олго спустя. Ему досталась  львиная
доля работы и во время урагана у мыса Луин и  позднее  -  во  время  другого
шторма. Он был хороший  моряк  -  чуткий  к  погоде,  быстрый  в  управлении
кораблем, внимательный к юнгам; среди них  был  один  несчастный  долговязый
бельгиец, который плохо переносил море и до смерти боялся лазить на мачты, и
Конрад по возможности избавлял его от этого. Матросы его  любили:  для  него
они были живые люди, а не просто команда. И сам он долго потом вспоминал  то
одного из них, то другого, особенно старого Энди: "Хороший, знаете  ли,  был
старик". Он дружески относился ко второму помощнику  -  веселому,  толковому
молодому  человеку,  типичному  англичанину,  и  почтительно,  хоть  и  чуть
насмешливо  -  к  англичанину-капитану,  бородатому,  толстому  и   старому.
Поскольку считалось, что я  в  ту  пору  изучал  навигацию,  чтобы  заняться
адмиралтейским правом, я с  этим  капитаном  ежедневно  определял  положение
нашего корабля. Сидя с ним по одну сторону стола в кают-компании, мы сверяли
свои наблюдения с данными Конрада, который, сидя напротив, поглядывал на нас
не без лукавства. Ибо Конрад и сам  командовал  судами,  а  его  подчиненное
положение на "Торренсе" объяснялось лишь тем, что он еще не вполне оправился
после экспедиции в Конго, чуть не стоившей ему жизни.  Много  вечерних  вахт
провели мы в хорошую погоду на юте. У  Конрада,  великолепного  рассказчика,
уже было за плечами около двадцати лет, о которых  стоило  рассказывать.  То
были рассказы о кораблях и штормах, о революции  в  Польше,  о  том,  как  в
юности он контрабандой переправлял оружие карлистам в Испанию,  о  малайских
морях, и о Конго, и о множестве разных людей; а я в двадцать  пять  лет  был
ненасытным слушателем...
     Семь или восемь лет спустя,  в  лучший  период  его  творчества,  когда
критики уже давно признали в нем большого писателя, но он все  еще  не  имел
надежной крыши над головой, все еще не пробил равнодушия читателей,  которые
позднее толпами  бросились  читать  его  произведения  худшего  периода,  я,
помнится, уговаривал его поправить  свои  финансы  выступлениями  с  устными
рассказами. Он отказался и правильно сделал. А между тем столь  несравненный
рассказчик, безусловно, имел бы успех, несмотря даже  на  то,  что  публика,
вероятно, не разобрала бы  многих  слов  из-за  его  своеобразного,  хотя  и
обаятельного акцента.
     Тогда, на корабле, он говорил не о литературе, а о  жизни,  и  неверно,
будто это я приобщил его к литературе. В Кейптауне, в мой  последний  вечер,
он пригласил меня к себе в каюту, и я, помню, тогда же почувствовал, что  из
всех впечатлений этого путешествия он останется  для  меня  самым  памятным.
Обаяние было главной чертою Конрада - обаяние богатой одаренности и вкуса  к
жизни, по-настоящему доброго сердца и тонкого, разностороннего ума.  Он  был
на редкость впечатлителен и восприимчив. Если вспомнить нарисованные  в  его
книгах портреты полудикарей, а также  англичан,  несложных  людей  действия,
всех  этих  маловыразительных  Крейтонов,  Маквиров,  Лингвардов,  Бейкеров,
Аллистоунов, то следующий отрывок из его письма ко мне от февраля 1899  года
по поводу Генри Джеймса даст некоторое представление о широте его симпатий:
     "Техническое совершенство, если оно не освещено и  не  согрето  изнутри
настоящим огнем, неминуемо остается холодным. У Генри  Джеймса  такой  огонь
есть, и далеко не тусклый, но нам, привыкшим к  безыскусственному  выражению
простых и честных (или бесчестных) чувств, искусство Генри  Джеймса  все  же
кажется лишенным сердца.  Его  контуры  так  четки,  образы  так  закончены*
отточены и рельефны, что мы, привыкшие  к  теням,  бродящим  по  современной
литературе,  к  этим  более  или  менее  расплывчатым  теням,  -  мы  готовы
воскликнуть: "Да это камень!" Вовсе нет. Я говорю - это плоть  и  кровь,  но
очень  совершенно   изображенная,   быть   может,   с   несколько   излишним
совершенством в методе... Его сердце проявляется в тонкости трактовки...  Он
никогда не прячется в густую тень, не выходит на яркое солнце. Но он глубоко
и тонко чувствует малейшие оттенки. Большего  мы  не  должны  требовать.  Не
всякий  писатель  Тургенев.  К  тому  же  Тургенев  (ив  этом  отчасти   его
очарование) не цивилизован в том смысле, в каком цивилизован  Генри  Джеймс.
Satis! {Довольно об этом! (лат.).}".
     Мы видим, что Конрад умел ценить утонченность  и  высокую  культуру  не
хуже, чем понимать жизнь и мысли самых несложных людей. И все же, сколько  я
могу  припомнить,  в  его  галерее  нет  ни  одного  портрета  по-настоящему
утонченного англичанина, потому что Марлоу при  его  английской  фамилии  по
натуре вовсе не англичанин.
     В последние годы  своей  моряцкой  жизни  Конрад  в  промежутках  между
рейсами снимал комнаты на Джиллингем-стрит, близ вокзала  Виктории.  Там  он
прочел несчетное количество книг, там же  страдал  от  приступов  неотвязной
тропической лихорадки, которая подрывала его здоровье  и  временами  глубоко
омрачала его дух. Однажды он написал мне: "О физической боли  я  не  говорю,
ибо, видит бог, ей  я  не  придаю  никакого  значения".  И  правда,  он  был
подлинный стоик, и врожденная его  жизнерадостность  выручала  его  в  самые
тяжелые минуты. Но все годы, что я его знал - тридцать один год,  -  он  был
вынужден непрестанно бороться хотя бы за сносное  здоровье.  В  его  письмах
снова и снова попадаются слова: "Я перенес ужасающую болезнь - в самом  деле
ужасающую", - и  при  этих  постоянных  болезнях  его  замечательные  книги,
написанные вдобавок не на родном языке, граничат с чудом.
     Английской  литературе  подарило  Конрада  море.  То  была   счастливая
случайность: он тогда знал французский язык лучше, чем английский. Его,  так
сказать, взрослая жизнь началась в Марселе. В одном из писем ко мне ( в 1905
году) он говорит: "В Марселе, тридцать один год тому назад, я  по-настоящему
начал жить. Там у щенка  открылись  глаза".  Во  французской  литературе  он
всегда чувствовал себя более дома, чем в английской,  говорил  по-французски
чище, чем по-английски, любил французов и лучше понимал их более четкие, чем
у англичан, мысли. И все же, возможно, то была не совсем случайность:  ведь,
как-никак, в нем жил  дух  бродяжничества,  который  сделал  англичан  самой
великой морской нацией в мире; и, думается, именно на английских кораблях он
бессознательно искал наиболее полной возможности себя проявить.  К  тому  же
Англия была для него страною мечты: еще в Польше, в его детских  глазах,  ее
окружили ореолом Чарлз Диккенс, капитан Мэрриет,  капитан  Кук  и  Франклин,
исследователь Арктики. О Диккенсе он всегда говорил с той  нежностью,  какую
мы питаем к писателям, пленившим нас на заре жизни.
     Всякого, кто читал ранние произведения  Конрада,  вероятно,  охватывала
растерянная радость человека, открывающего глаза на новый мир,  -  то  самое
ощущение, которое он описал в "Молодости", когда он просыпается в  шлюпке  в
первом своем восточном порту и "Восток безмолвно смотрит на него". Думается,
его невозможно превзойти в создании того,  что  мы,  люди  Запада,  называем
"экзотической атмосферой". Берега и  реки  Малайи  в  "Капризе  Олмейера"  и
"Отверженном с островов", первые страницы "Спасения", Конго в "Сердце тьмы",
центральная Южная Америка в "Ностромо" и еще многие другие картины  земли  и
моря - это шедевры пейзажной живописи. Лишь  одним  выражением  можно  точно
описать то, что мы испытали, когда в 1894 году прочли "Каприз Олмейера":  мы
стали протирать глаза. Критика приняла Конрада с самого начала; каждую новую
его книгу встречал хор  похвал;  но  потребовалось  двадцать  лет,  чтобы  и
публика его оценила и тем самым дала ему приличный доход.
     Наконец в 1914 году "Случай" - очень средняя вещь для Конрада -  принес
ему известность и богатство.  После  этого  и  до  самого  конца  книги  его
раскупались  хорошо;  но  за  исключением  "Тайного  сообщника"  и  частично
"Победы" ни одно его произведение  этого  позднего  периода  не  выдерживает
сравнения с его лучшими вещами. Можно ли считать естественным, что  успех  у
широкой публики совпал с ухудшением качества?  Или  это  всего  лишь  пример
того,  как  трудно  иностранцу  пронять  толстокожее   животное,   именуемое
"читатель"?
     Хвалить без разбора все написанное Конрадом было бы неуважением  к  его
памяти.  После  непомерных  восхвалений  уже  намечается  реакция:   молодое
поколение склонно задирать нос и  толковать  о  его  "красивости".  Нынешняя
молодежь не застала блестящей поры его творчества, а эта пора обеспечила ему
место среди лучших писателей всех веков. Книги Конрада  от  "Отверженного  с
островов"  до  "Тайного  агента",  его  "Тайный  сообщник",   первые   главы
"Спасения" (написанного в 1898 году) и некоторые части "Победы"  превосходят
по своей ценности "Золотую стрелу" и последнюю часть "Спасения"  как  жемчуг
превосходит перламутр. К концу он очень, устал, вымотался до предела. Судить
о нем по плодам усталости было бы глупо; свалив все его произведения в  одну
кучу, как будто он всегда был одним и  тем  же  Конрадом,  мы  не  могли  бы
справедливо оценить его величие.
     Во второй раз я встретился с Конрадом  через  несколько  месяцев  после
того путешествия: мы вместе  слушали  "Кармен"  в  Ковентгарденском  оперном
театре. "Кармен" была нашей общей слабостью. Он тогда  слушал  эту  поистине
трагическую оперу в четырнадцатый раз. Трубный  глас  Вагнера  оставлял  его
равнодушным, и меня тоже. Зато он, так же как  мой  отец,  питал  непонятное
пристрастие к Мейерберу. В июне 1910 года он  писал:  "Я  сейчас,  вероятно,
единственный  человек  на  этих  островах,   считающий   Мейербера   великим
композитором; а я к тому же  иностранец,  и  значит,  не  вполне  заслуживаю
доверия". Но музыка, как он ни любил ее, не могла занимать большого места  в
жизни человека, который долгие годы провел в море, а после женитьбы  в  1895
году поселился в деревне. В Лондоне он бывал только наездом. Он всегда писал
кровью и слезами, а это требовало уединения.
     Для произведений  Конрада  характерны  внезапные  концы  -  его  живая,
порывистая натура безотчетно тянулась к драматическим  эффектам.  Не  говоря
уже о том, что всю эту долгую раннюю пору его гнала вперед  самая  настоящая
нужда.
     И как моряк и как писатель, он не знал цены деньгам. Он был не из  тех,
что составляют себе точный бюджет и придерживаются его; да и никакой  бюджет
не помог бы - слишком уж мало у него было денег. Правда, при своей  любви  к
драматическим ситуациям и присущей ему тонкости ума он иногда, забавы  ради,
принимался измышлять средства  против  безденежья,  но  невеселое  это  было
развлечение для человека, который был вынужден подстегивать свой мозг, когда
бывал утомлен, болен, близок к отчаянию. В письме за письмом,  в  беседе  за
беседой проходили передо мной эти годы мучительного труда.  Хорошо,  что  он
был стоиком, - это ему пригодилось.
     С 1895 по 1905 год я часто  гостил  у  него  -  сперва  в  Стэнфорде  в
Эссексе, потом в Стэнфорде в Кенте. Он был неутомимо внимателен  и  добр  ко
мне, когда мои щенячьи глаза, в свою  очередь,  стали  открываться  и  я  на
подступах к литературе  только  начинал  борьбу  за  овладение  мастерством,
которая у сколько-нибудь стоящего писателя не кончается никогда.
     Он не скупился на проявления доброжелательного интереса. В его  письмах
- а я получил их около трехсот  -  каждая  фраза  явственно  говорит  о  его
желании, чтобы я работал как можно лучше. В них  много  строгих  критических
оценок, но никогда не чувствуется раздражения и нет недостатка в поощрении и
похвалах. В дружбе Конрад был постоянен. Те, кто  говорит  и  пишет  о  нем,
часто употребляют слово "верность". И не даром. Он всегда  был  верен  тому,
чем дорожил, - своим взглядам, своей работе, своим  друзьям;  он  был  верен
даже своим антипатиям  (а  их  было  немало)  и  своему  презрению.  Конрада
называют аристократом; по-моему, применять к нему  это  слово  бессмысленно.
Семья его матери - Бобровские были польскими помещиками; Коженевские,  семья
отца, тоже, кажется, владели землей. Но слово "аристократ" слишком сухо  для
Конрада; он никем не правил и способности к этому не имел, разве в той мере,
в какой это нужно, чтобы командовать кораблем; это был бродяга  и  художник,
который так хорошо знал жизнь и людей из первых рук, что не  терпел  готовых
ярлыков и полочек, дешевого теоретизирования и словесных оргий.  Он  смотрел
жизни прямо в глаза и не доверял тем, кто  поступал  иначе.  А  главное,  он
обладал острым  чувством  юмора,  которое  убивает  наповал  все  рубрики  и
каталоги и все идеалы и чаяния, не основанные на самых  простых  побуждениях
человеческой природы. Он смеялся над штампами  так  называемой  цивилизации.
Чувство юмора у него было много сильнее, чем можно  подумать,  судя  по  его
книгам. Благоглупости вызывали в нем  чуть  ли  не  свирепое  злорадство.  В
книгах юмор его  словно  высушен  или  ожесточен.  Но  в  разговоре  чувство
смешного проявлялось гораздо живее; оно часто вспыхивало в самые мрачные или
тревожные минуты и заявляло о себе в полный голос.
     После своей женитьбы Конрад сменил шесть загородных  домов,  не  считая
двух временных пристанищ. Как-то он в шутку  написал  моей  жене:  "Дома  по
природе своей строптивы и враждебны человеку". Возможно, что, прожив столько
времени на кораблях, он и в самом деле  ощущал  нечто  подобное.  Во  всяком
случае, дома быстро ему надоедали.
     Лучше всего я помню ферму Пент - маленький, очень старый, неудобный, но
прелестный дом с огромным сараем, защищенный почти отвесным  склоном  Пента.
То было уютное жилище, где приходилось все время помнить о низких потолочных
балках, где за окнами резвились утки и кошки, а дальше, на лугу,  -  ягнята.
Конраду нравились и тихие  эти  поля  и  охранительный  склон  горы.  Он  не
принадлежал к числу "любителей природы", которые способны  часами  наблюдать
жизнь цветов и птиц, деревьев и животных,  но  прелесть  и  разнообразие  ее
отнюдь не оставляли его равнодушным. К тому же он любил книги Хадсона; а  их
нельзя любить, не чувствуя природы.
     В кабинете Конрада на ферме Пент мы провели  вместе  немало  вечеров  и
выкурили немало трубок.  Там  была  написана  часть  рассказов,  вошедших  в
сборник "Молодость", "Лорд Джим", почти весь сборник  "Тайфун",  "Ностромо",
"Зеркало морей", "Тайный агент" и еще некоторые  из  лучших  вещей  Конрада.
Если не считать того, что "Молодость" и "Негр  с  "Нарцисса"  были  написаны
немного раньше, в Стэнфорде (Эссекс), можно сказать, что "Пент" - это лучший
период Конрада. Кент, несомненно, стал любимым его графством, а  ферма  Пент
была первым из его четырех кентских жилищ.
     Естественно было предположить, что Конрад поселится у моря. Но этого не
случилось. Моря он повидал слишком много;  как  матрос,  забравшись  в  свою
койку, тщательно загораживается от малейшего доступа морского  воздуха,  так
Конрад всегда селился  подальше  от  берега.  Море  не  было  дорого  сердцу
человека, слишком хорошо знакомого с его причудами. Он не любил,  когда  его
называли морским писателем. Лучше него о море не писал  никто,  даже  Герман
Мелвилл; но во всем, что он писал о  море,  властно  звучит  тема  борьбы  и
освобождения. Его герой не море, а человек в борьбе с  этой  безжалостной  и
коварной стихией. Корабли он любил, но море -  нет.  Он  не  ругал  его,  не
говорил о нем с отвращением; он принимал его, как принимал всю неисповедимую
жестокость природы.  Дело  человека  -  противопоставить  природе  верное  и
стойкое сердце. Таково было кредо Конрада, его вклад в благородство жизни. И
есть ли что  лучше  этого?  Его  неизменно  интересовали  люди,  захватывала
грозная картина их борьбы в мире, который он воспринимал без иллюзий. В  нем
была доля злого сарказма, но ни капли цинизма, отличающего людей равнодушных
и мелких.
     Работал он обычно по  утрам  и  нередко  часами  просиживал  над  одной
страницей. В 1906 году, когда он жил в нашем лондонском доме, он писал  моей
жене; "Не могу сказать, чтобы я много работал в деревянном домике (беседка в
саду), но я честно курю там по три с половиной  часа  каждое  утро,  положив
перед собой лист бумаги и держа в руке американскую вечную ручку.  Чего  еще
можно требовать от добросовестного писателя - право, не знаю".
     В позднейшие  годы,  когда  подагра,  его  заклятый  враг,  то  и  дело
добиралась до его правой руки, он бывал вынужден диктовать  черновики  своих
произведений. Я убежден, что это плохо отражалось на его работе. Но на  пути
его вставали и другие помехи - война, которую он переживал очень  тяжело,  и
бесконечные болезни,  подрывавшие  его  поразительную  жизнеспособность.  Я,
кажется, никогда не видел Конрада в состоянии полного покоя. Его руки, ноги,
колени, губы - нервные, выразительные, насмешливые губы - что-нибудь  всегда
было в движении, мотор внутри него ни на  минуту  не  затихал.  У  него  был
удивительно живой ум и редкая память на людей и впечатления,  сохранявшая  с
необычайной  точностью  все,  что  видели  его  темно-карие   глаза,   такие
проницательные, а временами такие мягкие. У него было драгоценное свойство -
внимание к подробностям. Этому мы  обязаны  его  картинами  и  эпизодами  из
далекого прошлого - их убедительной достоверностью, живым  разнообразием  их
композиций. Кладовая его подсознания была, вероятно, одним из самых обширных
и  интересных  музеев  мира.  Подсознание  поставляет   нам   материал   для
творчества. Глаза Конрада, не  переставая,  делали  моментальные  снимки,  и
миллионы этих фотографий, откладываясь в  подсознании,  всегда  были  к  его
услугам.  Кроме  того,  его  природная  наблюдательность  не   страдала   от
эгоистической занятости самим собой. Он не был эгоистом - для  этого  в  нем
было слишком много любознательности  и  подлинного  интереса  к  событиям  и
людям. Я не хочу сказать, что он не интересовался собой и не  верил  в  свои
силы. О своей работе он обычно отзывался пренебрежительно, но в глубине души
знал себе цену; и похвалы, особенно если они исходили от людей, в чье мнение
он верил (а таких было немного), доставляли ему  удовольствие.  Кажется,  ни
одного писателя нашего времени столько не превозносили; но в нем не  было  и
тени зазнайства - этой болезни выскочек, и "Я, я, я" никогда  не  звучало  в
его беседе.
     Высказывалось много предположений о том, под чьим влиянием он  сложился
как писатель. Духовными отцами его называют Флобера и Генри Джеймса.  Ничего
подобного. Конрад был необычайно прожорливым читателем, он знал  три  языка.
Славянский темперамент,  жизнь,  полная  приключений  и  подчиненная  долгу,
множество самых разнообразных книг и английский  язык  -  вот  элементы,  из
которых родилось его сугубо самобытное творчество. Не мне, с которым он  так
часто говорил на эти темы, отрицать  его  восхищение  Флобером,  Мопассаном,
Тургеневым и Генри Джеймсом; но достаточно  прочесть  первую  книгу  Конрада
"Каприз Олмейера", что бы убедиться, что он с самого начала шел своим путем,
разрабатывал собственный метод - может быть, неоправданно усложненный, - и я
не могу проследить в его вещах влияния ни одного определенного писателя.  От
Генри Джеймса он был так же отличен, как Восток от Запада.  Оба  в  какой-то
мере тяготели к сложности и излишнему психологизированию, но  этим  сходство
между ними и ограничивается. Что касается Флобера - которого Конрад,  кстати
сказать, прилежно  читал,  -  тоэтот  добросовестный  француз  и  убежденный
стилист доставлял ему удовольствие, но помочь ничем не  мог.  Никто  не  мог
помочь Конраду. Полетам своего воображения ему приходилось  подчинять  язык,
который не был для него родным; ему приходилось работать  в  обстановке,  не
представлявшей естественной