и  четырех  шагов  друг  от  друга по
зигзагообразной  белой  линии, начерченной на цементе двора. Посредине стоят
два  стражника в синей форме, в островерхих фуражках и при саблях. В комнате
выцветшие  стены,  шкаф  с  множеством  официального вида книг. Между окнами
конторский  шкаф,  на  стене  план тюрьмы. Письменный стол завален бумагами.
Сочельник.   Начальник   тюрьмы   -   подтянутый,  строгого  вида  мужчина с
подстриженными  светлыми  усами,  задумчивыми глазами и седыми, редеющими на
висках  волосами  -  стоит  у  письменного  стола, рассматривая пилку, грубо
сделанную  из  куска металла. На руке, в которой он держит пилку, не хватает
двух  пальцев,  и поэтому на нее надета перчатка. В двух шагах от него стоит
навытяжку  старший  надзиратель  Вудер,  высокий,  худой, лет шестидесяти, с
  военной выправкой. У него седые усы и печальные, как у обезьяны, глаза.

     Начальник (со слабой, рассеянной улыбкой).  Любопытная  вещица,  Вудер!
Где вы ее разыскали?
     Вудер. У него в матраце, сэр. Уже года  два  мне  не  попадались  такие
штучки.
     Начальник (с любопытством). У него был какой-нибудь определенный план?
     Вудер. Он  успел  перепилить  прут  оконной  решетки  вот  на  столько.
(Показывает двумя пальцами расстояние примерно в полсантиметра.)
     Начальник. Я зайду к нему в камеру сегодня же. Как  его  зовут?  Моуни?
Стреляный воробей, надо полагать?
     Вудер. Да, сэр, сидит четвертый раз. Такому тюремному старожилу пора бы
уж знать, что все  это  бесполезно.  (С  презрительной  жалостью.)  Занятие,
говорит, по крайней мере. Одно у  них  занятие:  двери  взламывать  да  окна
высаживать - что на воле, что здесь.
     Начальник. Кто сидит рядом к ним?
     Вудер. О'Клири, сэр.
     Начальник. А! Тот ирландец!
     Вудер. А в следующей камере - парнишка Фолдер, каторжный, а рядом с ним
- старик Клинтон.
     Начальник. Да-да, "философ"! Надо будет поговорить с ним о его глазах.
     Вудер. Ведь  вот  что  интересно,  сэр:  они  как  будто  знают,  когда
кто-нибудь затевает побег. Делаются какими-то беспокойными.  Вот  и  сейчас,
настоящая волна прокатилась!
     Начальник  (задумчиво).  Странная  вещь  -   эти   волны   возбуждения.
(Оборачивается и разглядывает арестантов, выведенных на прогулку.) А  здесь,
на дворе, кажется, все спокойно.
     Вудер. Утром этот ирландец О'Клири начал барабанить в дверь  камеры.  И
от такой вот мелочи все заключенные сразу словно взбесились.  Они  иной  раз
точно звери неразумные.
     Начальник. Так бывает с кавалерийскими лошадьми  перед  грозой,  я  это
видел: по всему строю вдруг словно что-то прокатится.

Входит  тюремный  священник.  Это темноволосый, аскетического вида человек в
будничной  священнической  одежде.  У  него  неподвижное лицо, плотно сжатые
               губы, размеренная речь образованного человека.

(Показывая пилку.) Видели, Миллер?
     Священник. Полезная вещичка.
     Начальник. Годится для нашего музея, а? (Идет к шкафу и открывает  его.
Внутри  виден  целый  ряд  каких-то   веревок,   крючков   и   металлических
инструментов; к каждому из них  привязан  ярлычок.)  Благодарю  вас,  мистер
Вудер, вы свободны.
     Вудер (отдает честь). Слушаюсь, сэр. (Уходит.)
     Начальник. Это объясняет поведение заключенных за  последние  день-два,
как вы думаете, Миллер? Возбуждение прокатилось по всем этажам.
     Священник. Я не заметил ничего особенного.
     Начальник. Да, кстати! Я хотел бы пригласить вас пообедать  с  нами  на
рождество.
     Священник. Завтра? Очень вам благодарен.
     Начальник. Меня всегда огорчает,  когда  среди  заключенных  появляется
недовольство. (Бросает взгляд на пилку.) Придется наказать беднягу! Не  могу
не сочувствовать человеку, который пытается вырваться на волю. (Кладет пилку
в карман и запирает шкаф.)
     Священник. У некоторых из них удивительная сила воли,  причем  какая-то
извращенная. Пока ее не сломишь, с ними ничего нельзя поделать.
     Начальник. Боюсь, что и потом от них не много  добьешься.  Как  сегодня
земля? Не слишком затвердела, чтобы сыграть в гольф?

                            Снова входит Вудер.

     Вудер.       Посетитель,       который       навещал       заключенного
"Ка-три-ноль-ноль-семь", желает поговорить с вами, сэр. Я  заявил  ему,  что
это не принято.
     Начальник. По какому вопросу?
     Вудер. Сказать ему, что вы заняты, сэр?
     Начальник (как бы покорившись своей участи). Нет,  нет,  я  поговорю  с
ним. Не уходите, Миллер!

Вудер  подает  знак  кому-то,  стоящему  за  дверью, пропускает посетителя и
уходит.  Посетителем  оказывается  Коксон.  На  нем  теплое пальто до колен,
                    шерстяные перчатки, в руках цилиндр.

     Коксон. Простите, что побеспокоил вас. Я только что беседовал с молодым
человеком.
     Начальник. У нас здесь много молодых людей.
     Коксон. Его фамилия Фолдер. Дело  о  подлоге.  (Достает  свою  визитную
карточку и протягивает ее начальнику.) Фирма  Джеймс  и  Уолтер  Хау  хорошо
известна в юридическом мире.
     Начальник (беря карточку,  с  легкой  улыбкой).  О  чем  же  вы  хотите
поговорить со мной, сэр?
     Коксон (внезапно замечая арестантов во дворе). Боже, какое зрелище!
     Начальник. Да,  отсюда  мы  вынуждены  любоваться  этим  зрелищем.  Мой
собственный кабинет ремонтируется. (Садится за стол.) Я вас слушаю.
     Коксон (с трудом отрывая взгляд от окна). Мне  очень  хотелось  сказать
вам несколько слов. Я ненадолго задержу вас. (Доверительно.) Дело в том, что
у меня, собственно, нет права быть здесь. Но ко мне приходила его  сестра  -
родителей-то его нет в живых, - и она прямо в отчаянии. "Мой муж, - это  она
мне говорит, - не пускает меня к нему и все  твердит,  что  Уильям  опозорил
семью. А другая сестра у нас совсем больная". Вот  она  и  попросила,  чтобы
пошел я. Ну, а я ведь интересуюсь молодым человеком. Он служил у нас младшим
клерком, мы с ним были в одном приходе, так что мне не хотелось  отказывать.
А вам я хочу сказать вот что: мне кажется, он чувствует себя здесь одиноким.
     Начальник. Не удивительно.
     Коксон. Мне не выкинуть этого из  головы.  Я  вижу,  что  многие  здесь
работают вместе.
     Начальник. Это наши собственные  заключенные,  а  те,  кто  осужден  на
каторжные работы, отбывают здесь три месяца в одиночном заключении, сэр.
     Коксон. Но ведь надо же считаться  с  обстоятельствами.  Он  совершенно
подавлен. Моя просьба к вам - разрешить ему встречаться с другими.
     Начальник (несколько развлеченный этой суетой). Будьте любезны, Миллер,
позвоните. (Коксону.) Может быть, вам интересно послушать, что скажет о  нем
тюремный врач?
     Священник (звонит). Вы, по-видимому, не привыкли бывать в тюрьмах, сэр?
     Коксон. Нет. Но это  такая  печальная  картина!  А  он  совсем  молодой
человек. Я сказал ему: "Не пройдет и месяца, как вы выйдете  из  одиночки  и
окажетесь среди людей, это будет для вас  такая  приятная  перемена!"  А  он
отвечает: "Целый месяц!" "Ну, ну, - говорю я, - не надо унывать.  Что  такое
месяц? Чепуха!" А он говорит: "Один день здесь, в этой камере, когда  сидишь
под замком и все думаешь и тоскуешь, тянется дольше,  чем  год  на  воле.  Я
ничего не могу поделать! - говорит он. - Я стараюсь держать себя в руках, но
такой уж я человек, мистер Коксон!" Тут он закрыл лицо рукой, и, сквозь  его
пальцы покатились слезы. Так тяжело было смотреть...
     Священник. Это молодой человек с большими, немного  странными  глазами,
не так ли? Кажется, не англиканской церкви?
     Коксон. Совершенно верно.
     Священник. Я его знаю.
     Начальник (вошедшему Вудеру). Скажите доктору, что я  очень  прошу  его
зайти сюда на минуту.

                       Вудер отдает честь и выходит.

Он ведь как будто не женат?
     Коксон. Нет. (Доверительно.) Но есть женщина, которой он очень  предан.
Не совсем-то там все благополучно. Это печальная история.
     Священник. Если бы не вино и не женщины, сэр, все тюрьмы можно было  бы
закрыть!
     Коксон (глядя на священника поверх очков). Д-да, но об этом я хотел  бы
поговорить с вами  особо.  Он  надеялся,  что  ей  разрешат  прийти  сюда  и
навестить его, но ей не разрешили. Конечно, он расспрашивал меня про нее.  Я
старался говорить как можно осторожнее, но я не мог лгать бедняге, когда  он
сидит здесь, это было бы все равно, что ударить его. Боюсь,  что  мои  слова
еще больше расстроили его.
     Начальник. Какие же новости вы ему сообщили?
     Коксон. Дело вот в чем. Муж этой женщины - грубый и злой человек, и она
ушла от него. По правде  говоря,  она  собиралась  уехать  с  нашим  молодым
другом. Конечно, это дурно, но я уж им прощаю. Так вот, когда его  посадили,
она сказала,  что  будет  сама  зарабатывать  себе  на  жизнь  и  ждать  его
возвращения. Это; было для него  большим  утешением.  Но  через  месяц  она!
пришла ко мне, - хотя лично я с ней не знаком,  -  и  говорит:  "Я  не  могу
заработать столько, чтобы прокормить детей. Мне и на себя не  заработать.  Я
совсем; одна, у меня нет друзей, я должна от всех прятаться,  чтобы  муж  не
узнал, где я. Я совсем извелась!" И вправду, она  очень  похудела.  "Мне,  -
говорит, - придется идти в работный дом". Очень печальная история. А я ей  и
говорю: "Нет, только не это! У меня у самого жена и дети,  я  не  богат,  но
лучше уж я поделюсь с вами чем могу, только бы вы не шли в работный дом".  А
она, славная женщина, отвечает на это: "Право же, я  не  могу  брать  у  вас
деньги. Я думаю, лучше уж мне вернуться к мужу!" Ну, я знаю, что он негодяй,
пьяница притом, но не мог же я отговаривать ее.
     Священник. Конечно, нет.
     Коксон. Д-да. А вот теперь  я  жалею.  Это  было  страшным  ударом  для
бедного юноши. И вот что я хочу вам сказать: ему дали три года каторги. Надо
бы сделать так, чтобы ему было полегче!
     Священник (проявляя признаки нетерпения). Вряд ли закон будет на  вашей
стороне.
     Коксон. Я боюсь, что здесь, в одиночке, он наверняка помешается, а ведь
этого, я полагаю, никто не хочет. Когда я у него был, он  плакал.  Неприятно
видеть, когда мужчина плачет.
     Священник. Они очень редко так распускаются.
     Коксон (глядя на него, говорит  с  внезапной  враждебностью).  Я  держу
собак.
     Священник. В самом деле?
     Коксон. Д-да. И скажу вам: даже если б  какая-нибудь  из  них  искусала
меня, я не запер бы ее одну и не держал под замком месяц за месяцем.
     Священник. К сожалению, преступник не собака. Он  наделен  способностью
сознавать, что хорошо, а что дурно.
     Коксон. Но так вы навряд ли заставите его понять подобные вещи.
     Священник. Мы, видимо, по-разному смотрим на это.
     Коксон. Опять же, как с собаками. Если с  собакой  обращаться  ласково,
она будет готова для тебя на все, но если ее запереть одну, она озвереет.
     Священник.  Право,  предоставьте  судить  о   том,   что   хорошо   для
заключенных, тем, кто имеет больше опыта.
     Коксон (упрямо). Я знаю этого молодого человека. Уже  несколько  лет  я
наблюдаю за ним. Он слабонервный, у него нет никакой закалки. Отец его  умер
от чахотки. И меня беспокоит его  будущее.  Если  его  будут  держать  здесь
взаперти одного, где он даже кошки не увидит, это кончится для него плохо. Я
спросил его: "Что вы чувствуете?" А он ответил: "Я не  могу  объяснить  вам,
мистер Коксон. Но иногда мне хочется биться  головой  об  стенку!"  Нехорошо
это.

Пока  Коксон  говорит,  входит  тюремный  врач.  Это  благообразный  человек
  среднего роста, с живыми глазами. Он стоит, прислонившись к подоконнику.

     Начальник. Этот джентльмен  считает,  что  одиночное  заключение  плохо
действует  на  арестанта  "Ка-три-ноль-ноль-семь".  Фолдер,  знаете?   Такой
худощавый молодой человек. Что вы скажете, доктор Клементе?
     Доктор. Ему не нравится сидеть в  одиночке,  но  это  не  приносит  ему
никакого вреда.
     Коксон. Но он сам мне говорил.
     Доктор. Конечно, он будет это говорить, но ведь говорить можно все  что
угодно. Он даже не потерял в весе с тех пор, как попал сюда.
     Коксон. Я говорю о его душевном состоянии.
     Доктор. Пока что его душевное состояние вполне  удовлетворительное.  Он
человек нервный, склонный к меланхолии. Никаких признаков чего-либо  худшего
я не замечаю. Я внимательно слежу за ним.
     Коксон (растерявшись). Я очень рад, что вы так говорите.
     Священник  (более  мягко  и  вкрадчиво).  Именно  во  время  одиночного
заключения нам удается оказать на них некоторое влияние,  сэр.  Я  говорю  с
точки зрения своего сана.
     Коксон (в замешательстве оборачиваясь  к  начальнику  тюрьмы).  Мне  не
хочется быть назойливым, но я просто боюсь  за  него  после  той  неприятной
новости, которую я сообщил ему.
     Начальник. Я непременно повидаю его сегодня.
     Коксон. Очень вам признателен. Но только, может,  если  вы  видите  его
каждый день, вам и не заметно.
     Начальник (с некоторой резкостью). Если появятся какие-нибудь тревожные
признаки, мне сейчас же доложат. У нас все предусмотрено. (Встает.)
     Коксон (следуя за ходом своих мыслей). Конечно, чего не видишь, о том и
не думаешь. Но я вот повидал его, и  теперь  у  меня  все  время  на  сердце
скребет.
     Начальник. Мне кажется, что вы можете во всем положиться на нас, сэр.
     Коксон (успокоенный, извиняющимся тоном). Я надеюсь, вы поймете меня. Я
простой  человек  и  никогда  не  выступал  против  властей.  (Обращаясь   к
священнику.) Я никого не хотел обидеть. До свидания!

Когда он уходит, три представителя тюремной власти не смотрят друг на друга,
             но на лице каждого из них свое, особое выражение.

     Священник. Кажется, наш приятель думает, что тюрьма - это санаторий.
     Коксон (внезапно возвращается, с виноватым видом). Еще два  слова.  Эта
женщина... Вероятно, мне не следовало бы просить  вас  об  этом,  но,  может
быть, вы разрешите ему повидаться с ней. Это было бы такой радостью для  них
обоих! Он все время думает о ней. Конечно, она не жена ему, но они оба такие
несчастные. Вы не можете сделать исключение?
     Начальник (устало). Как вы сами изволили  сказать,  я  не  могу  делать
исключений. Никому не будет разрешено навещать его до тех пор,  пока  он  не
будет переведен в тюрьму для каторжных.
     Коксон. Понятно. (Довольно холодно.)  Простите,  что  побеспокоил  вас.
(Снова выходит.)
     Священник (пожимая плечами). Вот  уж  действительно  простая  душа!  Не
пойти ли нам позавтракать, Клементс?

Он  и  доктор  выходят, беседуя. Начальник тюрьмы со вздохом садится за свой
                             стол и берет перо.

                                  Занавес


СЦЕНА ВТОРАЯ

Часть коридора первого яруса тюрьмы. Стены выкрашены зеленоватой краской, на
высоте  человеческого  плеча тянется полоска темно-зеленого цвета. Выше этой
полоски  стены  выбелены. Почерневший каменный пол. Дневной свет пробивается
сквозь  окно с толстой решеткой в конце коридора. Видны двери четырех камер.
В  каждой  двери  -  круглый  глазок с крышкой. Если отвести ее вверх, можно
увидеть,  что  делается  внутри  камеры.  На  стене  у  каждой  камеры висит
квадратная  дощечка  с  именем  заключенного,  его номером и дисциплинарными
пометками.   Вверху   видны  железные  мостки  второго  и  третьего  ярусов.
Надзиратель,  бородатый  человек  в  синей  форме,  переднике  и  со связкой
                   болтающихся ключей, выходит из камеры.

     Надзиратель  (с  порога  обращаясь  в  глубь  камеры).  Когда  с   этим
покончишь, принесу еще.
     О'Клири (его не видно. Говорит с ирландским акцентом). Да  уж  конечно,
сэр-р!
     Надзиратель (ему хочется поболтать). Ну, я думаю, все-таки лучше  такая
работа, чем никакой.
     О'Клири. А вот это святая истина.

              Слышно, как вдали захлопывают и запирают дверь.

     Надзиратель (совсем другим, строгим голосом). Пошевеливайся с  работой!
(Закрывает дверь камеры и вытягивается в струнку.)

       По коридору проходит начальник тюрьмы в сопровождении Вудера.

     Начальник. Никаких происшествий?
     Надзиратель (отдавая честь). "Ка-три-ноль-ноль-семь" (указывает на одну
из камер) отстает с работой, сэр. Он сегодня не выполнит задания.
     Начальник кивает головой и проходит  к  последней  камере.  Надзиратель
уходит.
     Начальник. А здесь наш специалист по пилам?

Достает  из  кармана  пилку,  в то время как Вудер распахивает дверь камеры.
Виден  заключенный  Mоуни,  лежащий  в  шапке  на кровати поперек камеры. Он
вскакивает  и  останавливается  посредине камеры. Это человек лет пятидесяти
пяти,  широкий в кости, с торчащими ушами, что делает его похожим на летучую
            мышь, и злыми внимательными глазами стального цвета.

     Вудер. Шапку долой!

                            Моуни снимает шапку.

Выйди сюда!

                          Моуни подходит к двери.

     Начальник (делает ему знак, чтобы он  вышел  в  коридор,  и,  показывая
пилку, говорит с ним, как  офицер  с  солдатом).  Это  что  еще  за  фокусы,
милейший?

                               Моуни молчит.

Ну?

     Моуни. Просто так, время коротал.
     Начальник (указывая внутрь камеры). Мало работы, а?
     Моуни. При этой работе голова не занята.
     Начальник  (постукивая  по  пилке).  Можно  было  придумать  что-нибудь
получше этого.
     Моуни (угрюмо). А что тут придумаешь? Опять же сноровку надо  сохранить
на случай, когда выйду отсюда. Теперь мне поздно думать о чем-нибудь другом.
(По мере того, как язык его развязывается, начинает говорить вежливо.) Вы же
понимаете, сэр. Вот отсижу я свой срок, а через год или два попадусь  опять.
Но я не хочу осрамиться, когда буду на воле. Вы же гордитесь тем, что хорошо
содержите тюрьму, ну, а у меня есть  своя  гордость.  (Видя,  что  начальник
тюрьмы слушает его с интересом, продолжает, указывая на пилку.) Я должен был
делать что-нибудь такое. Никому от этого вреда не было. Я пять недель  делал
эту пилку, и она неплохо вышла. А теперь  я,  наверное,  получу  карцер  или
неделю на хлебе и воде. Вы тут ничего не можете поделать, сэр, я понимаю,  я
вполне вхожу в ваше положение.
     Hачальник. Послушайте-ка, Моуни, если я вам спущу на этот раз,  вы  мне
дадите слово, что больше  не  будете  делать  ничего  подобного?  Подумайте!
(Входит в камеру, идет в дальний ее конец, влезает на  табурет  и  проверяет
прутья оконной решетки. Возвращается.) Ну, как?
     Моуни (который все это время раздумывал). Мне осталось еще шесть недель
в одиночке. А сидеть и ничего не делать я  не  могу.  Мне  нужно  чем-нибудь
занять себя. Предложение вы мне сделали джентльменское, сэр, но слово я дать
не могу. Не стану же я обманывать  джентльмена.  (Указывая  на  пилку.)  Еще
четыре часа работы, и дело было бы сделано!
     Начальник. Да, а что потом? Вас бы  поймали,  вернули,  наказали.  Пять
недель упорной работы, чтобы сделать пилку, а в конце концов  карцер,  и  вы
сидели бы там, пока вставят новую решетку. Стоит ли, Моуни?
     Mоуни (обозленно). Стоит, сэр!
     Начальник (потирая рукой лоб). Ну что ж! Двое суток карцера на хлебе  и
воде!
     Моуни.  Благодарю  вас,  сэр.  (Быстро  поворачивается  и,  как  зверь,
проскальзывает в свою камеру.)
     Начальник смотрит ему  вслед  и  качает  головой;  в  это  время  Вудер
закрывает и запирает на замок дверь камеры.
     Начальник. Откройте камеру Клинтона.

Вудер  открывает  дверь.  Клинтон  сидит  на  табурете у самой двери и чинит
брюки. Это маленький, толстый, пожилой человек с коротко остриженной головой
и  маленькими,  как  тлеющие  угольки, темными глазами за дымчатыми стеклами
очков.   Он   поднимается   и  неподвижно  стоит  на  пороге,  вглядываясь в
                                посетителей.

(Делая знак рукой, чтобы он вышел). Выйдите-ка сюда на минутку, Клинтон!

Клинтон  с  каким-то  унылым  спокойствием  выходит  в коридор, держа в