продать сценарий, не  посоветовавшись  с  Брусом.  Я  чувствовал,  что  Брус
никогда не простит мне этого, а я относился к нему с большой теплотой и даже
почтением, и мне было бы тяжело утратить его расположение. Наконец  я  нашел
способ  избегнуть  этого:  надо  было  внушить  Брусу,  что  я   материально
заинтересован в этой сделке. Я получил деньги по чеку, положил их в банк  на
свое имя и, вооружившись контрактом и выписанным мною чеком  на  всю  сумму,
отправился к своему другу.
     Он лежал на двух креслах и, покуривая свои бразильские сигареты,  играл
с приблудным котенком. Брус на этот раз был не такой колючий, как всегда,  и
после некоторого вступления, состоявшего из  расспросов  о  его  здоровье  и
разных других вещах, я наконец решился заговорить о деле:
     - Я должен вам кое в чем признаться, Брус.
     - Признаться? В чем же?
     - Помните ту пародию на фильм, которую вы написали и отдали  мне  шесть
недель назад?
     - Нет, не помню.
     - Ну как же: о прекрасной креолке.
     Брус рассмеялся:
     - Ах, да, да!
     Я перевел дух и сказал:
     - Ну так вот - я продал рукопись и принес вам деньги.
     - Что? Кто напечатает такую чепуху?
     - Ее не напечатали, а переделали в  сценарий.  Получился  первоклассный
фильм.
     Рука Бруса замерла на спине котенка, и он вытаращил на меня глаза. А  я
поспешно продолжал:
     - Мне следовало раньше сказать вам о том, что я предпринял. Но  вы  так
раздражительны, и у вас обо всем чертовски высокие понятия. Я  подумал,  что
если расскажу, то вы заупрямитесь и все испортите. Из  вашей  пародии  вышел
прекрасный сценарий. Вот контракт и вот чек в мой банк на сумму  три  тысячи
фунтов. А мне вы должны  триста  фунтов,  если  хотите  считать  меня  своим
посредником. Я на  это  не  рассчитываю,  но  я  не  так  горд,  как  вы,  и
отказываться не стану.
     - Бог мой! - проговорил наконец Брус.
     - Да, я понимаю, но все  это  пустяки,  Брус.  Вы  слишком  щепетильны.
Нечистый источник? Ну, а что теперь чисто, если уж на то пошло? Кино  -  это
вполне  закономерное   выражение   современной   цивилизации,   естественное
порождение нашего времени. Кино развлекает, доставляет  людям  удовольствие.
Возможно, это удовольствие пошлое, дешевка, но мы  сами  пошляки,  и  нечего
притворяться, что мы другие. Я говорю, разумеется,  не  о  вас,  Брус,  а  о
широкой публике. Пошлый век требует пошлых развлечений, и если мы  можем  их
дать людям, мы должны это делать. Жизнь не так уж весела.
     Пристальный взгляд моего  друга  почти  лишил  меня  дара  речи,  но  я
все-таки пролепетал, заикаясь:
     - Вы живете как бы вне нашего мира и не представляете, чего хотят люди.
Им нужно что-нибудь такое, что помогло бы скрасить серость и обыденность  их
жизни: сильные  ощущения,  таинственные  истории  с  кровопролитием,  всякие
сенсации. Не желая того, вы дали им это,  сделали  им  добро,  и  потому  вы
должны взять эти деньги.
     Котенок неожиданно спрыгнул на пол. Я ждал бури.
     - Знаю, вы терпеть не можете кино, презираете его... И  тут  я  услышал
громовой голос Бруса:
     - Вздор! О чем вы толкуете, дружище? Кино! Да я  чуть  не  каждый  день
хожу в кино.
     Теперь уже я воскликнул: "Бог мой!" И,  сунув  Брусу  чек  и  контракт,
бросился к двери, а котенок за мной.


БЫВШИЙ Э 299

     Перевод Н. Шебеко

I

1

     Начальник тюрьмы был в замешательстве.  Человек,  стоявший  перед  ним,
как-то странно улыбался. Вообще с этими образованными арестантами - врачами,
юристами, пасторами - всегда чувствуешь себя как-то неловко; их не выпустишь
на свободу с обычным: "Ну, жму руку! Надеюсь, больше не собьешься с  прямого
пути. Желаю успеха!" Нет! Джентльмен, отбыв срок, переставал быть номером  и
как бы сразу восстанавливал свое равноправие,  более  того,  его  имя  опять
обретало  приставку,  звание,  которого  даже  еще   до   приговора   лишали
подсудимого закон и газеты  с  их  непогрешимым  знанием  того,  что  должно
делать.
     Номер 299 снова стал доктором Филиппом Райдером и  стоял  сейчас  перед
начальником тюрьмы в темно-сером костюме, худой и гибкий, с седыми волосами,
которые  снова  отрастил  перед  выходом  на  волю,  с  глубоко   запавшими,
блестящими глазами  и  этой  своей  особенной  улыбкой  -  трудный  субъект!
Начальник решил обойтись только фразой: "Итак, всего доброго, доктор Райдер"
- и протянул руку, но вдруг обнаружил, что она повисла в воздухе.
     Вот как, этот парень уходит неукрощенным! Начальнику это было неприятно
- такое настроение после двух лет тюрьмы! - и он стал  перебирать  в  памяти
все, что было ему  известно  об  этом  заключенном.  Осужден  за  незаконную
операцию. Необщителен. Правда, начальник  не  позволял  арестантам  общаться
друг с другом, но все же чувствовал себя  спокойнее,  когда  знал,  что  они
общались бы, если бы это  не  было  строго  запрещено.  Поведение  отличное.
Мнение священника: неподатлив или что-то  в  этом  роде.  Работал  в  тюрьме
переплетчиком. Как будто все в порядке. Но ярче всего в сознании  начальника
запечатлелось  воспоминание  о   долговязой   фигуре   этого   заключенного,
стремительно кружившего по двору на прогулке,  -  что-то  в  нем  напоминало
волка. И вот он стоит перед ним! Начальник был высокого роста, но в этот миг
почему-то казался себе очень маленьким. Он поднял висевшую в  пустоте  руку,
чтобы вывести ее из этого не совсем приятного положения, и закончил разговор
жестом. Тут только Э 299 раскрыл рот:
     - Это все?
     Начальник тюрьмы, привыкший слышать от заключенных "сэр"  до  последней
секунды, покраснел. Но тон был настолько  учтив,  что  он  решил  ничего  не
замечать.
     - Да, это все.
     - Благодарю вас. Прощайте.
     Глаза блеснули из-под бровей, на губах  под  длинным,  тонким  носом  с
горбинкой  появилась  улыбка,  и  человек  легким  шагом  пошел   к   двери.
Скованности в его движениях не было. Вышел он бесшумно.  Черт  возьми!  Этот
парень имел такой вид, будто думал о нем: "Бедняга!  Ну  и  жизнь  у  тебя!"
Начальник тюрьмы внимательно оглядел свой кабинет. Что и говорить,  жизнь  у
него необычная, в строгих рамках профессии. На окнах  решетки.  Сюда  он  по
утрам вызывал  провинившихся  заключенных...  И,  засунув  руки  в  карманы,
начальник нахмурился.
     Во дворе седоватый и осанистый старший надзиратель в синей  форме  шел,
позвякивая ключами, впереди Райдера.
     - Все в порядке, - сказал он привратнику,  также  одетому  в  синее.  -
Номер двести девяносто девять выходит. Его ожидают?
     - Нет, сэр!
     - Ладно, открывай!
     Лязгнул ключ в замке.
     - Всего доброго, - сказал старший надзиратель,
     Бывший заключенный повернул к нему улыбающееся лицо и  кивнул  головой,
потом обернулся к привратнику, кивнул и ему и прошел между ними, надевая  на
ходу серую фетровую шляпу. И снова лязг