носился  к  его  матери,
так как даже маленький Джон понимал, что она не только  его  мать  и  что  в
сердце отца он играет вторую скрипку. Какое  место  ему  отведено  в  сердце
матери, он еще не знал. Что касается тети Джун, его сводной  сестры  (но  до
того старой, что она уже не годилась в сестры), она любила его, конечно,  но
была слишком порывиста. В верной "Да" было много спартанского. Купали его  в
холодной воде, водили с голыми коленками; хныкать и жалеть  самого  себя  не
разрешали. Что  же  касается  щекотливого  вопроса  о  его  образовании,  то
маленький Джон был сторонником теории, что  к  детям  не  следует  применять
насилие. Он не возражал против мадемуазель, которая приходила каждое утро на
два часа учить его своему языку, а заодно истории, географии  и  арифметике;
уроки рояля, которые давала ему мать, тоже  не  были  неприятны:  она  умела
незаметно вести  его  от  одной  мелодии  к  другой,  никогда  не  заставляя
повторять ту, которая ему не нравилась, так что у него  не  пропадала  охота
приучать свои пальцы к повиновению. Под руководством отца он учился рисовать
свинок и других животных. Он был не очень образованным мальчиком. Но в общем
серебряная ложка оставалась у него во рту и не портила его, хотя "Да" иногда
говорила, что общество других детей пошло бы ему "очень даже на пользу".
     И вот в семь лет он испытал  горькое  разочарование,  когда  она  силой
заставила его лежать на спине в наказание за  что-то,  ей  не  угодное.  Это
первое вмешательство в  личную  свободу  Форсайта  привело  его  чуть  не  в
бешенство. Было что-то потрясающее в полной беспомощности такого положения и
в неуверенности, наступит ли когда-нибудь конец. А вдруг она никогда  больше
не даст ему встать? В течение пятидесяти секунд он во весь  голос  переживал
эту муку. И что хуже всего - он увидел, что  "Да"  потребовалось  так  много
времени, чтобы  понять,  какой  мучительный  страх  он  испытывал.  В  таком
страшном образе открылась ему бедность человеческого воображения. Когда  ему
позволили встать, он остался  при  убеждении,  что  "Да"  совершила  ужасный
поступок. Хоть ему и не хотелось на нее жаловаться, но из  боязни,  что  это
повторится, ему пришлось пойти к матери и сказать:
     - Мам, не вели больше "Да" класть  меня  на  спину.  Мать,  подняв  над
головой  тяжелые  косы  couleur  de  feuille  morte  {Цвета  сухих   листьев
(франц.).}, как еще не научился их называть маленький  Джон,  посмотрела  на
него глазами, похожими на бархат его коричневой курточки, и ответила:
     - Хорошо, родной, не велю.
     Считая ее чем-то вроде  богини,  маленький  Джон  успокоился;  особенно
когда во время завтрака, сидя под столом в ожидании  обещанного  шампиньона,
он подслушал, как она говорила отцу:
     - Так как же, милый, ты скажешь "Да", или  мне  сказать?  Она  так  его
любит.
     И ответ отца:
     - Да, но не так надо выражать свою  любовь.  Я  в  точности  знаю,  что
чувствуешь, когда тебя заставляют лежать на спине. Ни один Форсайт и  минуты
этого не вытерпит.
     Когда маленький Джон сообразил, что они не знают о его присутствии  под
столом, на него нашло совершенно новое чувство смущения, и он  остался,  где
был, снедаемый тоской по шампиньону.
     Так он впервые окунулся в темную пропасть жизни. Ничего особенно нового
он не познал после этого, пока однажды, подойдя к  коровнику,  чтобы  выпить
парного молока, когда Гаррет подоит коров, не  увидел,  что  теленок  Клевер
мертв.  Безутешный,  в  сопровождении  расстроенного   Гаррета,   он   пошел
отыскивать "Да", но вдруг, поняв, что не  она  ему  сейчас  нужна,  бросился
искать отца и влетел в объятия матери.
     - Теленок умер! Ой, ой, он был такой мягкий! Руки матери  и  ее  слова:
"Да, родной, ничего, ничего" - успокоили его рыдания. Но  если  теленок  мог
умереть, значит, всякий может - не только пчелы, мухи, жуки и цыплята. А  он
был такой мягкий! Это было потрясающе - и скоро забылось.
     Следующим важным происшествием было то, что он сел на шмеля,  -  острое
переживание, которое его мать поняла  гораздо  лучше,  чем  "Да";  и  ничего
особенно важного не произошло затем до конца года, когда после,  целого  дня
невыносимой тоски он перенес чудесную болезнь: некую смесь из сыпи,  лежанья
в постели, меду с  ложки  и  великого  множества  мандаринов.  Тогда-то  мир
расцвел. Этим цветением он был  обязан  "тете"  Джун,  ибо,  как  только  он
сделался "несчастненьким", она примчалась из  Лондона  и  привезла  с  собой
книги, которые в свое время  вскормили  ее  воинственный  дух,  рожденный  в
знаменательном 1869 году. Ветхие, в разноцветных переплетах, они  хранили  в
себе самые невероятные события. Их она читала маленькому Джону, пока ему  не
позволили читать самому, а тогда она упорхнула домой в Лондон и оставила ему
целую кучу этих сокровищ. Книги подогревали его воображение, и  в  мыслях  и
снах у него только и было, что мичманы и  пироги,  пираты,  плоты,  торговцы
сандаловым  деревом,  железные  кони,  акулы,  битвы,  татары,  краснокожие,
воздушные шары, Северные полюсы и прочие небывалые прелести. Как только  ему
разрешили встать, он оснастил свою кроватку с кормы и с носа и отплыл от нее
в узкой ванне по зеленым морям ковра к скале, на которую влез по выступам ее
ящиков красного дерева  оглядывать  горизонт  в  прижатый  к  глазу  стакан,
высматривая спасительный парус. Каждый день он сооружал плот из вешалки  для
полотенец, чайного подноса и своих подушек. Он накопил соку от  слив,  налил
его в пузырек из-под лекарства и снабдил плот этим ромом, а также пеммиканом
из накопленных кусочков курятины (он сидел на них, а потом сушил у камина) и
лимонным соком на  случай  цинги,  изготовленным  из  апельсиновой  корки  и
припрятанных остатков компота. Как-то утром он сделал Северный полюс из всех
своих постельных принадлежностей, кроме подушки, и достиг  его  в  березовом
челне (вернее, на каминной решетке) после опасной встречи с белым  медведем,
сооруженным из подушки и четырех  кеглей,  накрытых  ночной  рубашкой  "Да".
После этого отец, в попытке усмирить его воображение, привез ему  "Айвенго",
"Бевиса", "Книгу о короле Артуре" и "Школьные годы Тома Брауна".  Он  прочел
первую и три дня строил, защищал и брал штурмом замок Фрон де Бефа, исполняя
все роли, кроме Ревекки и Ровены, с пронзительными криками:  "En  avant,  de
Bracy!" {Вперед, де Браси! (франц.)} - и  другими  восклицаниями  в  том  же
духе. Прочтя книгу о короле Артуре, он  почти  целиком  превратился  в  сэра
Ламорака де Галис, потому что, хотя про него в книге было  очень  мало,  это
имя нравилось ему больше, чем имена всех других  рыцарей;  и  он  до  смерти
заездил своего деревянного коня, вооружившись  длинной  бамбуковой  тростью.
"Бевис" показался ему  недостаточно  захватывающим;  кроме  того,  для  него
требовались леса и звери, каковых в детской не имелось, если не считать  его
двух кошек, Фица  и  Пэка  Форсайтов,  которые  не  допускали  вольностей  в
обращении.  Для  "Тома  Брауна"  он  был  еще  мал.  Весь  дом  вздохнул   с
облегчением, когда после четырех недель ему было разрешено спуститься вниз и
выйти в сад.
     Был март, поэтому деревья особенно напоминали  мачты  кораблей,  и  для
маленького Джона это была изумительная весна; от нее  сильно  досталось  его
коленкам, костюмам и терпению "Да", на которой лежала стирка и  починка  его
платья. Каждое утро, сейчас же после его завтрака, отец  и  мать  видели  из
окон своей спальни, как он выходит из кабинета, пересекает террасу,  влезает
на старый дуб; лицо решительное, волосы блестят на солнце. Он  начинал  день
таким образом потому, что до уроков не было времени  уйти  подальше.  Старое
дерево - было неисчерпаемо разнообразно, у него была грот-мачта, фок-мачта и
брам-стеньга, а спуститься всегда можно было по реям, то есть по веревкам от
качелей. После уроков, которые кончались в одиннадцать,  он  отправлялся  на
кухню за ломтиком сыра, печеньем и двумя сливами -  достаточно  припасов  по
крайней мере для шлюпки  -  и  съедал  их  как-нибудь  поинтереснее;  потом,
вооружившись до зубов ружьем, пистолетами и шпагой, он  всерьез  пускался  в
утреннее странствие, встречая  по  пути  бесчисленные  невольничьи  корабли,
индейцев, пиратов, медведей и леопардов. Его постоянно видели  в  это  время
дня с тесаком в зубах (как Дик Нидхэм), в  грохоте  непрерывно  взрывающихся
пистонов. И не одного садовника  он  подстрелил  желтым  горохом  из  своего
ружья. Жизнь его была наполнена самой интенсивной деятельностью.
     - Джон просто невозможен, - сказал как-то  отец,  сидя  с  матерью  под
старым дубом. - Боюсь, что из него выйдет матрос или что-нибудь безнадежное.
Ты видишь в нем хоть какие-нибудь признаки эстетического чувства?
     - Ни малейших.
     - Хорошо еще, что его не тянет к винтам и машинам. Все лучше, чем  это.
Но не мешало бы ему больше интересоваться природой.
     - У него богатое воображение, Джолион.
     - Да, как у сангвиника. Он хоть любит сейчас кого-нибудь?
     - Нет,  он  любит  всех.  На  свете  нет  существа  такого  любящего  и
располагающего к любви, как Джон.
     - Твой сын, Ирэн!
     В эту минуту маленький Джон, лежавший на суке высоко над ними, попал  в
них двумя горошинами; но этот  обрывок  разговора  крепко  засел  у  него  в
головенке. "Любящий", "располагающий", "воображение", "сангвиник"!
     А к этому времени листва была уже густая и подошел день  его  рождения,
который наступал каждый год двенадцатого мая и был  памятен  любимым  обедом
Джона: печенка, шампионьоны, миндальное пирожное и лимонад.
     Однако между этим, восьмым днем рождения и тем днем, когда он  стоял  в
июльском  сиянии  на  повороте  лестницы,  произошло  еще  несколько  важных
событий.
     "Да", устав мыть ему коленки или движимая  тем  загадочным  инстинктом,
который заставляет даже нянюшек покидать  своих  питомцев,  ушла,  обливаясь
слезами, на следующий же день после того, как  отпраздновали  его  рождение,
"чтоб выйти замуж - подумайте только! -  за  какого-то  мужчину".  Маленький
Джон, от которого это скрывали, был безутешен в течение  целого  дня.  Зачем
ему  не  сказали!  Наряду  с  этим  горем  происшедшему  в  нем   перевороту
способствовали два больших ящика солдатиков, несколько пушек, а также  книга
"Юные трубачи", бывшие в числе подарков ко дню его рождения, и, вместо  того
чтобы самому искать приключений и  рисковать  собственной  жизнью,  он  стал
играть в выдуманные игры, в которых рисковал жизнью  бесчисленных  оловянных
солдатиков, камешков, шариков и бобов. Из всех этих видов пушечного мяса  он
составил коллекции и, пользуясь ими по очереди, инсценировал наполеоновские,
Семилетнюю, Тридцатилетнюю и другие войны, о которых в последнее время читал
в большой "Истории Европы", принадлежавшей еще его деду. Он изменял  их  ход
по своему усмотрению и воевал на всем полу детской, так  что  никто  не  мог
туда войти из  опасения  помешать  Густаву-Адольфу,  королю  шведскому,  или
наступить на целую  армию  австрийцев.  За  приятный  звук  этого  слова  он
страстно полюбил австрийцев и, когда убедился, как мало было битв, в которых
они сражались успешно, был  вынужден  придумывать  их  в  своих  играх.  Его
любимыми генералами были принц Евгений, эрцгерцог Карл и Валленштейн.  Тилли
и Мака ("опереточные фигуры", как однажды назвал  их  при  нем  отец;  он  и
понятия не имел, что это значит!) никак нельзя было полюбить  всерьез,  хоть
они и были  австрийцами.  По  тем  же  соображениям  благозвучия  он  обожал
Тюренна.
     Эта страсть, которая беспокоила его родителей, потому что  он  сидел  в
комнатах, когда ему полагалось быть на воздухе, длилась весь май и  половину
июня, пока его  отец  не  убил  ее,  привезя  ему  как-то  "Тома  Сойера"  и
"Гекльберри Финна". Когда он прочел эти книги, с ним что-то произошло, и  он
снова вышел из дому  в  страстных  поисках  реки.  Поскольку  на  территории
Робин-Хилла таковой не имелось, ему пришлось сделать ее  из  пруда,  где,  к
счастью, были водяные лилии,  стрекозы,  комары  и  три  невысоких  ивы.  На
этом-то пруду, после того как отец и Гаррет, промерив  его,  убедились,  что
дно надежное и что глубина нигде не  превышает  двух  футов,  ему  позволили
завести маленький верткий челнок, в  котором  он  проводил  целые  часы,  то
работая веслами, то ложась, чтобы укрыться от взоров индейца  Джо  и  других
врагов. А на берегу он  построил  себе  вигвам  из  старых  жестянок  из-под
печенья, с крышей из веток, площадью примерно в четыре квадратных фута.  Тут
он разводил костры и жарил птиц, которых не застрелил из  ружья,  охотясь  в
роще и в полях, или рыбу, которую не наловил в пруду, потому что ее  там  не
было. Все это заняло конец июня и  июль,  который  его  родители  провели  в
Ирландии. Эти  пять  летних  недель  он  вел  одинокую  жизнь  "как  будто",
довольствуясь своим ружьем, вигвамом, водой и челноком; и как  ни  энергично
его деятельный ум противился влиянию красоты, она все же подбиралась к  нему
порой на минутку, усевшись на крыле стрекозы, поблескивая на водяных  лилиях
или задевая его синевой по глазам, когда он лежал на спине в засаде.
     У "тети" Джун, на попечении которой он оставался, был в доме "взрослый"
с кашлем и большим куском глины, из которой он делал лицо; поэтому она почти
никогда не заглядывала на пруд к маленькому Джону. Раз, правда, она  привела
с собой двух других "взрослых". Завидев их, маленький Джон, - который в этот
день раскрасил свою голую особу синими и желтыми полосами,  воспользовавшись
акварельным ящиком отца, и воткнул себе в волосы утиные  перья,  -  залег  в
засаде между ивами. Как он и думал, они сразу прошли к его вигваму и  встали
на колени, чтобы заглянуть туда, так что он с диким, душу  леденящим  воплем
почти успел оскальпировать "тетю" Джун и новую "взрослую",  прежде  чем  они
его поцеловали. Взрослых звали "тетя" Холли и "дядя" Вэл; у "дяди" Вэла было
загорелое  лицо,  и  он  прихрамывал  и  ужасно  хохотал,  глядя  на  Джона.
Маленькому Джону понравилась "тетя" Холли, которая тоже  оказалась  сестрой;
но они оба уехали в тот же день, и больше он их не  видел.  За  три  дня  до
намеченного приезда его родителей "тетя" Джун тоже уехала - очень  поспешно,
забрав с собой "взрослого", который кашлял, и его кусок глины. И мадемуазель
сказала: "Бедный, он о-очень болен! Запрещаю  тебе  ходить  в  его  комнату,
Джон". Маленький Джон, который редко делал что-нибудь только потому, что это
было запрещено, воздержался и не пошел, хотя ему было скучно и одиноко. Дело
в том, что дни пруда миновали, и он до краев души был полон  беспокойства  и
желания чего-то - не дерева, не ружья, - чего-то мягкого. Эти два  последних
дня показались ему месяцами, несмотря на "Выброшенных морем", где он  прочел
про старуху Ли и ее страшный костер. За эти два дня он раз сто прошел  вверх
и вниз по лестнице и часто из  детской  пробирался  в  комнату  матери,  все
разглядывал, ничего не трогая, потом проходил в ванную комнату  и,  стоя  на
одной ноге около ванны, шептал заклинания, таинственно, как Слингсби:
     - Хо, хо, хо! Кошки-собаки!
     Потом, вернувшись из ванной, открывал гардероб матери и долго нюхал,  и
это, казалось, приближало его к... он сам не знал, к чему.
     Он проделал это как раз до того, как остановился на лестнице  в  полосе
солнечного света, обдумывая, каким из многих способов опуститься по перилам.
Все они казались глупыми, и в овладевшей им вдруг томной  лени  он  медленно
пошел вниз по ступенькам. Во время  этого  спуска  он  совершенно  отчетливо
вспомнил отца: короткую седую бородку, подмигивание  глубоко  сидящих  глаз,
морщинку между ними, странную улыбку, тонкую фигуру, которая всегда казалась
маленькому Джону такой высокой; но мать он никак не мог увидеть. Все, что  с
ней связывалось, - это покачивающаяся походка, темные глаза, устремленные на
него, и запах ее гардероба.
     Бэлла была в холле, - раздвигала тяжелые портьеры и открывала  парадную
дверь. Маленький Джон сказал заискивающе:
     - Бэлла!
     - Что, мистер Джон?
     - Давай пить чай под дубом, когда они приедут; я знаю, им захочется.
     - Вы лучше скажите, что вам захочется! Маленький Джон подумал.  -  Нет,
им, чтобы доставить мне удовольствие. Бэлла улыбнулась.
     -  Хорошо,  я  накрою  в  саду,  если  вы  тут  посидите  тихо   и   не
напроказничаете, пока они приедут.
     Маленький Джон уселся на нижней ступеньке и кивнул.
     Бэлла подошла поближе и оглядела его...
     - Встаньте-ка, - сказала она.
     Маленький Джон встал. Она тщательно осмотрела его сзади. Зеленых  пятен
нет, и коленки как будто чистые!
     - Хорошо, - сказала она. - Ой, ну и загорели же вы! Дайте поцелую.
     И она клюнула маленького Джона в макушку.
     - А какое будет варенье? - спросил он. - Я так устал ждать.
     - Крыжовенное и клубничное. Вот здорово! Самые его любимые!
     Когда Бэлла ушла, он целую минуту сидел спокойно.  В  большой  гостиной
было тихо, и через открытую дверь в восточной стене он видел один  из  своих
кораблей-деревьев, очень медленно плывущий по верхней лужайке.  В  холле  от
колонн падали косые тени. Маленький Джон встал,  перепрыгнул  через  тень  и
обошел ирисы, посаженные вокруг бассейна  серо-белого  мрамора.  Цветы  были
красивые, но пахли только чуточку. Он встал в  открытых  дверях  и  выглянул
наружу.  А  вдруг...  вдруг  они  не  приедут!  Он  ждал  так   долго,   что
почувствовал, что не вынесет этого, и его внимание сейчас же  перескочило  с
такой страшной мысли на  пылинки  в  голубоватом  солнечном  луче,  падающем
снаружи. Он поднял руку, попробовал их поймать. Что же это Бэлла не стерла с
воздуха пыль! А может быть, это и не пыль, а просто из них сделан  солнечный
свет? И он стал смотреть, такой ли солнечный  свет  и  за  дверью.  Нет,  не
такой! Он обещал, что спокойно побудет в холле,  но  просто  не  мог  больше
выдержать, пересек посыпанную гравием дорогу и улегся на траве. Сорвал шесть
ромашек, назвал их по очереди: сэр Ламорак, сэр Тристан, сэр  Ланселот,  сэр
Паламед, сэр Боре, сэр Гавэн, и заставил их биться парами до тех  пор,  пока
только у сэра Ламорака, обладателя  особенно  толстого  стебелька,  осталась
голова на плечах, но даже и он после трех схваток имел вид порядком  усталый
и растрепанный. В траве, уже почти готовой для покоса,  медленно  пробирался
жук. Каждая травинка была деревцем, ствол которого ему приходилось обходить.
Маленький Джон протянул сэра Ламорака ногами вперед и  пошевелил  жука.  Тот
беспомощно заторопился. Маленький Джон засмеялся, потом все ему  надоело,  и
он вздохнул. На сердце было пусто. Он повернулся и лег на спину. От цветущих
лип пахло медом, небо было синее и красивое, и редкие белые облачка были  на
вид, а может, и на вкус, как лимонное мороженое. Было слышно, как Боб играет
на концертино "Далеко на речке Сувани", и от этого стало хорошо  и  грустно.
Он опять перевернулся и приник ухом к земле - индейцы  ведь  издали  слышат,
когда что-нибудь приближается, - но ничего не услышал, только концертино.  И
почти сейчас же и вправду  уловил  далекий  хруст,  слабый  гудок.  Да,  это
автомобиль, ближе, ближе! Маленький  Джон  вскочил  на  ноги.  Подождать  на
крыльце или мчаться наверх, и когда они подъедут, крикнуть: "Смотрите!" -  и
медленно съехать вниз по перилам головой  вперед?  Сделать  так?  Автомобиль
повернул к подъезду. Поздно! И  он  стал  ждать,  подпрыгивая  на  месте  от
нетерпения. Машина быстро подъехала, зафыркала и остановилась.  Вышел  отец,
совсем настоящий. Он наклонился, а маленький Джон вскинул голову кверху, они
стукнулись. Отец сказал: "Ой, ой,  ой!  Ну,  малыш,  и  загорел  же  ты!"  -
точь-в-точь как всегда говорил; но чувство  ожидания  -  желания  чего-то  -
продолжало кипеть в маленьком Джоне.
     Потом медленным, робким взглядом он нашел  свою  мать,  у