в  черном  платье  и  белом  передничке,  он
сказал:
     - Помоги мне встать!
     Два раза ее слабые руки не могли поднять его, и он валился обратно.  На
третий он с трудом встал.
     - Спасибо. Иди. - И, подождав,  пока  она  уйдет,  подошел  к  дубовому
буфету, нащупал дверцу и  вынул  бутылку.  Дотянувшись,  схватил  рюмку  для
хереса; держа бутылку обеими руками, налил жидкость, поднес к губам и отпил.
Глоток за глотком коньяк увлажнял его небо - мягкий, очень  старый,  старый,
как он сам, солнечного цвета, благоухающий. Он допил рюмку до дна и,  крепко
обняв бутылку, черепашьей походочкой двинулся к своему креслу и весь ушел  в
него.
     Несколько минут он  просидел  неподвижно,  прижимая  бутылку  к  груди,
думая: "Так джентльмены не поступают. Надо поставить  бутылку  на  стол,  на
стол", - но тяжелая завеса встала между ним  и  всем  окружающим.  Он  хотел
поставить бутылку на стол сам, своими руками! Но он не мог найти рук, он  их
не чувствовал. В его мозгу будто раскачивались качели - вверх-вниз:  "Ты  не
можешь двигаться". "Нет, буду!" "Ты разбит".  "Нет,  не  разбит".  "Сдайся".
"Нет, не сдамся!" Казалось, не будет конца напряженным  поискам  рук,  -  он
должен найти их! После этого - хоть на тот свет, но уйти в  полном  порядке!
Все было красно вокруг него. Потом красное облако слегка  рассеялось,  и  он
услышал тиканье часов: тик-так. Он ощутил, как оживают его плечи и  руки  до
самых ладоней; да, теперь он ощущал в них бутылку! Он удвоил  усилия,  чтобы
податься вперед в кресле, - надо же поставить бутылку! Джентльмены так  себя
не ведут! Он мог уже двигать одной рукой; но еще  не  мог  ухватить  бутылку
достаточно крепко, чтобы поставить. Из последних  сил,  толчками  подвигаясь
вперед, он шевелился в кресле,  пока  не  смог  наклониться,  -  и  бутылка,
скользнув по его груди, косо стала на  край  низенького  столика.  Тогда  он
отчаянно рванулся вперед всем телом и руками - и бутылка выпрямилась. Он это
совершил, совершил! Губы его искривились в улыбке, тело  в  кресле  медленно
оседало. Он это совершил! И он закрыл глаза...
     В половине двенадцатого горничная Молли, отворив  дверь,  взглянула  на
него и тихо сказала: "Сэр, там пришли  дамы  и  господин!"  Он  не  ответил.
Держась за дверь, она зашептала в холл:
     - Он спит, мисс.
     Ей зашептали в ответ:
     - О! Только  впустите  меня,  я  не  разбужу  его,  разве  что  он  сам
проснется. Мне так хочется показаться ему в новом платье!
     Горничная отодвинулась, и на цыпочках  вошла  Филлис.  Она  направилась
туда, где свет лампы и огонь камина могли осветить ее с ног до головы. Белый
атлас - ее первое взрослое платье, упоение первым выездом в  свет,  гардения
на груди, другая - в руке! Ох, какая жалость, что он спит!  И  какой  же  он
румяный! До чего забавно старики дышат!  И  таинственно,  как  ребенок,  она
прошептала:
     - Опекун!
     Молчание.  Надув  губки,  она  вертела  гардению.  Вдруг  ее   осенило:
"Вставлю-ка я цветок ему в петлицу! Когда он проснется и  увидит  ее,  то-то
обрадуется!"
     И, подкравшись ближе, она наклонилась и вложила цветок в петлицу. Из-за
двери выглядывали два лица; она слышала подавленный смешок  Боба  Пиллина  и
мягкий,  легкий  смех  ее  матери.  Ой,  какой  у  него  багровый  лоб!  Она
дотронулась до него губами,  отпрянула  назад,  молча  покружилась,  послала
воздушный поцелуй и ускользнула, как ртуть.
     В холле раздались шепот, хихиканье и короткий переливчатый смех.
     Но старик не проснулся. И  пока  в  половине  первого  не  пришел,  как
обычно, Меллер, никто не знал, что он больше никогда не проснется.


ПРИСЯЖНЫЙ

     Перевод Н. Шебеко

1

     В то утро во время "Великой войны"  мистер  Генри  Босенгейт,  делец  с
лондонской биржи, уселся в собственную машину с чувством обиды. Он был майор
Добровольческого корпуса, член всех местных комитетов и  часто  предоставлял
эту самую машину в распоряжение госпиталя, расположенного по соседству, даже
иной раз в этих случаях сам ее водил; он подписывался  на  займы,  насколько
позволяли его уменьшившиеся доходы, и поэтому считал себя ценным  для  своей
страны гражданином, настолько ценным, что зря отнимать  у  него  время  было
недопустимо. Его вызывают в окружной суд присяжным заседателем, и даже не  в
большой совет присяжных!
     Это просто безобразие!
     Он был крепкий и осанистый мужчина с черными бровями и  карими  глазами
под белым, красиво очерченным лбом, с большими залысинами, розовато-смуглыми
щеками,  с  тщательно  приглаженными   седоватыми   волосами   и   аккуратно
подстриженными усами. Его можно было принять не за майора, а за  полковника,
и он действительно мог им стать очень скоро.
     Его жена, гибкая и стройная, в сиреневом полотняном платье, вышла вслед
за ним и стояла на крыльце.  Красные  вьющиеся  розы  короной  обрамляли  ее
темные волосы. Лицом цвета слоновой кости она чуточку походила на японку.
     Мистер Босенгейт сказал сквозь шум мотора:
     - Думаю, что вернусь не поздно, дорогая. Все это просто нелепо. В такое
время не должно быть никаких преступлений.
     Его жена - ее звали Кэтлин - улыбнулась. Мистер Босенгейт подумал: "Как
она красива и как холодна!" Человеку, едущему  по  столь  скучным  и  нудным
делам, все вокруг радовало глаз: клумбы с геранями около посыпанной  гравием
аллеи;  длинный,  сложенный  из   красного   кирпича   дом,   благопристойно
притаившийся среди плюща и душистого горошка; башенка с часами над конюшней,
теперь превращенной в гараж;  голубятня,  которая  заслоняла  дальний  конец
оранжереи, примыкавшей к бильярдной.
     Из кустов акаций около кирпичной привратницкой выбежали его дети Кэйт и
Гарри, вскарабкались, сверкая голыми  ногами,  на  низкую,  красную,  увитую
плющом стену, ограждавшую одиннадцать акров его  владений,  и  помахали  ему
руками. Мистер Босенгейт помахал в ответ, подумав: "Боже мой! Какие  славные
ребятишки!" Сквозь ветви деревьев над их  головами  ему  открывался  вид  до
самых меловых холмов, маячивших в жарком мареве июльского дня. И он подумал:
"Красивей местечка, да еще так близко к городу, и не сыщешь!"
     Несмотря на войну, он в эти два года был счастливее, чем когда-либо  за
последние десять лет, когда, построив Чармлей, он поселился здесь с  молодой
женой и стал вести полудеревенский образ жизни.
     Когда страна  была  в  опасности  и  приходилось  стольким  жертвовать,
исполнять  столько  общественных  обязанностей,  жизнь  приобрела   какую-то
пикантность, остроту. Шофера  не  было,  один  садовник  работал  за  троих.
Босенгейту нравилась - определенно нравилась - его деятельность в  различных
комитетах; и даже серьезный упадок в делах и рост налогов  не  могли  сильно
беспокоить человека, все время помнившего о тяжелом положении страны и четко
осознавшего свое место. Страну  давно  следовало  встряхнуть,  научить,  как
напрягать силы и  экономить.  И  чувство,  что  он  не  жалеет  себя  в  это
напряженное время, придавало особый вкус тем тихим радостям в постели  и  за
столом, которым в его возрасте могли  предаваться  с  чистой  совестью  даже
самые патриотически настроенные граждане. Он отказывал  себе  во  многом:  в
новом костюме, в подарках Кэтлин и детям, в путешествиях и в новой оранжерее
для выращивания ананасов, которую он собирался построить, когда  разразилась
война; пришлось отказаться от пополнения винного погреба, от запаса сигар  и
выйти из двух клубов, в которых он  раньше  никогда  не  бывал.  Каждый  час
казался ему полнее и длиннее, сон - заслуженнее. Удивительно,  без  скольких
вещей, оказывается, можно обойтись в случае нужды! Он  свернул  на  шоссе  и
поехал не спеша, потому что времени у него было много. На фронте теперь дела
шли неплохо; он, конечно, не  какой-нибудь  дурацкий  оптимист,  но  теперь,
когда вошел в силу закон  о  всеобщей  воинской  повинности,  можно  не  без
основания надеяться, что война не продлится больше года.  А  затем  настанет
бум, и можно будет развернуться. Театры, потом ужины с  женой  в  "Савое"  и
снова уютные ночные поездки домой, в  благоухающую  деревню,  с  шофером  за
рулем, - такие картины дразнили воображение, которое даже  сейчас  не  могло
вырваться из рамок семейных развлечений. Он представлял свою  жену  в  новых
платьях от Джея - она была на 15 лет  моложе  его,  и,  как  говорится,  "ее
стоило одевать". Как и всех мужей, которые  старше  своих  жен,  его  всегда
радовало  обожание,  которым  окружали  ее  те,  кто   был   лишен   счастья
наслаждаться  ее  прелестью.  Со  своей  несколько  странной  и  иронической
красотой  она,  холодное  олицетворение  безупречной  жены,  была  для  него
неиссякаемым источником утешения. Они снова будут давать  обеды,  приглашать
друзей из города, и опять он будет,  радуясь,  восседать  за  столом,  а  на
другом конце, напротив  него,  за  цветами,  которыми  она  так  оригинально
украшает стол, и вазами с фруктами, выращенными им самим в оранжереях, будет
сидеть Кэтлин, и мягкий свет будет ласкать ее плечи цвета слоновой кости. Он
снова сможет на законном  основании  интересоваться  вином,  которым  станет
потчевать гостей, и снова сможет  разрешить  себе  наполнить  сигарами  свой
китайский ящичек. Да... эти невзгоды приносили даже какое-то удовлетворение,
хотя бы уже потому, что рождали такие приятные ожидания.
     Редкие виллы по обе стороны шоссе слились в  одну,  непрерывную  линию,
все чаще попадались женщины, спешившие в магазин,  рассыльные  из  лавчонок,
разносившие продукты по домам, и молодые люди в военной форме.
     Изредка мелькала фигура хромающего или перебинтованного человека -  еще
один обломок крушения! И мистер Босенгейт невольно думал: "Еще один из  этих
несчастных! Интересно, разбирали ли мы его дело?"
     Оставив машину в лучшем во всем городе гараже, он не спеша пошел в суд.
Здание суда было за рынком. Его уже омывало целое море людей,  разгоряченных
и не совсем трезвых, чем-то похожих на тех, что  толкутся  позади  трибун  и
заняты такими делами, на которых лучше не попадаться.  Мистер  Босенгейт  не
удержался и  поднес  платок  к  носу.  Он  предусмотрительно  смочил  платок
лавандовой водой и, пожалуй,  именно  поэтому  и  не  был  выбран  старшиной
присяжных, ибо, что вы там ни говорите об англичанах,  у  них  очень  тонкий
деловой нюх.
     Он сидел вторым с краю в  первом  ряду  присяжных,  окутанный  ароматом
"Санитаса", и разглядывал неподвижное лицо судьи, который напоминал гипсовый
бюст  в  парике.  Его  коллеги  с  виду  принадлежали  к  двум   характерным
разновидностям  присяжных.  На   мистера   Босенгейта   они   не   произвели
впечатления. По одну сторону от  него  сидел  старшина,  известный  обойщик,
которого  в  городе  знали  под  прозвищем  Джентльмен  Лис.   Его   черные,
безукоризненно приглаженные и напомаженные волосы  и  усы,  его  белоснежное
белье,  золотые  часы  с  цепочкой,  белые  отвороты  его  жилета,  а  также
обыкновение никогда не говорить  "сэр",  обращаясь  к  клиентам,  давно  уже
выделили его из среды людей попроще; он брался  также  хоронить  покойников,
избавляя родственников от хлопот, и вообще был незауряден. По другую сторону
от мистера Босенгейта сидел один из тех людей, которых  никогда  не  увидишь
без коричневого саквояжика, кроме тех  случаев,  когда  они  исполняют  роль
присяжных, и которые всегда выглядят так, как будто их только  что  вытащили
прямо с попойки. Он был  бледный,  весь  лоснящийся,  с  большими  бегающими
глазами,  тихим  голосом  и  беспокойными,  морщинистыми   руками.   Мистеру
Босенгейту было неприятно сидеть рядом с ним.
     Около коммивояжера сидел бледный черноволосый молодой человек в  очках,
а за ним - низенький  старик  с  седыми  усами,  баками  и  с  бесчисленными
морщинами на лице; последним в этом  ряду  присяжных  был  аптекарь.  Троих,
сидевших прямо у него за спиной, мистеру Босенгейту  не  удалось  разглядеть
как следует, но троих остальных в конце  второго  ряда  он  запомнил  в  том
порядке, в каком они сидели: пожилой мужчина в сером костюме, который  то  и
дело подмигивал; затем какой-то  безжизненный  субъект,  похожий  на  усатую
треску, с тремя клочками  влажных  волос  на  высокой  лысине,  и,  наконец,
высохший, подвижный, остриженный под машинку человек, у  которого  на  губах
все время играла улыбка. Чтобы вынести  первый  и  второй  вердикты,  им  не
потребовалось удаляться в совещательную комнату,  и  когда  началось  третье
дело, мистер Босенгейт почувствовал, что его клонит ко сну, однако при  виде
военной формы на подсудимом он несколько оживился. Но что это был  за  тощий
субъект!
     Вид у обвиняемого был измученный, жалкий и унылый. Если у него  и  была
когда-либо военная выправка, то  в  тюрьме  она  исчезла.  Его  бесформенный
коричневый  френч,  на  котором  бронзовые  пуговицы,  казалось,   старались
вымученно улыбаться, показался мистеру Босенгейту коротким до смешного, хотя
он и привык к подобным зрелищам. "Глупо, - подумал он. - Верный  ишиас,  как
раз это место и следует прикрывать!" Но в нем проснулся офицер и джентльмен,
и он добавил про себя: "Однако какое-то различие должно все-таки быть". Лицо
солдатика, когда-то, как видно,  загорелое,  теперь  было  цвета  прокисшего
теста; взгляд больших карих глаз с белыми полосками вокруг зрачков, как  это
часто бывает у очень  нервных  людей,  блуждал  по  лицам  судьи,  адвоката,
присяжных и публики. У него были впалые щеки, волосы казались мокрыми, а шея
была перевязана.  Коммивояжер  слева  от  мистера  Босенгейта  повернулся  и
прошептал: "Попытка к самоубийству! Боже мой, что за тип!" Мистер  Босенгейт
притворился, что он не слышит: он видеть не мог этого человека, - и медленно
написал на кусочке бумажки: "Оуэн Льюис". Валлиец! Ну что ж,  похоже  на  то
совсем не английское лицо. И  пытаться  покончить  с  собой  -  это  так  не
по-английски. Сделать такую попытку - значит сдаться,  капитулировать  перед
Роком, уж не говоря о религиозной  стороне  дела.  А  самоубийство  военного
казалось мистеру Босенгейту  особенно  отвратительным.  Это  все  равно  что
побежать от врага, и этот человек  почти  заслуживал  участи  дезертира.  Он
посмотрел на обвиняемого, пытаясь быть  беспристрастным.  А  обвиняемый  как
будто смотрел прямо на него, хотя это, возможно, ему только казалось.
     Прокурор - маленький, седой, проворный и решительный человечек,  старше
призывного возраста - начал подробно излагать  обстоятельства  дела.  Мистер
Босенгейт, обычно не глядевший по сторонам, все  же  заметил,  что  по  залу
прошло какое-то движение. Казалось, и у присяжных и у публики  появилось  то
же предвзятое мнение, что и у него. Даже этот судья, похожий на бюст  Цезаря
и восседающий там, наверху, при всем своем бесстрастии,  казалось,  поддался
общему чувству.
     - Господа присяжные, прежде чем вызвать свидетелей  обвинения,  я  хочу
обратить ваше внимание на повязку, которую обвиняемый носит до сих  пор.  Он
сам нанес себе эту рану казенной бритвой и этим, если так можно  выразиться,
нанес своей стране не только ущерб, но и оскорбление. Он  не  признает  себя
виновным и заявил суду, что не мог  выдержать  разлуки  с  женой.  -  Плотно
сжатые губы прокурора тронула улыбка. - Ну, господа, если придавать  в  наше
время значение подобным оправданиям, то я просто  затрудняюсь  сказать,  что
ждет нашу империю в будущем.
     "И я тоже, черт возьми", - подумал мистер Босенгейт.
     Показания первого свидетеля, соседа по койке, успевшего  удержать  руку
обвиняемого,  а  также  сержанта,  которого  тут   же   вызвали   на   место
происшествия, были исчерпывающими, и мистер Босенгейт начал лелеять надежду,
что они вынесут вердикт, не покидая зала суда, и он  успеет  домой  до  пяти
часов. Но тут случилась заминка.  Когда  вызвали  полкового  врача,  его  не
оказалось на месте, и судья,  впервые  в  этот  день  проявляя  человеческие
чувства, объявил, что он переносит заседание на следующий день.
     Мистер Босенгейт принял это сообщение невозмутимо. Он будет  дома  даже
раньше! Собрав листки, на которых он делал записи, он  встал.  В  это  время
незадачливого  самоубийцу  -  ссутулившегося  человека  в  грязно-коричневой
одежде, едва волочившего ноги,  -  выводили  из  зала.  Ну  на  что  годятся
подобные люди в такое время? На что?  Обвиняемый  поднял  голову,  и  мистер
Босенгейт встретился глазами со взглядом этих больших карих  глаз  с  белыми
полосками. Какое страдальческое, несчастное, жалкое лицо! И  что  за  манера
смотреть на людей подобным  образом!  Обвиняемый  спустился  по  лестнице  и
исчез. Мистер Босенгейт вышел и направился через  рынок  к  гаражу,  где  он
оставил машину. Солнце палило немилосердно, и он подумал: "Надо полить сад".
Он вывел машину из гаража и уже  собирался  завести  мотор,  когда  какой-то
прохожий заговорил с ним:
     - Послушайте! Этот последний обвиняемый - опустившийся тип, правда? Нам
не нужны люди такого пошиба.
     Это был его сосед по скамье - коммивояжер, уже с коричневым саквояжем в
руке, в соломенной шляпе и с пеной  от  недопитого  пива  на  усах.  Холодно
ответив "Всего доброго!" и подумав: "Но и такие, как ты, тоже не  нужны",  -
мистер Босенгейт завел  мотор,  наделав  много  ненужного  шума.  Но  фигура
обвиняемого, как будто ожившая от слов коммивояжера, казалось, неслась рядом
с ним, обратив  на  него  взгляд  своих  несчастных,  жалких  глаз.  Не  мог
выдержать разлуки с женой! Странное  объяснение  для  поступка,  которым  он
хотел навсегда лишить себя возможности увидеться с ней.  И  потом  полбулки,
даже один кусочек, все же лучше, чем остаться совсем без  хлеба.  Но,  слава
богу, в армии не так уж много этих неврастеников. Печальная фигурка исчезла,
и вместо нее мистер  Босенгейт  представил  себе  фигуру  собственной  жены,
склоненную над розами "Слава Дижона" в  розарии,  где  она  обычно  работала
немного перед чаем, потому что один садовник не справлялся со всеми  делами.
Он представил ее себе такой, какой часто видел: вот она выпрямилась и стоит,
склонив голову набок, положив одну руку в  перчатке  на  стройное  бедро,  и
поглядывает чуть насмешливо из-под  полуопущенных  век  на  бутоны,  которые
никак не распускаются. И французское слово Caline (ласковая)  -  он  немного
занимался французским - мелькнуло у него в голове: "Кэтлин -  Калин!"  Если,
приехав, он застанет ее там, то подкрадется к ней по мягкой траве и... ах!..
Но только осторожно, чтобы не помять ей платье и прическу! "Если  бы  только
она не была такой замкнутой, - думал он, - а то, как кошка, к которой близко
не подойдешь, во всяком случае, по-настоящему близко".
     Машина, мчавшаяся назад быстрее, чем утром, когда он ехал в город,  уже
миновала пригородные виллы и теперь переваливала через холм, туда, где среди
полей и старых деревьев, в стороне от обыденной жизни,  раскинулся  Чармлей.
Сворачивая  на  свою  аллею,  мистер  Босенгейт  спросил  себя  с  некоторым
удивлением: "Интересно, а о чем все-таки  она  думает?  Интересно!"  Оставив
перчатки и шляпу в прихожей, он прошел в умывальную, чтобы плеснуть на  лицо
прохладной воды и вымыть его душистым мылом, испытывая при  этом  сладостное
чувство, словно  мстил  той  нечистой  атмосфере,  в  которой  ему  пришлось
париться столько часов. Он снова вышел в прихожую, мыло щипало ему глаза,  и
он ничего не видел в тусклом  свете.  Вдруг  послышался  тоненький  голосок:
"Папа! Посмотри!" Его маленькая  дочурка  стояла  на  лестнице,  на  полпути
наверх, держась одной рукой за  перила.  Вот  она  вскарабкалась  на  них  и
съехала  вниз.  Платьице  у  нее  задралось  на   голову,   а   панталончики
голландского полотна оказались  чуть  ли  не  подмышками.  Мистер  Босенгейт
сказал, растаяв:
     - Ну, это просто замечательно!
     - Чай подали в беседку. Мамочка ждет. Пошли!
     Держа ее ручонку в своей,  м