то миг Суизии забыл о себе, забыл обо  всем,  кроме  того,
что он рядом с ней. Головка Рози упала ему на плечо, и он вдыхал  аромат  ее
волос. Как поцелуй, прозвучал шепот: "Спокойной ночи!",  -  и  не  успел  он
опомниться, как она исчезла...
     Давно затихли ее шаги в коридоре,  а  Суизин  все  сидел  и  глядел  не
отрываясь на маленькую каплю вина, блестевшую на столе. В эту минуту Рози  с
ее беспомощностью и ее любовью была для него всем на свете; вся его  прежняя
жизнь обратилась в ничто. Все, что было его  жизнью  -  привычки,  традиции,
убеждения, воспитание, он сам, - все отошло, скрылось  в  тумане  страсти  и
неведомого ему рыцарского чувства. Кусочком хлеба Суизин осторожно  подобрал
сверкающую каплю и  подумал:  "Это  потрясающе!"  Потом  он  долго  стоял  у
раскрытого окна перед темными соснами.

XI

     Рано утром Суизин проснулся, раздраженный нелепыми снами и неудобствами
жилья в этом незнакомом месте. Пока он лежал в кровати, высунув  нос  из-под
стеганого одеяла, у него родилось ужасное подозрение.  Подозрение  росло,  и
скоро Суизин даже подскочил на постели. А что, если все это  заговор,  чтобы
заставить его жениться  на  Рози?  Предательская  мыслишка  вызвала  у  него
отвращение. И все же... Она ведь может ничего не знать сама! Но  так  ли  уж
она невинна? Какая невинная девушка пришла  бы  к  нему  так,  как  она  это
сделала? Какая? А ее отец, который делает вид, будто у него  на  уме  только
судьбы родины? Просто невероятно, чтобы мужчина мог быть таким дураком!  Да,
все это было частью задуманной игры.  Ах,  проклятый  интриган!  И  Кастелиц
такой же - вспомнить только его угрозы. Итак, они намерены женить  его.  Эту
отвратительную мысль делало еще более отвратительной его уважение  к  браку.
Брак для Суизина был делом благопристойным и высоконравственным, и он боялся
всяких liasons  {Любовные  связи  (франц.).},  в  них  было  что-то  грубое,
примитивное. Но от мысли о браке с Рози его бросило в холодный пот. Этот шаг
казался еще чудовищнее оттого, что она уже отдалась ему! И в ясном  холодном
утреннем свете Суизин впервые трезво осознал свое  положение  со  всеми  его
трудностями. Он сидел в постели и, тяжело дыша, словно выброшенная на  берег
рыба, размышлял над своими догадками. Глубокое возмущение овладело им.
     Он сел на постели и,  обхватив  голову  руками,  попытался  представить
себе, что мог означать для него этот брак. Во-первых,  это  была  нелепость,
во-вторых, тоже нелепость и, в-третьих, опять-таки нелепость. Она будет есть
курицу руками, которые ему все еще страстно  хотелось  целовать.  Она  будет
неистово отплясывать с другими мужчинами и без конца болтать о своем  "милом
родном городе". И все время глаза ее будут  устремлены  куда-то  мимо  него,
сквозь него и будут видеть какое-то проклятое место, о котором он  не  имеет
ни малейшего понятия. Суизин вскочил с кровати  и  забегал  по  комнате.  На
мгновение ему показалось, что он сходит с ума.
     Они хотят женить его! Даже она - она  хочет  его  женить  на  себе.  Ее
дразнящая загадочность, ее скрытая  нежность,  ее  легкий  смех,  мимолетные
обжигающие поцелуи, даже движения ее рук и слезы  -  все  это  было  уликами
против нее. Все, что заставляла ее делать сама природа,  было  обвинением  в
его глазах, но как это разжигало его желание, его страсть и отчаяние! Суизин
подошел к зеркалу и попытался расчесать  волосы  пальцами,  но  волосы  были
тонкие и спадали на лицо космами.
     От этого он  разволновался  еще  больше.  Он  стал  натягивать  грязные
башмаки. Ему вдруг пришла мысль: "Если бы я мог увидеться с ней наедине,  мы
бы как-нибудь договорились". Но тут же почти оцепенел при мысли,  что  любая
договоренность была бы не  только  опасной,  но  более  того  -  чрезвычайно
рискованной. Схватив  шляпу,  он  бросился  вон  из  комнаты,  как  заяц  от
выстрела. Он долго бродил по сырому  лесу,  опустив  голову,  возмущенный  и
перепуганный.
     Но постепенно, пока поднималось  солнце  и  воздух  наполнялся  запахом
хвои, его душевное состояние становилось все уравновешеннее. В конце  концов
она сама отдалась ему, так что еще неизвестно... Мерный звук его собственных
шагов успокаивал тревогу, и у него появилась уверенность, что все обойдется.
"Посмотрим на дело практически", - думал Суизин, и чем быстрее он шагал, тем
больше крепла в нем уверенность, что он выпутается из этой  истории.  Суизин
вынул часы - был уже восьмой час, и он заторопился  к  дому.  Во  дворе  его
кучер запрягал лошадей. Суизин подошел к нему.
     - Кто велел запрягать? - спросил он.
     Кучер ответил:
     - Der Herr {Господин (нем.).}.
     Суизин отвернулся. "Через десять минут, - подумал он, - я снова буду  в
этой карете, а в голове такая  неразбериха!  Ехать  прочь  от  Англии...  от
всего, к чему я привык, а куда?" Готов ли он к этому? Готов ли  он  выносить
не один день, а день за днем, ночь за ночью все то, что терзало  его  в  это
утро? Подняв голову, он увидел, что Рози смотрит на него из открытого  окна.
Никогда еще он не видел ее такой милой и такой  лукавой.  Необъяснимый  ужас
обуял его. Он перебежал двор и прыгнул в карету. "В Зальцбург!  Погоняй!"  -
крикнул  он.  Когда  карета,  громыхая,  выехала  за  ворота,   Суизин,   не
оборачиваясь, швырнул соверен хозяину постоялого двора.  Он  мчался  обратно
еще быстрей, чем ехал сюда. Бледный, с бессмысленными, как у мопса, глазами,
он за всю дорогу не произнес ни слова и, только когда карета подъехала к его
квартире в Зальцбурге, приказал кучеру остановить лошадей.

XII

     На пятый день к вечеру, пожелтевший и измученный  путешествием,  Суизин
переправлялся в гондоле к отелю Даниелли. На лестнице у входа стоял Джемс  и
смотрел на него с вполне понятным любопытством.
     - А, это ты! - сказал он. - Добрался благополучно? Суизин разозлился.
     - Что значит благополучно? Джемс ответил:
     - Я думал, что ты не захочешь бросить своих  друзей!  -  Потом  добавил
подозрительно: - А ты не привез их с собой?
     - Каких друзей? - прорычал Суизин. Джемс переменил тему.
     - Ты скверно выглядишь, - сказал он.
     - В самом деле? - пробормотал Суизин. - А тебе-то что до этого?
     В тот вечер он спустился к ужину, но заснул  за  кофе.  Ни  Тракер,  ни
Джемс не досаждали ему вопросами. Они даже не вспоминали о  Зальцбурге.  Все
четыре дня, что они провели  в  Венеции,  Суизин  ходил  с  высоко  поднятой
головой, но с отсутствующим взглядом, словно чем-то ошеломленный. И только в
Генуе, когда они сели на пароход, он наконец снова обрел здоровый интерес  к
жизни. Узнав, что на борту есть любитель побренчать на пианино, Суизин запер
инструмент, а ключ выкинул в море.
     Следующую зиму в Лондоне он провел как обычно, но порой бывал  до  того
брюзглив, что общение с ним становилось малоприятным.
     Однажды вечером, когда он прогуливался с приятелем по Пикадилли, к нему
обратилась по-немецки какая-то девушка. Молча взглянув  на  нее,  Суизин,  к
великому удивлению приятеля, вручил ей пятифунтовую бумажку. Он и сам не мог
себе объяснить, что значила эта неожиданная щедрость.
     О Рози он никогда больше не слышал...

     Вот о чем вспоминал больной Суизин, лежа в постели. Протянув  руку,  он
позвонил.  Вошел  камердинер-швед  и  неслышно,  как  кошка,  приблизился  к
кровати; этот маленький нервный человек со сморщенным  личиком  и  торчащими
усами давно уже служил  у  Суизина  и  был  удивительно  привязан  к  своему
хозяину. Суизин слегка шевельнул рукой.
     - Адольф, я совсем плох, - сказал он.
     - Да, сэр.
     - Что же ты стоишь, как осел? - сказал Суизин. - Или не видишь,  что  я
совсем плох?
     - Да, сэр! - Лицо камердинера дрогнуло; видно  было,  что  он  пытается
скрыть свои чувства.
     - Мне станет легче после обеда. Который час?
     - Пять часов.
     - А я думал, сейчас больше. Как долго тянутся дни!
     - Да, сэр!
     Суизин вздохнул, как будто хотел, чтобы ему возразили, надеясь найти  в
этом какое-то утешение.
     - Я вздремну. В половине седьмого принеси горячей воды и побрей меня  к
обеду.
     Камердинер пошел к двери. Суизин приподнялся.
     - Что сказал мистер Джемс?
     - Он сказал, что вам следует пригласить другого доктора.  Два  доктора,
сказал он, лучше одного. А еще сказал, что заедет опять по дороге домой.
     Суизин проворчал:
     - Гм! Что он еще сказал?
     - Он сказал, что вы не  следите  за  своим  здоровьем.  Суизин  сердито
посмотрел на него.
     - Еще кто-нибудь заходил? Камердинер отвел взгляд.
     - Две недели тому назад, в понедельник, заходила миссис Томас Форсайт.
     -- Сколько же времени я болен?
     - В субботу будет пять недель.
     - Ты думаешь, я очень плох?
     Лицо Адольфа сморщилось еще больше.
     - Не спрашивайте меня об этом! Мне платят не за то, чтобы я отвечал  на
такие вопросы, сэр!
     С легким вздохом Суизин сказал:
     - Ты наглый дурак! Открой бутылку шампанского!
     Адольф вынул бутылку из буфета, взял щипцы, чтобы открутить  проволоку,
потом пристально поглядел на Суизина.
     - Доктор сказал...
     - Открой бутылку!
     - Но это...
     - Открой бутылку... или я уволю тебя.
     Адольф откупорил бутылку. Тщательно  вытерев  бокал,  он  наполнил  его
вином и осторожно подал Суизину, потом, дернув себя за усы, стиснул  руки  и
воскликнул:
     - Ведь это же яд! Суизин слабо улыбнулся.
     - Дурак... Убирайся вон! Камердинер исчез
     "Адольф забывается",  -  подумал  Суизин.  Он  медленно  поднял  бокал,
медленно поставил его и, задыхаясь, откинулея на подушки.  Через  минуту  он
уже спал.
     Ему снилось,  что  он  сидит  после  обеда  в  клубе,  в  переполненной
курительной комнате; свечи в тройных подсвечниках освещают ее светлые стены.
Каждый день, важный и торжественный, он одиноко приходил  сюда  и  терпеливо
просиживал весь вечер. Иногда он засыпал, и его квадратное лицо,  бледное  и
постаревшее, клонилось на грудь. А ему  снилось,  будто  он  смотрит  на  ту
картину,  что  висела  там,   над   камином.   Это   был   портрет   старого
государственного  деятеля  с  утонченным  лицом  и  нахмуренными  бровями  -
таинственный  портрет   человека   ограниченного   и   привыкшего   изрекать
непреложные истины. Вокруг Суизина болтали завсегдатаи клуба, и  только  он,
старый и больной, всегда молчал. Если бы они  только  знали,  каково  сидеть
одному и чувствовать свой недуг! То, о чем они говорили, Суизин  слышал  уже
сотни раз. Они говорили о том, куда вложить деньги, о сигарах и  машинах,  о
лошадях и актрисах. Что такое? Заграничный  патент  на  машину  для  очистки
котлов? Чепуха! Котлы невозможно чистить, каждый дурак это  знает!  Если  уж
англичанин не может очистить котел, то иностранцу это тем более не под силу.
     Суизин поглядел на портрет старого джентльмена, но на  этот  раз  глаза
того,  казалось,  впервые  выразили  сомнение,  затуманились,  расплылись  и
исчезли. На их месте появились маленькие, глубокие глаза  Рози,  загадочные,
устремленные куда-то вдаль. И пока он всматривался в эти глаза,  они  начали
оживать, заблестели, как сталь, и, казалось, заговорили с ним. Постепенно на
темном фоне портрета всплыло все ее  лицо  в  обрамлении  пушистых  волос  -
розовое, далекое, загадочное, манящее, с трепетными  губами,  совсем  такое,
каким он видел его в последний раз. Рози как будто спрашивала:
     "Ты что-то потерял? Я помогу тебе".
     "Теперь все хорошо", - ответил Суизин и застонал во сне.
     Он почувствовал на лбу прикосновение пальцев и подумал во сне: "Это мне
снится".
     Рози исчезла, и издалека, из-за картины, послышался звук ее шагов.
     Не просыпаясь, Суизин  внятно  произнес:  "Я  потерял..."  И  снова  он
услышал легкие шаги и совсем близко, около уха, звук, похожий на рыдание. Он
проснулся. Это всхлипнул он сам. На лбу у Суизина  выступили  крупные  капли
пота. "Что это? - подумал он. - Что же я потерял?" Медленно перебирая в  уме
свои денежные вложения, он не нашел никаких потерь. "Но что  же  это  такое?
Что же я потерял?" С трудом приподнявшись на подушках, Суизин схватил  бокал
и отхлебнул вина. "Разве это настоящий Хидсек", - сердито подумал он, и  его
грубое неудовольствие рассеяло туманное видение.  Он  нагнул  голову,  чтобы
выпить еще, но вдруг что-то словно оборвалось в нем,  и,  глубоко  вздохнув,
Суизин Форсайт умер, склонившись над пенистым бокалом.
     Когда Джемс Форсайт по пути домой заехал снова, камердинер, дрожа  всем
телом, принял у него трость и шляпу.
     - Как твой хозяин?
     - Хозяин умер, сэр.
     - Умер?! Не может быть! Я же видел его час назад!
     Тело Суизина лежало на постели, обмякнув, как мешок; рука  еще  сжимала
бокал.
     Джемс Форсайт помедлил,
     - Суизин, - позвал он и, приложив ладонь к уху, ожидал ответа.
     Но ответа не было, только  последний  пузырек  в  бокале  оторвался  от
донышка и, поднявшись на поверхность, лопнул.


РЫЦАРЬ

     Перевод Н. Шебеко I

     Весной 189... года в Монте-Карло я встречал старика в сером  костюме  и
выгоревшей соломенной шляпе с черной лентой. Каждое утро в одиннадцать часов
он,  сопровождаемый  пятнистым  догом,  спускался  на  Плац,   обходил   его
раз-другой, а затем усаживался  на  скамье  напротив  казино.  Он  сидел  на
солнцепеке, надвинув на глаза соломенную шляпу и скрестив темные руки, а со-
бака сидела рядом, положив морду ему на колено. Посидев на скамейке час  или
немного более, он вставал и, слегка сутулясь, медленно обходил  Плац,  потом
возвращался вверх по холму. Около трех часов дня он, в том же костюме, снова
приходил на площадь и, оставив собаку на улице, входил в казино.
     Однажды я, уступая разбиравшему меня любопытству, последовал за ним. Он
прошел через вестибюль, миновал все игорные комнаты  и  вошел  в  концертный
зал. С этого дня у меня вошло в привычку ожидать  его  появления.  Когда  он
сидел на Плацу, я его видел из окна своего номера. Наибольшей  загадкой  для
меня была национальность этого человека.
     Кожа  его  худого,  узкого  лица  с  выступающей  челюстью   и   острым
подбородком была настолько обожжена солнцем, что  напоминала  пергамент.  На
лбу пролегли морщины, глаза были карие, а в уголках  губ  топорщились  седые
усики. Затылок нависал над худой шеей и высокими, острыми плечами. Его седые
волосы были коротко подстрижены. Когда я ехал сюда, то в марсельском  буфете
мне довелось встретить англичанина, наружностью почти его двойника и все  же
так  на  него  не  похожего!  У  моего  старика  незаметно  было   и   следа
настороженной и властной самоуверенности  того  англичанина.  Он  производил
впечатление человека скромного и не защищенного от ударов судьбы  и  суровой
действительности. Он определенно не был французом. Правда, глаза у него были
карие, но светлого  оттенка,  а  не  темно-коричневые  сладострастные  глаза
француза. Американец? Но разве  американцы  бывают  столь  пассивны?  Немец?
Кончики усов его действительно были  закручены  вверх,  но  топорщились  они
как-то скромно, имели вид почти жалкий, не как  у  тевтонцев.  Словом,  я  в
конце концов оставил всякие попытки отгадать его  национальность  и  называл
его про себя "космополитом".
     Уехав в апреле из Монте-Карло, я начисто забыл об этом старике. Но в ту
же пору следующего года я снова очутился в Монте-Карло и,  отправившись  раз
на концерт,  обнаружил,  что  сижу  рядом  с  моим  "космополитом".  Оркестр
исполнял "Пророка" Мейербера. Мой сосед спал, тихо похрапывая.  На  нем  был
тот же серый костюм, на коленях лежала та же  соломенная  шляпа  (или,  быть
может, точно такая же).  Сон  не  исказил  его  лица  -  усики  все  так  же
топорщились, губы были  сжаты  и  на  лице  было  очень  доброе  и  приятное
выражение. На правом виске у него был шрам, на шее - другой, а на левой руке
надета старая перчатка с пустым мизинцем. Он проснулся, когда кончили играть
марш, и покрутил усики.
     Следующим номером программы была небольшая пьеска из "Le  joli  Gilles"
{"Прекрасный Жиль".} Пуаза, которую исполнял на  скрипке  синьор  Корсанего.
Случайно взглянув на своего соседа, я увидел слезу  на  его  впалой  щеке  и
другую - в уголке глаза. Он еле заметно улыбался. Затем наступил антракт, и,
пока оркестр и публика отдыхали, я спросил у старика, любит ли он музыку. Он
посмотрел на меня без  всякого  недоверия,  поклонился  и  ответил  высоким,
мягким голосом:
     - Конечно. Я ничего в ней не понимаю, не играю ни на одном инструменте,
никогда не мог пропеть и одной ноты, но... люблю ли я музыку? А как можно ее
не любить?
     Он  говорил  по-английски  правильно,  но  с  легким  акцентом   -   не
американским и не иностранным.  Я  осмелился  заметить,  что  Мейербер  ему,
по-видимому, не нравится. Он улыбнулся.
     - А, - сказал он, - я заснул? Как нехорошо!  Но  этот  марш  -  немного
шумный... Впрочем, я так мало понимаю в музыке. Вот, например, Бах. Поверите
ли, он  не  доставляет  мне  никакого  удовольствия.  Как  это  плохо  -  не
разбираться в музыке.
     Он покачал головой.
     - Быть может, его музыка кажется вам слишком возвышенной? - сказал я.
     - Для меня, -  ответил  он,  -  любая  музыка,  которая  мне  нравится,
возвышенная. Люди говорят, что иная музыка плохо  на  них  действует.  Я  же
никогда не слышал музыки, которая породила бы у меня хотя бы  одну  скверную
мысль. Нет, нет, напротив! Но иногда, как видите, я под  музыку  засыпаю.  А
какой чудесный инструмент - скрипка! - Его  увядшие  щеки  покрылись  легким
румянцем. - Это голос человеческой  души,  покинувшей  тело.  Странно,  звук
далекого горна ночью пробуждает во мне всегда такое же чувство.
     Оркестр уже снова занимал места на эстраде.  Мой  сосед,  сложив  руки,
повернулся в его сторону и приготовился слушать.
     По окончании концерта мы вышли вместе. Его собака ожидала у входа.
     - Какая у вас прекрасная собака!
     - О да. Freda, mia  cara,  da  su  mano!  {Фреда,  дорогая,  дай  лапу!
(итал.).}
     Собака села и подала лапу со скучающим и рассеянным видом,  характерным
для больших псов, когда их заставляют  показывать  фокусы.  Она  была  очень
красива - чистопородный пятнистый дог  без  единой  подпалины  и  совершенно
лишенный неуравновешенности, свойственной собакам этой породы.
     - Basta! Basta! {Довольно! Довольно! (итал.).} - Он виновато  обернулся
ко мне. - Мы с Фредой говорим по-итальянски, - это для того,  чтобы  мне  не
забыть языка. Просто удивительно, как много способна понять эта собака!
     Я уже было собрался уходить, но он спросил, не хочу  ли  я  пройтись  с
ним, если не занят.
     Мы пошли вверх по улице, Фреда - рядом с хозяином.
     - Вы не играете здесь в рулетку? - спросил я его.
     - Играю? Нет. Должно быть,  это  очень  интересно  и  вызывает  сильные
ощущения, но, по правде сказать, мне это не по карману. Если у человека мало
денег, он за игрой слишком нервничает.
     Он остановился у маленькой парикмахерской.
     - Здесь я живу, - сказал он, еще раз приподняв  шляпу.  -  Так  что  до
свидания... Или, может, вы позволите предложить вам чашку чая? Он уже готов.
Заходите! Уж раз вы пожертвовали ради меня своим временем, так доставьте мне
еще и это удовольствие.
     Я никогда не встречал человека столь светского и в то  же  время  столь
щепетильного и застенчивого - сочетание поистине редкое. По крутой  лестнице
мы поднялись  в  комнатку  на  втором  этаже.  Мой  спутник  открыл  ставни,
всполошив всех мух в комнате. На уровне окна виднелась верхушка  платана,  и
его коричневые шарики совсем близко трепетали на ветру.  Как  и  обещал  мой
новый знакомый, на спиртовке  уже  шипел  чайник,  на  столе  стояли  старый
заварной  чайничек,  сахар,  нарезанный  ломтиками  лимон  и  стаканы.   Вся
обстановка комнаты  состояла  из  кровати,  буфета,  умывальника,  жестяного
сундука, двух стульев и небольшого коврика. Над  к