людской злобы? Неужели  он,  который  не
сделал ничего дурного, осквернит память брата,  память  матери,  неужели  он
испортит жизнь  своей  дочурки,  запятнает  себя,  свое  большое,  блестящее
будущее? И все это ради какой-то  крысы,  роющейся  в  отбросах!  Пусть  его
повесят, раз это необходимо. Да, может, еще и не повесят.  Можно  обжаловать
или просить о помиловании! Его можно - нет, нужно спасти!  Боже,  зайти  так
далеко, пережить все это и погубить себя собственными руками!
     Кит бросился к камину и сунул письмо в горячие угли.  По  складкам  его
сурового лица медленно, поползла усмешка, так  и  пламя  ползло  по  листкам
бумаги, пока они не свернулись и не потемнели. Носком ботинка он  растер  ее
черные покоробившиеся остатки. Топчи их. Топчи жизнь человека! Сожжено!  Нет
больше сомнений, нет грызущего страха. Сожжено!  Человек...  невинный...  А,
грязная крыса! Кит отшатнулся от  каминной  решетки,  схватился  за  голову.
Какая она горячая!
     Итак, свершилось! Только глупцы, не имеющие ни воли, ни цели,  способны
сожалеть о сделанном. И вдруг он рассмеялся. Значит, Ларри умер напрасно!  У
него не было воли, не было цели, и вот он мертв! Он и эта девушка  могли  бы
жить, могли бы любить друг друга жаркими ночами где-нибудь на  другом  конце
мира, а не лежать здесь мертвыми в холодную ночь. Глупцы  и  слабые  людишки
терзаются сожалениями страдают от угрызений совести. А сильный мужчина,  что
бы ни стряслось, твердо шагает к цели.
     Кит подошел к окну и поднял штору. Что это там? Виселица  и  качающийся
труп? Ах, нет,  это  только  деревья...  черные  деревья...  Зимние  скелеты
деревьев. Он отшатнулся от окна, подошел к камину и  сел  в  кресло.  Слабый
свет лампы, его кресло у огня - все как в тот вечер, два месяца назад, когда
сюда пришел Ларри... Нет, нет. Он не приходил! Это был дурной сон.  Ему  все
приснилось. Как горит голова! Кит вскочил, посмотрел на календарь,  стоявший
на столе. "Январь 28". Нет, это не сон! Лицо его потемнело,  стало  жестким.
Вперед! Не так, как Ларри! Вперед!


СТОИК

     Перевод Г. Злобина и А. Ильф

ГЛАВА I

1

                                             "Aequam memento rebus in arduis
                                              Servare mentem" {*}.

                                                                     Гораций

     {* "Даже в тяжелых обстоятельствах сохраняй здравый рассудок" (лат.).}

     Январским днем 1905  года  в  Ливерпуле  комната  правления  Британской
судовладельческой компании словно отдыхала после дневных трудов. На  длинном
столе в беспорядке стояли чернильницы, лежали перья, промокательная  бумага,
документы, оставленные шестью джентльменами, - покинутое поле сражения умов.
А в председательском кресле во главе  стола,  закрыв  глаза,  неподвижный  и
внушительный, как идол, сидел старый Сильванес Хейторп. Одна  пухлая  слабая
рука с дрожащими пальцами покоилась на подлокотнике кресла, седые волосы  на
большой голове серебрились в свете лампы под зеленым  абажуром.  Хейторп  не
спал: румяные щеки его то и дело надувались,  и  с  толстых  губ,  прикрытых
седыми  усами,  над  кустиком  седых  волосков  на  раздвоенном  подбородке,
срывался не то  вздох,  не  то  ворчание.  Квадратное,  грузное  туловище  в
коротком сюртуке,  обшитом  черной  тесьмой,  утопало  в  кресле,  и  оттого
казалось, что у него нет шеи.
     Войдя  в   затихшую   комнату,   молодой   Гилберт   Фарни,   секретарь
судовладельческой компании, быстро подошел к столу, собрал кое-какие  бумаги
и остановился, глядя на председателя.  Фарни  было  лет  тридцать  пять,  не
больше,  и  волосы,  борода,  глаза,  даже  щеки  были   у   него   светлых,
жизнерадостных тонов, но у носа и рта пролегли иронические складки. Ибо,  по
глубокому убеждению секретаря, он был компанией,  а  правление  существовало
только затем, чтобы умалять его роль. Пять дней в неделю  по  семь  часов  в
день он думал, писал, плел нити дела, а эти приходили сюда раз в  неделю  на
два-три часа и воображали,  будто  могут  научить  кого-нибудь  чему-нибудь.
Секретарь пристально смотрел на  дремлющего  в  кресле  седого  розовощекого
старика, но в усмешке его было меньше презрения, чем можно было ожидать. Что
ни говори, а председатель - удивительный  старикан!  Энергичный  и  разумный
человек не  может  не  уважать  его.  Восемьдесят,  подумать  только!  Почти
разбитый параличом, по уши в долгах, он с молодости - по  крайней  мере  так
утверждали! - умел жить и вести дела, пока история с шахтой  в  Эквадоре  не
подкосила его, - Фарни тогда еще здесь не служил, но, разумеется,  слышал  о
том случае.  Старик  приобрел  шахту  на  риск  (de  l'audace,  toujours  de
l'audace! {Дерзать, всегда дерзать (франц.).}, любил он говорить),  половину
суммы выложил наличными, на другую половину выдал векселя, но предприятие не
окупилось, и на  руках  у  него  осталось  на  20  тысяч  фунтов  стерлингов
обесцененных  акций.  Но  он  стойко  перенес  неудачу  и  не  объявил  себя
банкротом. Неукротимый старикан и не хнычет,  как  остальные!  Хотя  молодой
Фарни был секретарем, он не потерял еще способность привязываться к людям: в
глазах у него читалось участие. Сегодня заседание правления  было  долгим  и
бурным: окончательно  улаживали  ту  покупку  у  Пиллина.  Удивительно,  как
председатель уломал их! И секретарь удовлетворенно подумал: "А  ведь  он  не
сумел бы этого сделать, если бы я не понял, что это  действительно  выгодная
сделка!" Расширять дела компании - значит расширять собственное  влияние.  И
все-таки идея купить четыре грузовых судна  как  раз  в  тот  момент,  когда
сокращаются перевозки, может кое-кого испугать, и на общем собрании следует,
разумеется, ожидать  возражений.  Ничего,  обойдется!  Они  с  председателем
как-нибудь протолкнут это дело, непременно протолкнут.
     Тут секретарь вдруг заметил, что старик смотрит на него.
     Только по выражению глаз, этих  густо-синих  родничков,  словно  сквозь
круглые, весело поблескивающие оконца, можно было заметить, что  в  немощном
теле председателя еще бурлили жизненные силы.
     Откуда-то из глубины, через  пласты  плоти,  донесся  вздох,  и  старик
спросил едва слышно:
     - Они уже здесь, мистер Фарни?
     - Да, сэр. Я просил их подождать в  комнате,  где  оформляются  сделки.
Сказал, что вы сейчас выйдете к ним. Но я не намеревался будить вас.
     - А я не спал. Помогите мне встать.
     Дрожащими руками ухватившись за  край  стола,  старик  подтянулся  и  с
помощью секретаря, который поддерживал его сзади, поднялся с кресла.  Ростом
он был в пять футов десять дюймов, а весил добрых  девяносто  килограммов  -
одна большая круглая голова его была тяжелее, чем иной младенец,  но  он  не
выглядел тучным, был лишь очень плотно сбит.  Закрыв  глаза,  он,  казалось,
пытался выдержать  собственную  тяжесть,  а  затем  медленно,  переваливаясь
по-утиному, направился к двери. Секретарь смотрел на него  и  думал:  "Ну  и
старик! Просто чудо, как он еще передвигается без посторонней помощи. И уйти
в отставку не может: только на свое жалованье, говорят, живет!"
     Председатель  раскрыл  дверь,   обитую   зеленым   сукном,   черепашьей
походочкой пересек канцелярию - молоденькие клерки,  оторвавшись  от  бумаг,
перемигивались за его  спиной  -  и  вошел  в  комнату,  где  сидели  восемь
джентльменов. Семеро из них поднялись с места, один остался  сидеть.  Вместо
приветствия старый Хейторн приподнял руку  до  уровня  груди  и,  подойдя  к
креслу, тяжело опустился в него.
     - Я вас слушаю, джентльмены.
     Один из них встал снова.
     - Мистер Хейторп, мы поручили мистеру  Браунби  изложить  наше  мнение.
Мистер Браунби, прошу вас! - И сел на место.
     Поднялся мистер Браунби, полный мужчина лет  семидесяти,  с  небольшими
седыми бакенбардами и спокойным, решительным лицом,  какие  можно  встретить
только в Англии, - в них отражается передаваемый из поколения  в  поколение,
от отца к сыну дух  деловитости.  Когда  смотришь  на  такие  лица,  кажется
невероятным, что существуют сильные страсти и свободный  полет  мысли.  Лица
эти вызывают доверие и вместе с тем будят желание встать и выйти из комнаты.
     Мистер Браунби поднялся и начал учтивым тоном:
     - Мистер Хейторп, мы, собравшиеся здесь, представляем  около  14  тысяч
фунтов  стерлингов.  Как  вы,  вероятно,  припоминаете,   когда   мы   имели
удовольствие видеть  вас  в  июле  прошлого  года,  вы  предсказывали  более
приемлемое состояние наших дел к рождеству. Теперь у нас январь, время идет,
и смею вас заверить, никто из нас не становится моложе.
     Возникшее где-то в глубинах тела старого Хейторпа  ворчание  докатилось
до поверхности и облеклось в слова:
     - Не знаю, как вы, а я чувствую себя  юношей.  Восемь  джентльменов  не
сводили с председателя глаз.
     Неужели он  снова  хочет  отделаться  от  них  шуткой?  Мистер  Браунби
невозмутимо продолжал:
     - Мы, безусловно, рады слышать это. Однако вернемся  к  сути  дела.  Мы
полагаем, мистер Хейторп, что наилучшее для вас решение - и я  убежден,  что
вы не сочтете его неразумным, - объявить себя банкротом. Мы  ждали  довольно
долго, и теперь хотим точно знать, на что можем рассчитывать. Ибо, говоря по
совести, мы не видим никакой возможности улучшить  положение.  Скорее,  даже
опасаемся обратного.
     - Думаете, что я скоро отправлюсь к праотцам?
     Прямота, с какой он высказал затаенные  их  мысли,  вызвала  у  мистера
Браунби  и  его  коллег  нечто  вроде  химической  реакции.  Они  закашляли,
зашаркали ногами, опустили глаза, и лишь один из них, тот, который не  встал
при появлении председателя, стряпчий по имени Вентнор, отрезал:
     - Ну что ж, считайте, что так, если угодно.
     В маленьких, глубоко посаженных  глазках  старого  Хейторпа  засветился
огонек.
     - Мой дед прожил до ста, отец - до девяноста шести,  а  ведь  оба  были
порядочные распутники.  Мне  же  пока  только  восемьдесят,  джентльмены,  я
человек безупречного поведения, если сравнивать меня с ними.
     - Мы тоже надеемся, что вы еще  долго  проживете,  -  отозвался  мистер
Браунби.
     - Во всяком случае, дольше здесь, чем там.
     Все молчали, пока старый Хейторп не заговорил снова:
     - Вам отчисляют тысячу фунтов ежегодно из моего жалованья. Глупо резать
курицу, которая несет золотые яйца. Я согласен  выплачивать  тысячу  двести.
Если же вы принудите меня  к  отставке  и,  значит,  к  банкротству,  то  не
получите ни гроша. Вы это знаете.
     Мистер Браунби откашлялся:
     - Мы полагаем, что вы должны увеличить эту сумму, по крайней  мере,  до
тысячи пятисот. Тогда мы могли бы, вероятно, подумать...
     Хейторп покачал головой.
     - Вряд ли можно согласиться с вашим утверждением, будто  мы  ничего  не
получим в случае банкротства. Мы предполагаем, что вы  сильно  преуменьшаете
возможности. Тысяча пятьсот в год - это  самое  меньшее,  на  что  мы  можем
пойти.
     - Никогда не соглашусь, черт вас побери!
     Снова пауза. Затем Вентнор, стряпчий, буркнул сердито:
     - В таком случае мы знаем, что нам делать.
     Мистер Браунби с нервной поспешностью перебил его:
     - Значит, тысяча двести фунтов в  год  -  это  ваше...  ваше  последнее
слово?
     Старый Хейторп кивнул.
     - Зайдите через месяц. Я посмотрю, что можно для вас сделать.
     Он закрыл глаза.
     Шесть джентльменов окружили  мистера  Браунби,  переговариваясь  тихими
голосами. Мистер Вентнор поглаживал  ногу  и  сердито  косился  на  старика,
который не открывал глаз. Наконец мистер Браунби подошел к мистеру Вентнору,
посовещался с ним, потом, прочистив горло, объявил:
     - Сэр, мы обсудили ваше предложение и решили  принять  его  в  качестве
временной меры. Мы явимся через месяц, как вы желаете. Надеемся, что к  тому
времени вы придете к более основательному решению, дабы избежать того, о чем
мы все будем сожалеть, но что может оказаться печальной необходимостью.
     Старый Хейторп кивнул. Восемь джентльменов взяли шляпы и один за другим
вышли из комнаты; мистер Браунби галантно замыкал шествие.
     Старик, задумавшись, сидел в кресле: он не мог встать  без  посторонней
помощи. Итак, он обвел их вокруг пальца и получил месяц сроку, а через месяц
снова проведет их. К тому времени будет улажено и дело Пиллина и все то, что
с ним связано. Трусливый тип этот  Джо  Пиллин!  Старый  Хейторп  захихикал.
Прошел ровно месяц с того вечера,  как  он  приходил  сюда.  Слуга  объявил:
"Мистер Пиллин, сэр!" - и он проскользнул в дверь, точно тень.
     Аккуратный, худой, как щепка, и желтый, как пергамент,  руки  -  словно
птичьи когти, шея, закутанная в кашне, дрожащий голос:
     - Здравствуй, Сильванес. Боюсь, что ты...
     - Чувствую себя превосходно. Садись. Выпей портвейна.
     - Что ты! Я не пью портвейн. Это яд для меня.
     - Напрасно, он был бы тебе полезен.
     - Знаю, ты это всегда говоришь. Но у тебя железный организм. А если  бы
я пил портвейн, курил сигары и сидел до часу ночи, то завтра был  бы  уже  в
могиле. Я уже не тот, каким был. Послушай, я пришел чтобы узнать, не  можешь
ли ты помочь мне. Я становлюсь стар, нервничаю...
     - Ты всегда был мокрой курицей, Джо.
     - Ну что ж, у меня не твой характер. Так вот, я хочу продать свои  суда
и уйти на покой. Мне нужно отдохнуть.  Фрахт  сильно  снизился.  Я  вынужден
думать о семье.
     - Выкинь штуку: объяви себя банкротом. Это встряхнет  тебя  как  нельзя
лучше.
     - Я говорю серьезно, Сильванес!
     - Ты всегда серьезен, Джо.
     Джо покашлял, затем неуверенно произнес:
     - Одним словом... не купит ли ваша компания мои суда?
     Пауза, огонек в глазах, клуб сигарного дыма.
     - Стоит ли их покупать?
     Он сказал это в шутку, но тут мелькнула неожиданная мысль: Розамунда  и
малыши! Вот она, возможность оградить  их  от  нужды,  когда  он  отойдет  к
праотцам! Но вслух он сказал:
     - Очень нам нужны твои дрянные суденышки!
     Протестующе взметнулась лапка с коготками.
     - Это очень хорошие суда... И дают приличный  доход.  Если  бы  не  мое
подорванное здоровье... Будь я покрепче, и не подумал бы их продавать.
     - Сколько ты хочешь за них?
     Господи! Задаешь простой вопрос,  а  он  так  и  подпрыгнул  на  месте.
Нервен, как цесарка!
     - Вот цифры за последние четыре года. Ты сам  видишь,  что  я  не  могу
взять за них меньше семидесяти тысяч.
     Джо Пиллин облизывал пересохшие губы и посасывал таблетку, а  окутанный
сигарным дымом старый Хейторп медленно рассматривал цифры. Затем он сказал:
     - Шестьдесят тысяч. И если я протолкну дело, ты сверх того выплачиваешь
мне десять процентов. Решай.
     - Дорогой Сильванес, но это почти... цинизм.
     - Цена хорошая, без меня столько не получишь.
     - Но... комиссионное вознаграждение. Если это выплывет наружу?
     - Это уже  моя  забота.  Подумай.  Фрахт  будет  еще  снижаться.  Выпей
портвейна.
     - Нет, нет, благодарю тебя! Ни в  коем  случае.  Так  ты  думаешь,  что
стоимость перевозок снизится?
     - Убежден.
     - Ну, мне пора идти. Право, не знаю, что делать. Это... это... Я должен
подумать.
     - Подумай хорошенько.
     - Подумаю. До свиданья. Понять не могу, как ты в твои годы  сосешь  эти
отвратительные сигары и тянешь портвейн.
     - Встретимся в могиле, Джо, - поговорим. Какая жалкая  улыбка  у  него!
Нет чтобы засмеяться как следует! И, оставшись снова один, Хейторп задумался
над осенившей его идеей.
     Сильванес Хейторп, для того, чтобы  находиться  в  центре  судоходства,
двадцать лет прожил в Ливерпуле, но он был из восточного графства, из  столь
древнего рода, что предки его,  по  фамильным  преданиям,  сражались  еще  с
норманнами. Каждое поколение этого рода жило почти вдвое дольше,  чем  менее
цепкие люди. Ведя свое происхождение от древних датчан, мужчины в этой семье
обладали, как правило, светло-каштановыми волосами, красными щеками,  у  них
были круглые головы, крепкие зубы и слабые  понятия  о  нравственности.  Они
делали все от них зависящее, чтобы увеличить население любого графства,  где
они селились, и их отпрыски обитали повсюду. Родившись  в  начале  двадцатых
годов девятнадцатого века, Сильванес Хейторп после нескольких лет учения, то
и дело прерываемого разными эскападами  в  школе  и  колледже,  обосновался,
наконец, в простодушном  Лондоне  конца  сороковых  годов,  где  в  ту  пору
задавали тон любители кларета и оперы,  люди,  получавшие  восемь  процентов
годовых. Когда ему не было и тридцати, его сделали партнером в фирме, где он
служил, и он беспечно, на всех парусах плыл по течению: танцовщицы,  кларет,
шампанское, карты,  экипаж  с  ливрейным  лакеем,  путешествия.  Словом,  он
обладал восхитительной, поистине викторианской способностью не думать  ни  о
чем, кроме развлечений. Годы текли так приятно и насыщенно, ему стукнуло уже
сорок, когда он пережил свое  первое  и  сколько-нибудь  серьезное  любовное
увлечение - он тщательно скрывал эту щекотливую, ставившую  его  в  неловкое
положение связь с дочерью  его  собственного  клерка.  Через  три  года  она
умерла, оставив ему незаконнорожденного сына,  и  ее  смерть  причинила  ему
самое сильное, пожалуй, единственное  горе  в  жизни.  Пять  лет  спустя  он
женился. Зачем? Одному богу известно, - как он любил говорить. Его жена была
холодная, черствая светская дама с большими связями; она подарила  ему  двух
законных детей, мальчика и девочку, и с каждым годом становилась  все  более
черствой и суетной, все менее красивой. После переезда в Ливерпуль,  который
они предприняли, когда ему было шестьдесят, а жене - сорок два, она чуть  не
умерла от огорчения, но еще тянула лет двенадцать, находя утешение в  бридже
и в своем презрении к  Ливерпулю.  А  потом  Хейторп  без  особых  сожалений
проводил ее к месту вечного успокоения. Он никогда не любил ее да и не питал
никаких нежных чувств к детям от нее: они были, по его мнению, бесцветными и
надоедливыми  существами,  и  многое  в  них  его  удивляло.  Сына,  Эрнста,
служившего в морском министерстве, он считал трусом  и  тупицей.  Его  дочь,
Адела, из  которой  получилась  отличная  домоправительница,  обожала  умные
разговоры и общество "прирученных" мужчин и не упускала случая поставить  на
вид отцу, что он неисправимый язычник. Они виделись редко - только когда это
было необходимо. Адела была обеспечена: пятнадцать  лет  назад,  задолго  до
кризиса в делах - не совсем неожиданного - он переписал  на  ее  мать  часть
имущества. Совсем иначе относился он к своему  внебрачному  сыну.  Мальчика,
который носил фамилию матери - Ларн, после ее смерти отправили на воспитание
к родственникам в Ирландию. В Дублине, когда настал срок, он  получил  право
адвокатской практики, женился совсем молодым на  девушке,  в  жилах  которой
текла смесь ирландской и корнуэльской крови, и вскорости,  обойдясь  старику
Хейторпу в кругленькую сумму, умер в нужде, оставив на руках  тридцатилетней
красавицы Розамунды девочку  восьми  лет  и  пятилетнего  мальчугана.  Через
полгода вдова приехала из Дублина - добиться, чтобы старик взял их под  свою
опеку. Эта удивительно  хорошенькая,  как  распустившаяся  роза,  женщина  с
зелено-карими глазами появилась в одно прекрасное утро в конторе Компании  -
свекор не сообщал ей своего домашнего адреса, - ведя за руки своих детей.  С
тех пор Хейторп был вынужден так или иначе содержать их.  Он  навещал  их  в
небольшом домике на окраине Ливерпуля, где они поселились, но не приглашал к
себе, в Сефтон-парк: дом этот фактически принадлежал его дочери, и  ни  она,
ни его друзья не знали о существовании этой второй семьи.
     Розамунда Ларн  была  из  тех  неунывающих  дам,  которые  перебиваются
случайными  заработками,  пописывая  рассказы,   страдающие   длиннотами   и
многословием.  При  самых  мрачных  обстоятельствах  она   умела   сохранять
жизнера