е  знал  ответа,  а  они  знали.  Времена
изменились, что-то новое носится в воздухе. Уже нельзя купить вещь только из
тех соображений, что она стоит дороже, чем за нее просят!.. Но  ведь  это  -
это конец всему! И внезапно он проворчал:
     -  Ладно,  делайте,  как  хотите.  Только,  по-моему,  это   значит   -
выбрасывать деньги!
     Когда он уехал в контору,  Гондекутер  совместными  усилиями  Уормсона,
Хента и Томаса был препровожден в кладовую. Там, в  чехле,  чтобы  сохранить
лак, он простоял двадцать один год, до смерти. Джемса  в  1901  году,  после
чего был извлечен на свет божий и снова пошел с молотка. Дали за  него  пять
фунтов; его купил живописец, изготовлявший плакаты для птицеводческой фирмы.


КРИК ПАВЛИНА. 1883.

     Перевод Д. Жукова

     Бал кончился. Сомс решил  пройтись.  Получая  в  гардеробной  пальто  я
шапокляк, он увидел себя в зеркале - белый жилет выглядит  вполне  прилично,
но воротничок немного размяк, а края лепестков гардении, продетой в петлицу,
пожелтели. Ну и жара была в зале! И прежде чем надеть шапокляк, Сомс вытянул
из-за обшлага платок и отер лицо.
     По широкой, устланной красным ковром лестнице, на которой  уже  погасли
китайские фонарики, оФОРСАЙТ ЧЕТВЕРКОЙ, 1890.

     Перевод О. Холмской

     Историки, описывающие смену нравов и обычаев, совсем не касаются  роли,
которую сыграл в этом процессе велосипед. Однако нельзя  отрицать,  что  это
"дьявольское изобретение", как всегда называл его Суизин Форсайт после того,
как один такой "пенни с фартингом" {Так называли в  Англии  одну  из  ранних
конструкций велосипеда, в которой переднее колесо было большое, а  заднее  -
маленькое. Фартинг - мелкая монетка, в  четыре  раза  меньшая,  чем  пенни.}
перепугал его серую упряжку в Брайтоне в  1874  году,  сильнее  повлияло  на
нравы и обычаи нашего общества, чем что-либо другое со времен Карла II.  При
своем костоломном зарождении, казалось бы, вполне  невинное  в  силу  своего
крайнего неудобства, в стадии "пенни с фартингом" еще  довольно  безобидное,
ибо опасное для жизни и конечностей одних лишь мужчин,  оно  превратилось  в
моральный растворитель огромной силы, когда, в нынешнем  своем  виде,  стало
доступно представительницам прекрасного пола. Многое  упразднилось,  целиком
или частично, под его влиянием: пожилые компаньонки молодых девиц, длинные и
узкие юбки, тесные корсеты,  прически,  склонные  растрепываться  на  ветру,
черные чулки, толстые лодыжки, большие шляпы, жеманство и боязнь темноты;  и
многое, наоборот, утвердилось, Тоже целиком или частично под  его  влиянием:
воскресные выезды за город, крепкие нервы, крепкие ноги и крепкие выражения,
шаровары, наглядное знание форм и  строения  человеческого  тела,  наглядное
знакомство с лесами и пастбищами, равенство полов, профессиональные  занятия
для женщин,  короче  говоря  -  женская  эмансипация.  Но  для  Суизина,  и,
возможно, именно по  этим  причинам,  велосипед  остался  тем,  чем  он  был
вначале, - дьявольским  изобретением.  Ибо,  даже  независимо  от  досадного
инцидента с серой упряжкой, Суизин, имея до шестнадцати  лет  перед  глазами
такой образец, как Принц Регент {Принц Регент  -  будущий  король  Георг  IV
(1762-1830). Был регентом в последние годы царствования своего  отца  Георга
III, который в старости сошел с ума. Прославился как кутила и беспутник.}, и
сложившись  под  эгидой  лорда  Мелборна   {Лорд   Мелборн   (1779-1848)   -
государственный  деятель,  премьер-министр  в  1831-1841   годах.},   пивных
погребков и Королевского Павильона {Пышное здание в псевдовосточном стиле. В
начале XIX века частный дом Принца Регента, позднее -  концертный  зал.},  в
Брайтоне, до конца оставался типичным денди времен  Регентства,  неспособным
отказаться от пристрастия к драгоценностям и ярким жилетам и  от  убеждения,
что женщина - это такое приложение к жизни,  от  всего  требуется  в  первую
очередь элегантность и э-э... шарм.
     Вот  соображения,  которые  надо  хорошенько  усвоить,  прежде  чем  мы
перейдем к рассказу о случае,  вызвавшем  оживленные  толки  на  Форсайтской
Бирже в 1890 году.
     Зимние месяцы Суизин правел в Брайтоне, и не подлежит сомнению,  что  к
апрелю он стал несколько желчным. За последние три  года  он  вообще  сильно
сдал; незадолго до того времени, о котором идет речь, он даже  расстался  со
своим фаэтоном и теперь ограничивал свои ежедневные прогулки ездой в карете;
запряженная неизменной парой серых, она проезжала несколько раз  взад-вперед
вдоль берега, от того места, где кончается Хоув,  до  того,  где  начинается
Кемптаун. О чем он  думал  во  время  этих  прогулок,  никому  не  известно.
Возможно, что ни о чем. И даже весьма вероятно. Ибо какие  могли  быть  темы
для размышлений  у  такого  абсолютно  одинокого  старика?  Можно,  конечно,
размышлять о самом себе, но ведь и это в конце концов надоедает. К.  четырем
часам он обычно возвращался в отель. Камердинер помогал ему выйти из кареты,
а затем он самостоятельно  проходил  в  холл,  причем  Альфонс  нес  за  ним
особенно прочную надувную подушку, на которой он всегда сидел,  и  клетчатый
плед, которым  он  укутывал  колени.  В  холле  Суизин  минуту-другую  стоял
неподвижно, стараясь потверже установить подбородок и повыше поднять тяжелые
веки над  слезящимися  от  подагры  глазами.  Затем,  не  глядя,  протягивал
камердинеру  свою  пальмовую  трость  с  золотым  набалдашником   и   слегка
растопыривал руки в светлых замшевых перчатках, показывая этим, что  с  него
надо снять его синее, подбитое белкой и отделанное каракулем  пальто.  Когда
все это было сделано, а перчатки и черная фетровая шляпа с квадратным верхом
тоже переходили в руки камердинера, Суизин ощупывал подстриженный клинышек у
себя на нижней губе, как бы удостоверяясь, что это изящное украшение еще  на
месте.
     Он имел обыкновение этот час проводить внизу, сидя всегда в одном и том
же полюбившемся ему кресле, в укрытом от сквозняков уголке и  выкуривать  до
половины одну сигару, прежде чем подняться  на  лифте  к  себе  в  гостиную,
составлявшую часть занимаемых им апартаментов. Он сидел так неподвижно и был
так глух (глухота его была всем известна), что никто с ним  не  заговаривал;
но ему казалось, что здесь он все же как-то общается с людьми и поддерживает
свою былую репутацию "Форсайта четверкой". Зажатый  в  подушках,  он  сидел,
подавшись вперед и слегка расставив толстые ноги,  словно  все  еще  ехал  в
своей  карете;  поднеся  сигару  к  уху,  он  тщательно  вслушивался  в   ее
протестующий под нажимом шелест, еще минуту держал ее между пухлым большим и
еще более пухлым указательным пальцем - пальцы у него были  желтовато-белые,
как обычно у подагриков, - затем вставлял ее в рот и ждал, пока ему поднесут
огонька. Выпятив грудь под черным атласным шарфом с бриллиантовой  булавкой,
отчего его туловище казалось одинаковой толщины от шеи до  пояса,  оглядывая
из-под опухших век то, что тогда еще не называлось фойе, он восседал в своем
уголке, словно какой-нибудь Будда в углу храма. Его широкое старческое лицо,
безжизненно-бледное,  как  это  свойственно  людям,  давно  не  бывавшим  на
воздухе, хранило такую неподвижность, что проходившие мимо скользили по нему
взглядом, как по циферблату часов. Короткие седые усики и клинышек на нижней
губе, седые клочки бровей и все еще претендующий на  элегантность  жиденький
кок над лбом, возможно, еще усиливали это сходство с циферблатом. Случалось,
что кто-нибудь, чей отец или дядя в былые дни водил знакомство  с  Суизином,
мимоходом останавливался перед ним как бы затем, чтобы проверить свои  часы,
и говорил:
     - Здравствуйте, мистер Форсайт! -  Тогда  на  лице  Суизина  появлялось
масленое выражение, как у мурлыкающего кота, и он невнятно,  но  все  еще  с
потугой на светскость, мямлил  в  ответ:  -  А!  Здравствуйте!  Что-то  я  в
последнее  время  не  встречаю  вашего  батюшку.  -  А  так  как  батюшки  в
большинстве случаев давным давно не  было  в  живых,  то  разговор  на  этом
кончался. Но Суизин принимал еще более  важную  осанку  оттого,  что  с  ним
заговорили.
     Когда сигара докуривалась до половины, в Суизике происходила  перемена.
Рука с сигарой, слегка подрагивая, отваливалась на  подлокотник.  Подбородок
медленно оседал между широко  расставленными  уголками  белого  крахмального
воротничка; припухшие веки опускались на глаза, губы  легонько  вздрагивали,
слышалось тихое посапывание, - Суизин засыпал. И проходившие  мимо  смотрели
на него, кто с насмешкой,  кто  с  досадой,  а  кое-кто,  может  быть,  и  с
состраданием, ибо Суизин даже в этом положении не утрачивал тонкости манер и
не  позволял  себе  храпеть.  А  потом,  конечно,   наступало   пробуждение.
Подбородок  вздергивался,  губы  раскрывались,  и  весь  воздух  из   груди,
казалось, выталкивался разом в одном долгом вздохе; из-под разлепившихся век
выглядывали  тусклые  зрачки,  язык  облизывал  небо  и   пересохшие   губы,
старческое лицо принимало обиженное выражение, как у наказанного ребенка. Он
брезгливо поднимал недокуренную сигару, смотрел на нее так, словно она  была
ему что-то должна и не собиралась платить, и,  разжав  пальцы,  ронял  ее  в
плевательницу. Еще некоторое время он сидел, как и  раньше,  а  все-таки  не
так, как раньше, выжидая, пока кто-нибудь из слуг пройдет настолько  близко,
что его можно будет окликнуть и сказать:  "Эй,  послушайте!  Позовите  моего
камердинера". А когда появлялся Альфонс, он говорил ему:
     "А, это вы! Я тут немножко вздремнул. А теперь пойду наверх".
     Встав с его помощью из кресла, он еще добрую  минуту  стоял,  борясь  с
головокружением. Потом, держась очень прямо, но припадая на  ногу  и  тяжело
опираясь на, трость, он шествовал к лифту, а позади шел Альфонс с подушками.
И случалось, кто-нибудь говорил вполголоса, наблюдая эту сцену: "Посмотрите,
вон идет старый Форсайт. Чудной старик, правда?"
     Но  в  тот  апрельский  день,  о  котором  впоследствии  было   столько
разговоров на Форсайтокой Бирже, этот неизменный порядок был  нарушен.  Ибо,
когда Суизин, освободившись от пальто и шляпы, уже готовился пройти  в  свой
излюбленный уголок, он вдруг поднял трость и сказал:
     - Что это? Какая-то  дама  сидит  в  моем  кресле!  Действительно,  это
священное седалище было занято сухопарой фигуркой в довольно короткой юбке.
     - Я пойду наверх! - обиженно сказал Суизин.  Но  когда  он  повернулся,
фигурка встала и направилась к нему.
     - Господи! - воскликнул Суизин; он узнал свою племянницу Юфимию.
     Надо сказать, что эта племянница,  младшая  дочь  его  брата  Николаса,
всегда внушала ему антипатию. На его вкус она была  слишком!  худа  и  вечно
говорила не то, что следует; к тому же она взвизгивала. Он давно не видал ее
- с того самого дня, когда, к своему крайнему неудовольствию,  вынужден  был
сидеть рядом с  ней  на  концерте,  который  Фрэнси  устраивала  для  своего
замухрышки иностранца.
     - Здравствуйте, дядя, - сказала она. - Как ваше здоровье?  Я  была  тут
неподалеку и решила вас навестить.
     - Подагра замучила, - сказал Суизин. - А как твой отец?
     - О, как всегда. Говорит, что болен, а на самом деле всех здоровее. - И
она легонько взвизгнула.
     Суизин устремил на нее негодующий взгляд. Уже сердитый оттого, что  она
заняла его кресло, он хотел ответить: "Твой отец стоит двадцати  таких,  как
ты!" - но вовремя вспомнил о требованиях этикета и промолвил более любезно:
     - Как ты сюда попала?
     - На велосипеде.
     - Что? - сказал Суизин. - Ты ездишь на этой пакости?
     Юфимия снова взвизгнула.
     - Ох! Дядя! Пакости!
     - А что же они такое?  -  сказал  Суизин.  -  Дьявольское  изобретение!
Хочешь чаю?
     - Спасибо, дядя. Но вы, наверно, устали после прогулки.
     - Вот еще! С чего мне уставать. Официант! Подайте нам  чаю  -  туда,  к
моему креслу.
     Дав ей таким образом понять, какой faux  pas  {Бестактность  (франц.).}
она совершила, заняв его кресло, он жестом пригласил ее пройти вперед и  сам
пошел следом.
     Возле кресла произошла заминка.
     - Садись, - сказал Суизин.
     Мгновение Юфимия колебалась, потом, издав слабый визг, сказала:
     - Но ведь это ваше кресло, дядя!
     - Альфонс, - сказал Суизин, - принесите еще одно кресло.
     Когда второе кресло было принесено, а в собственном  кресле  Суизина  в
надлежащем порядке разложены подушки  и  дядя  с  племянницей  сели,  Юфимия
сказала:
     - Разве вы не знаете, дядя, что теперь и женщины ездят на велосипедах?
     Пучок на нижней губе Суизина встопорщился.
     - Женщины! - сказал он. - Вот именно! Но чтобы дама этак раскатывала!
     Юфимия взвизгнула более явственно.
     - Дядя! Да почему же этак?
     - Верхом, одна нога с одной стороны, другая - с другой.  Путаясь  среди
экипажей. - Его взгляд обратился к юбке Юфимии. - Показывая всем свои ноги!
     Юфимия залилась беззвучным смехом.
     - Ох! Дядя! - выговорила она наконец придушенным  голосом.  -  Вы  меня
уморите!
     Но в эту минуту подали чай.
     - Угощайся, - отрывисто сказал Суизин. - Я этого не пью. - И,  прикурив
от  огня,  поднесенного  официантом,  он  опять  уставил  круглые  глаза  на
племянницу. Только после второй чашки Юфимия прервала молчание.
     - Дядя Суизин, скажите, почему  вас  называют  "Форсайт  четверкой"?  Я
давно хотела вас спросить.
     Глаза Суизина еще более округлились.
     - А почему бы и нет?
     - Так ведь "четверкой"! А вы, по-моему, всегда ездили только  на  паре,
правда?
     Суизин выпятил шею, охорашиваясь.
     - Да, конечно. Но это был комплимент моему... э-э... моему стилю.
     - Стилю! - повторила Юфимия. - Ох! Дядя! - И вдруг стала такая красная,
что Суизин подумал, не поперхнулась ли она крошкой.
     И тут его осенило - медленно, но верно утвердилась догадка: это он сам,
Суизин, был причиной ее веселья! Скулы его чуть заметно побагровели, к горлу
что-то подступило, что - он чувствовал - может  задушить  его,  если  он  не
остережется. Он весь притих, боясь пошевельнуться.
     Юфимия встала.
     - Мне пора, дядя. Я так рада, что вас повидала; вы  чудесно  выглядите.
Нет, ради бога, не вставайте! И большое спасибо за чай.
     Она нагнулась над ним, клюнула его в лоб и, показывая всем  свои  ноги,
пошла к двери. Лицо у нее все еще было очень красное. И Суизину  показалось,
что она еще раз взвизгнула на ходу.
     Секунду он сидел неподвижно, потом начал с усилием подниматься.  Трости
при нем не было, и не  было  времени  позвать  кого-нибудь,  и  он  тужился,
выбиваясь из сил. Выпрямился, постоял мгновение,  переводя  дух,  затем  без
трости, сам не зная как, добрался до окна, выходившего на  фасад.  Вот  она,
эта племянница, эта визгунья, садится на  велосипед,  -  вывела  его,  села,
поехала! Прямо по мостовой, среди экипажей - работает  педалями,  показывает
ноги выше щиколотки - смотри, кто хочет! Ни капли женственности, ни  грации,
ни элегантности, ничего! Вот  она,  катит!  И  Суизин  стоял,  тыча  толстым
пальцем в стекло, словно призывая всех в свидетели этого безобразия.  Стиль!
Стиль! Она... она смеялась над ним. Ясно! Да,  он  всегда  ездил  только  на
паре, так ведь пара зато  была  лучшая  во  всей  Англии!  Он  все  стоял  с
багровыми пятнами на бледных щеках, оскорбленный до глубины души. Понимал ли
он в эту минуту всю язвительность ее смеха? Понял ли он, что в этом прозвище
- "Форсайт четверкой" - выразилось отношение светского  общества  к  нему  -
иронический намек на то, что в своей погоне за блеском  он  всегда  раздувал
себя вдвое против того, чем был на самом деле? Уловил ли он  все  презрение,
таившееся в этой кличке? Может быть, лишь бессознательно,  но  и  того  было
довольно: яростный гнев потряс его всего, с головы до пят, до  самых  подошв
его лаковых сапожек, которые он еще и теперь, показываясь на людях, с  мукой
натягивал на свои изболевшие ноги.
     Ах, значит, она разъезжает на этой пакости и смеется над ним, вот  как?
Ну, он ей покажет. Он оттолкнулся от окна и заковылял к  письменному  столу.
Руки у него тряслись, по белкам выпученных глаз разлилась желтизна; он  взял
бумагу и стал писать. На листок ложились дрожащие строчки -  жалкая  пародия
на его былой каллиграфический почерк:
     "Я, Суизин Форсайт, делаю следующую приписку к моему завещанию: в  знак
того, что я не одобряю манеры и поведение  моей  племянницы  Юфимии,  дочери
моего брата Николаса Форсайта и его супруги Элизабет,  я  настоящим  отменяю
содержащееся  в  упомянутом  завещании  предшествующее  мое  распоряжение  о
передаче ей, Юфимии, части моего состояния. Я не оставляю ей ровно ничего".
     Он остановился и перечитал написанное. Это ей будет наука! Верный своей
репутации дамского угодника, Суизин завещал половину своего состояния  своим
трем сестрам в равных долях, а другую  половину  своим  восьми  племянницам,
тоже в равных долях. Ну что ж, теперь долей будет только семь! Он позвонил в
колокольчик.
     - Позовите моего  камердинера  и  скажите  швейцару,  чтобы  тоже  сюда
пришел.
     Альфонс и швейцар явились, когда Суизин выводил внизу листка "Подписано
в присутствии..."
     - Вот, - сказал он, - это приписка к моему завещанию. Я хочу, чтобы  вы
ее засвидетельствовали. Подпишитесь вот здесь - фамилию и занятие.
     Когда они это сделали и Суизин  промокнул  новорожденный  документ,  он
написал на конверте адрес, а на другом листке записку:

                              "Дорогой Джемс!
     Посылаю тебе мое  дополнительное  распоряжение.  Приложи  его  к  моему
завещанию и уведомь меня о получении.
                                        Твой любящий брат
                                              Суизин".

     И, вложив все в конверт,  он  припечатал  его  своим  гербом  -  "фазан
стоящий", - каковой герб он с немалыми затратами добыл себе  в  Департаменте
Геральдики в 1850 году.
     - Возьмите это, - сказал он Альфонсу, - и  отправьте.  И  помогите  мне
вернуться в мое кресло.
     Устроив  его  в  кресле,  Альфонс  ушел.  Суизин  сидел,  и  глаза  его
беспокойно блуждали.
     Стиль! Друзья молодости - где они? Никого больше  нет!  Никто  сюда  не
заглядывает из тех, кто знавал Суизина в дни  его  славы,  в  дни,  когда  у
мужчин был стиль, когда женщины умели быть элегантными. А теперь - не угодно
ли? - на велосипедах ездят! Ну что ж, этой молодой девице дорого обошлась ее
поездка и ее смех! В шесть или семь тысяч фунтов. То-то же!  Хорошо  смеется
тот, кто смеется последним! И, утешенный сознанием, что выступил  на  защиту
элегантности и манер и... э-э... стиля, Суизин мало-помалу успокоился:  щеки
его опять стали бледными, белки  менее  желтыми,  веки  наполовину  прикрыли
глаза, и в  этих  заплывших  тусклых  глазах  даже  появилось  что-то  вроде
задумчивости. Этот  треклятый  восточный  ветер!  Надо  отдохнуть,  а  то  и
аппетита к обеду не будет...
     Форсайт четверкой! Да почему бы и нет? Он мог бы  и  четверкой  ездить,
если бы захотел! Сколько угодно... Четверкой... Его подбородок слегка  осел.
Четвер... Глаза закрылись, губы отдулись, пропуская тихое посапывание  -  он
спал, все еще опираясь рукой на набалдашник трости.
     В  холл  вошли  двое  молодых  людей,  очевидно,  приехавших  сюда   на
воскресенье. Оба в  шляпах  и  высоких  крахмальных  воротничках,  помахивая
тросточками, они прошли недалеко от кресла, в котором отдыхал Суизин.
     - Посмотри  на  этого  старого  щеголя,  -  тихо  сказал  один,  и  они
приостановились, искоса оглядывая спящего.
     - О! Джайлс! Да ведь это наш дядюшка Суизин!
     - Ну? А и верно,  он  самый.  Джесс,  ты  только  посмотри  -  перстни,
булавка! Волосы напомажены, сапожки лаковые! Все еще франтит, чудило старое.
Не сдается!
     - Да уж! Не хотел бы я дожить до таких лет. Пойдем, Джайлс.
     - Упорный старик!
     И  "два  Дромио",  как  их  прозвали,   д