могу
сказать, чтобы мне это нравилось. Это меня тревожило: ведь я знал, какая она
отчаянная, но не считал себя вправе вмешиваться в ее  дела.  Много  волнений
мне доставляли также дела денежные, потому что, хоть я и зарабатывал больше,
чем прежде, денег никогда не хватало. Я стремился  накопить  побольше...  Я,
конечно, питал надежду, но  ребенка  не  было,  и  это  тоже  причиняло  мне
беспокойство. Эйли стала еще прекраснее и, мне кажется, была счастлива.  Вам
никогда не приходило в голову,  что  все  мы  живем  на  краю  вулкана?  Мне
думается, у каждого человека есть какая-то привязанность или интерес,  столь
сильные, что по сравнению с ними он все  остальное  ни  во  что  не  ставит.
Разумеется, человек может прожить  всю  жизнь,  так  и  не  зная  этого.  Но
некоторые... Я не жалуюсь. Что есть, то есть.
     Он надвинул фуражку на глаза и крепко сжал  обеими  руками  набалдашник
своей трости. Он напоминал человека, направляющего лошадь  на  непреодолимый
барьер и не дающего себе  времени  на  размышление  из  боязни  отступить  в
последний момент.
     - Весной тысяча восемьсот семьдесят восьмого года ко мне  пришел  новый
ученик - молодой человек  двадцати  одного  года,  которому  была  уготована
военная карьера. Он полюбился мне, и я сделал все, что мог, чтобы превратить
его в  хорошего  фехтовальщика.  Но  он  был  как-то  упрямо  безрассуден  -
несколько минут бывал очень старателен,  а  затем  становился  возмутительно
небрежен. "Фрэнсис, - говорил я, бывало, - на твоем месте я бы  постыдился".
"Мистер Брюн, - отвечал он, - а почему я должен стыдиться?  Ведь  я  не  сам
себя создавал". Бог видит, я хочу быть к нему справедлив...  Сердце  у  него
было отзывчивое. Раз он приехал в кэбе и привез  свою  несчастную  умирающую
собаку, которая попала под  колеса.  Целых  полчаса  провел  он  в  запертой
комнате наедине с трупом собаки, и мы слышали, что он рыдал, как ребенок. Он
вышел с покрасневшими глазами, крикнул: "Я  знаю,  где  найти  этого  скота,
который ее переехал!" - и убежал. У него были прекрасные глаза итальянца, он
был невысокого роста и хрупкого сложения, черноволосый, с  темными  усиками.
Губы у него всегда были приоткрыты, и это вместе с походкой и манерой слегка
прикрывать глаза веками создавало ему особенный, мягкий и  гордый  облик.  Я
часто говорил ему, что из него никогда не выйдет солдата. "Э! - отвечал  он.
- Когда время придет, с этим все будет в порядке". Он верил в  свою  судьбу,
которая должна была обо всем для него позаботиться, когда для этого наступит
время. Однажды он пришел во время урока Эйли. Тогда в первый раз они увидели
друг друга. После этого он приходил чаще и иногда оставался к обеду. Не буду
отрицать,  сэр,  я  охотно  принимал  его;  я  считал,  что  это  для   Эйли
развлечение...  Ну,  разве  может   быть   что-либо   отвратительнее   такой
самодовольной слепоты? Может, люди скажут: "Бедняга, он так верил ей!" Какая
тут вера, сэр!  Самомнение!  Я  был  глуп...  а  в  этом  мире  за  глупость
приходится расплачиваться...
     Наступило лето, и раз в субботу, в начале июня, Эйли, я и Фрэнсис - его
фамилии я не назову - поехали кататься верхом. Ночью шел дождь, так что пыли
не было; скоро выглянуло солнце - славный был денек!  Мы  катались  долго  и
около семи вечера повернули обратно; ехали медленно,  потому  что  было  еще
жарко,  а  мы  ждали  вечерней  прохлады.  В  девять  часов   добрались   до
Ричмондского парка. Ричмондский  парк  -  замечательное  место,  а  тогда  в
сумерках  он  был  чудесен,  олени  двигались  так  бесшумно,  что  казались
призраками.  Мы  тоже  молчали  -  большие  деревья  всегда  на   меня   так
действуют...
     Кто может сказать,  когда  именно  настанет  перемена?  Подобно  порыву
ветра, старое проходит, а новое приходит. И вот я вам сейчас  рассказываю  о
такой перемене. Без какого-либо предупреждения Эйли пустила лошадь в  галоп.
"Что ты делаешь?" - закричал я. Она оглянулась, улыбаясь, а потом и  Фрэнсис
также пронесся мимо меня. Их словно что-то ужалило: они перескакивали  через
поваленные деревья, мчались под низко нависшими  сучьями,  носились  галопом
вверх и вниз по холмам. И  мне  пришлось  наблюдать  это  сумасшествие!  Моя
лошадь не могла за ними угнаться. Я скакал во весь  опор  и  все  же  сильно
отстал. Я не принадлежу к людям спокойным. Когда я наконец нагнал их,  я  не
мог говорить от бешенства. Они ехали бок о бок, отпустив поводья, и смотрели
друг другу в глаза. "Тебе следует быть осторожнее", - сказал я. "Осторожнее!
- воскликнула она. - Но жизнь не состоит из одной  осторожности".  Мой  гнев
улетучился. Я поотстал и поехал за ней, как грум  едет  за  своей  хозяйкой.
Ревность! Нет пытки более неотступной и тяжкой... В эти минуты в  душе  моей
поднялся вихрь разных воспоминаний... было ли  многое  или  только  чудилось
мне, почем я знаю. Душа моя была отравлена. Я пытался убедить себя, что бес-
смысленно подозревать ее, что  это  недостойно  мужчины.  И  даже  если  это
правда, человек обязан быть джентльменом! Но я" вдруг обнаружил, что смеюсь,
да, сэр, смеюсь над этим словом!
     Он заговорил быстрее, как будто изливал душу не живому  собеседнику,  а
самой ночи.
     - Я не мог заснуть в ту ночь. Лежать рядом с Эйли, когда у меня в мозгу
гнездились подобные мысли, было невозможно. Придумав предлог, я просидел всю
ночь за какими-то бумагами. Самое тяжелое в жизни - это видеть надвигающуюся
опасность и не быть в силах предотвратить ее. Что делать? Вы  замечали,  как
люди неожиданно, без единого слова становятся совершенно чужими?  Достаточно
одной мысли... На следующий же день Эйли сказала: "Я хочу поехать  к  Люси".
"Одна?" "Да". К этому моменту я уже решил: пусть поступает так, как  считает
нужным. Возможно, я действовал неправильно: не знаю, как следует поступать в
подобных случаях. Но, прежде чем она уехала, я  спросил  ее:  "Эйли,  в  чем
дело?" "Не знаю", - ответила она. Я ее поцеловал... и это было  все.  Прошел
месяц, я ей писал почти каждый день и получал в ответ коротенькие письма,  в
которых было очень мало о ней  самой.  Присутствие  Дэлтона  было  для  меня
пыткой, ибо я не мог сказать ему правду, а он пребывал  в  уверенности,  что
Эйли готовится стать матерью. "Эх, Брюн, - говорил он,  -  моя  бедная  жена
была точно такая же". Жизнь, сэр, довольно ироническая  штука!..  Он  -  мне
трудно называть его по имени - приходил в школу два или три раза  в  неделю.
Мне  начинало  казаться,  что  я  замечаю  в  нем   перемену:   сквозь   его
безрассудство стала проглядывать сильная воля. Что-то вызывающее было теперь
в его манере фехтовать со мной. А я испытывал какую-то радость  от  сознания
своего превосходства - я мог выбить из его руки  оружие,  как  соломинку,  в
любой момент. Мне было стыдно, и все же я этим гордился. Ревность  -  низкое
чувство, сэр, низкое и ничтожное! Когда он спросил, где моя жена,  я  сказал
ему. Я был слишком горд, чтобы скрывать это. Вскоре после этого он  перестал
посещать школу.
     Однажды утром, когда я уже больше  не  мог  терпеть,  я  написал  ей  и
предупредил о своем приезде. Я не навязывался, но просил ее встретить меня в
саду того старого дома, который мы прозвали монастырем. Я просил ее быть там
в четыре часа. Я был всегда твердо убежден в  том,  что  мужчина  не  должен
ничего вымаливать у женщины, ни принуждать ее ни к чему. Женщины щедры - они
вам сами дадут, что могут дать. Я запечатал письмо и сам отправил его. И всю
дорогу за город я повторял про себя: "Она должна прийти, ну, конечно же, она
придет".

VII

     - Я был то в самом радужном настроении, то трясся, как в лихорадке.  До
сада я добрался раньше времени. Ее там не было.  Вы  знаете,  каково  это  -
ожидать? Я замирал и прислушивался; я выбирал  место,  откуда  дальше  всего
видно; я говорил себе: "Когда смотришь на чайник,  он  никогда  не  закипит.
Если я не буду высматривать ее на дороге, то она придет". И я ходил  взад  и
вперед, глядя в землю. Как мне было тошно! Сто раз я вытаскивал  из  кармана
часы. Может быть, они спешат? А может быть, часы Эйли отстают? Не  могу  вам
описать и тысячной доли  всех  моих  надежд  и  страхов.  В  углу  сада  был
родничок. Я сел около него, вспомнил тот день, когда я здесь  был  последний
раз, и что-то оборвалось у меня внутри. Было пять  часов,  когда  я  потерял
всякую надежду. Наступает миг, когда  радуешься,  что  надежда  умерла;  это
означает возможность отдохнуть. "С этим кончено, - говорите вы, -  теперь  я
могу действовать". Но что я должен был делать? Я лег ничком на землю;  когда
человек в горе, единственное средство,  которое  может  ему  помочь,  -  это
прижаться к чему-нибудь такому, что неизменно. Я пролежал так два часа и все
это время знал, что буду вести себя, как трус. В семь часов я покинул сад  и
направился к гостинице. Я нарушил слово, но я чувствовал себя счастливым.  Я
увижу ее, и ничего, ничего не было важнее этого. Тор был в саду,  подстригал
розы. Он подошел, и я видел, что он не решается посмотреть мне в лицо.  "Где
моя жена?" - спросил я. Он ответил: "Давайте позовем Люси". Я побежал в дом.
Люси встретила меня и подала два письма. Одно из них было  мое  собственное,
нераспечатанное, второе - следующего содержания: "Я ушла  от  тебя.  Ты  был
добр ко мне, но теперь... это бесполезно. Эйли".
     Люси сказала мне, что за день до этого мальчик принес моей жене  письмо
от какого-то молодого джентльмена, приплывшего в  лодке.  Передавая  письмо,
Люси спросила: "Кто он, мисс Эйли? Что скажет мистер Брюн?" Моя жена сердито
на нее посмотрела, но  ничего  не  ответила  и  за  весь  день  ни  разу  не
заговорила. Вечером она ушла, оставив вот эту  записку  на  кровати...  Люси
плакала навзрыд. Я взял ее за плечи и вывел за калитку - я  не  мог  вынести
этого шума. Я сел и пытался собраться с мыслями. Пока я  так  сидел,  пришел
Тор  с  письмом.  Оно  было  написано  на  бумаге  с  названием   гостиницы,
расположенной в  двенадцати  милях  вверх  по  реке.  Написано  в  нем  было
следующее: "Эйли моя. Я готов встретиться с вами, где вам будет угодно"?
     Ровным до боли голосом он продолжал: - Когда я прочел эти слова, у меня
была только одна мысль: скорее догнать их. Я побежал вниз к  реке  и  выбрал
самую легкую лодку. Когда  я  отчаливал,  прибежал  Тор.  "Вы  обронили  это
письмо, - сказал он. - Две пары рук лучше, чем одна". Он сел в  лодку,  а  я
взялся за весла и выгреб на середину реки. Я греб, как сумасшедший,  а  этот
громадный человек  сидел,  скрестив  обнаженные  руки,  напротив  меня,  как
огромный коричневый бык. Через некоторое время он занял мое место, а  я  сел
за руль. Я видел, как быстро вздымалась и опускалась волосатая грудь Тора, и
это давало мне некоторое удовлетворение, ибо означало, что мы приближаемся к
цели. Скоро стемнело, луны не было, и я еле-еле мог разглядеть берег. Есть в
темноте что-то такое, что заставляет человека уйти в себя. Люди говорят, что
в жизни у всякого наступает момент, который определяет его судьбу - будет ли
он "спасен" или "потеряй" для добра. Это неправда, человек  всегда  остается
самим собой, но, сэр, в минуту душевного  страдания  человек  узнает,  какие
вещи он может делать, а какие - нет. Он познает  себя,  вот  и  все.  То  же
произошло со мной. Все мои мысли, память и чувства были  тогда  так  ясны  и
сильны, Я хотел убить его. Я хотел убить себя. Но ее - нет! Нас учат, что мы
владеем душой и телом наших жен, нас воспитывают в этой вере,  но,  когда  я
оказался с этим лицом к лицу, все эти  слова  потеряли  свое  значение:  эта
вера, эти заповеди, они не имели никакого значения для меня  -  они  были...
подлые. О да, я хотел найти в них утешение, я хотел уцепиться за  них!..  Но
не мог. Можно свершить насилие над телом, но разве может человек  насиловать
душу? Нет, нет... это трусость. Но я хотел... я хотел убить его и  принудить
ее вернуться ко мне! И вдруг я почувствовал себя  так,  будто  дергаю  самую
сокровенную струну своей души. Мне показалось, что я вижу бледное,  дрожащее
лицо Эйли, растоптанное моим каблуком. Говорят, мир наш  управляется  силой.
Может, это и верно... я понимаю, во мне говорила слабость...  но  я  не  мог
выдержать этого. Наконец я вскочил и заорал: "Поверните лодку назад!"
     Тор поглядел на меня, как на сумасшедшего. А я и в самом деле  сошел  с
ума. Я угрожал ему багром, я осыпал его ужаснейшей бранью.  "Сэр,  -  сказал
он, - я такой брани ни от кого не терпел". "Так от меня потерпишь! -  кричал
я. - Поворачивай лодку, идиот, пес!" У меня ужасно вспыльчивый характер, это
настоящее проклятье. Тор казался  изумленным,  даже  напуганным.  Он  сел  и
повернул лодку обратно. Я упал на сиденье и закрыл  лицо  руками.  Вероятно,
взошла луна, но ночь была туманная, я продрог до костей. В этой жизни,  сэр,
мы не можем преодолеть свои муки...  но  постепенно  боль  от  ран  утихает.
Некоторые утверждают, что подобные удары смертельны, но это  не  так.  Время
милосердно.
     Ранним утром я вернулся в Лондон. У меня начался приступ лихорадки, и я
был в бреду. Надо полагать, я бы покончил с собой,  если  бы  не  был  столь
привычен к оружию... Я  и  оружие  -  слишком  давние  друзья  и,  вероятно,
потому... Впрочем, не могу объяснить, в чем тут дело. Прошло много  времени,
прежде чем я встал на ноги. Дэлтон выходил меня;  его  большие,  густые  усы
стали совершенно седыми. О ней мы не говорили. К чему? Разумеется,  пришлось
улаживать вопрос о разводе... Все это было мне невыразимо противно. Я сказал
адвокату, что все надо сделать так, как желает Эйли, но этот человек опять и
опять приходил ко мне, с его... ну,  не  хочу  его  обижать.  Я  просил  его
заявить, что беру вину на себя, но он сказал - как сейчас помню его  улыбку,
- что это невозможно, правда выплывет наружу, пойдут слухи о сговоре... Я не
понимаю всех этих вещей и более того - я их не выношу, они... грязны.
     Два годя спустя, когда я вернулся в Лондон с русско-турецкой  войны,  я
получил от нее письмо. Оно у меня с собой.
     Он вытащил из кожаного бумажника пожелтевший лист бумаги, расправил его
на ладони и уставился на него долгим взглядом. Несколько минут он молчал.
     - Осенью того же года она умерла в родах. Он ее бросил. К  счастью  для
него, его в том же году убили на индийской границе.  Если  бы  она  осталась
жива, то в июне будущего года ей было бы тридцать два...  Не  очень  большой
возраст... Знаю, я чудак. Но  спросите  докторов,  и  они  вам  скажут,  что
человек не может излечиться от тяжелой болезни и остаться прежним. Если  вас
согнуло, то усилие, необходимое для  того,  чтобы  выпрямиться,  обязательно
ослабит вас в каком-либо другом месте. Я должен и всегда буду хорошо  думать
о женщинах. Все, что делают и говорят против них, - все это камни, брошенные
в Эйли, в ее труп. А вы бы могли сидеть и слушать это?
     Как бы подброшенный своим собственным вопросом, он поднялся и  принялся
ходить взад и вперед. Наконец вернулся на свое место.
     - В этом причина, сэр, моего поведения сегодня днем и сегодня  вечером.
Вы были так добры, что я захотел...  все  рассказать  вам.  У  нее  осталась
дочурка - сейчас она у Люси. Мой друг Дэлтон умер. С  деньгами  не  было  бы
никаких  затруднений,  но,   к   несчастью,   он   пал   жертвой   позорного
мошенничества. На мою долю выпало улаживать его дела... Он так  этого  и  не
узнал, но умер без гроша. Он доверился каким-то  прощелыгам;  надеялся,  что
они помогут ему  разбогатеть.  Как  я  вскоре  выяснил,  они  его  разорили.
Невозможно было позволить Люси, этой славной женщине, взваливать такую  ношу
на свои плечи. Я попытался принять расходы на себя, но, понимаете, - он взял
меня за рукав, - мне  тоже  не  повезло.  По  правде  говоря,  трудно  много
сэкономить из ста девяноста фунтов в год. Но основной капитал совершенно  не
тронут, и я получаю  сорок  семь  фунтов  десять  шиллингов  каждый  квартал
наличными. Я несколько раз чуть не поддался соблазну поместить деньги  туда,
где проценты больше, но так и не решился. Во всяком случае,  долгов  у  меня
нет. Мне пришлось поставить себе за правило не покупать ничего, за что я  не
могу расплатиться наличными. Ну  вот,  я  самым  настоящим  образом  замучил
вас... но я хотел сказать вам... в случае, если что произойдет со мной...  -
Казалось, он вдруг перепугался, весь напрягся, покрутил усики и, бормоча:  -
Ваша необыкновенная доброта! Никогда не забуду! - быстро отвернулся.
     Он скрылся. Звук его шагов и стук палки становились все глуше и  глуше.
Наконец они совсем замерли. Он ушел. Я вдруг поднялся и  поспешил  вслед  за
ним. Вскоре я остановился. Что я мог ему сказать?

VIII

     На следующий день мне необходимо было съездить в Ниццу,  и  я  вернулся
только в полночь. Портье мне передал, что заходил Жюль  Леферье.  На  другое
утро, когда я еще был в постели, открылась дверь и  появился  Жюль.  Он  был
очень бледен, и капельки пота стекали по его щекам.
     - Жорж! - сказал он. - Старик умер. Ну, ну! Не волнуйся  так.  Какой  у
тебя нелепый вид! Мой слуга упаковывает чемоданы. У меня есть еще полчаса до
поезда. Показания я пришлю из Италии. Я свое дело сделал - остальным займись
ты. И зачем тебе понадобился этот обед? Какой  Дон-Кихот!  Какой  идиот  был
этот бедняга! У тебя есть сигара? Слушай! Когда  ты  последовал  за  ним,  я
пошел за теми двумя. Это - мое адское  любопытство.  Ты  можешь  представить
себе большую глупость? Ну и быстро же шагали те двое! Шли и  ощупывали  свои
щеки, как будто он ударил обоих. Это было смешно. Скоро  они  меня  увидели,
потому что у них глаза лезли на лоб  -  понимаешь,  щеки  их  были  отмечены
перчаткой. - Лицо  Жюля  стало  снова  розоветь,  он  размахивал  сигарой  и
становился все более и более драматичен.  -  Они  подождали  меня.  "Ага!  -
сказал один. - Этот господин был с ним. Моего  друга  зовут  барон  де  ***.
Человек, который ударил его, выглядел очень странно; так не  будете  ли  так
добры сообщить мне, подобает ли моему другу встретиться с ним?"  Каково?  Он
вел себя оскорбительно!  Разве  я  мог  поступиться  нашей  честью!  "Вполне
подобает, мосье!" - ответил я. "В таком случае, - сказал он,  -  пожалуйста,
сообщите мне его имя и адрес..." Я не мог вспомнить его имя, а что  касается
адреса, так я его никогда и не знал!.. Я поразмыслил. "Этого, - сказал я,  -
я не могу сделать по особым причинам". "Ага! - сказал  он.  -  По  причинам,
которые не позволят нам драться с ним, я полагаю?" "Напротив, - заявил я,  -
я передам ему вашу просьбу. Кстати,  я  слышал,  что  он  лучший  стрелок  и
фехтовальщик во всей Европе. Спокойной ночи!" Ты понимаешь, я хотел, чтобы у
них было о чем  поразмыслить  на  сон  грядущий...  Терпение,  мой  дорогой,
терпение! Я направлялся к тебе, но потом подумал:  утро  вечера  мудренее  -
времени было сколько хочешь! Однако вчера утром я вышел на Плац,  и  там  он
сидел на скамейке.  Можешь  себе  представить,  он  покраснел,  как  молодая
девушка. "Сэр, - сказал он, - я надеялся встретить вас.  Прошлым  вечером  я
был  причиной  большого  беспокойства.  Я  позволил   себе   непростительную
вольность". - И он вложил мне в руку конверт. Мой друг, что, ты  думаешь,  в
нем лежало? Пара перчаток! Этот твой  друг  обворожил  меня  своими  добрыми
глазами и седыми усиками, своим смирением и своей пылкостью... Бедняга!..  Я
сказал  ему,  что  меня  просили  передать  ему  вызов.  "Если  понадобится,
используйте меня!" "Вот как, - сказал  он.  -  Весьма  признателен  за  ваше
благородное предложение. Дайте мне подумать... так много  времени  прошло  с
тех пор, как я дрался на дуэли. Чем скорее все кончится, тем лучше. Вы могли
бы устроить все завтра утром? Оружие? Да пускай они выбирают".  Как  видишь,
мой друг, тут не было никакой заминки.
     Жюль вынул часы.
     - У меня есть еще шестнадцать минут. Твое счастье, что  тебя  вчера  не
было, а то н