трин
прислушивается,  застыв  со щеткой в руке. Она снова начинает причесываться,
потом,  отложив щетку, берет пачку писем из ящика туалета и начинает читать.
                 За приотворенной дверью слышен голос Олив.

     Олив. Мамочка, я проснулась!

Но  Кэтрин продолжает читать, и Олив в длинной ночной рубашке прокрадывается
                                 в комнату.

(Подойдя к Кэтрин, смотрит на ее часы.) Без четырнадцати минут одиннадцать.
     Кэтрин. Олив, Олив!
     Олив. Я только хотела  посмотреть,  который  час.  Я  никогда  не  могу
уснуть, если я стараюсь; понимаешь, ну, просто ничего не получается! Мы  уже
победили?

                           Кэтрин качает головой.

О!  А я нарочно помолилась лишний разок, чтобы в вечерних газетах напечатали
о победе. (Крутясь около матери.) Папа приехал?
     Кэтрин. Нет еще.
     Олив. Ты ждешь его? (Зарывается лицом в волосы матери.)  У  тебя  такие
хорошие волосы, мамочка. Особенно сегодня.

          Кэтрин роняет щетку и смотрит на дочь почти с тревогой.

Папы сколько времени не было?
     Кэтрин. Полтора месяца.
     Олив. А кажется, что сто лет,  правда?  И  он  все  время  выступает  с
речами?
     Кэтрин. Да.
     Олив. И сегодня тоже?
     Кэтрин. Да.
     Олив. В тот вечер, когда здесь был человек с совсем лысой головой -  ты
знаешь, мамочка, тот, который так здорово чистит зубы,- я слышала, как  папа
говорил на ветер. А ветер разбил бокал. Папины речи, должно  быть,  хорошие,
правда?
     Кэтрин. Очень.
     Олив. Как-то странно: ветра ведь нельзя увидеть!
     Кэтрин. Говорить на ветер - это образное выражение, Олив.
     Олив. А папа часто так говорит?
     Кэтрин. Теперь да.
     Олив. А что это значит?
     Кэтрин. Это значит, что он говорит перед людьми, которые не  хотят  его
слушать.
     Олив. А что же они делают, если не слушают?
     Кэтрин. Его хотят слушать только некоторые  люди,  а  потом  собирается
большая толпа и старается помешать ему говорить; или они подстерегают его на
улице, и швыряют в него разные предметы, и визжат, и свистят.
     Олив. Бедный папочка! А эти люди,  которые  швыряют  предметы,  они  на
нашей стороне?
     Кэтрин. Да, но только это грубые люди.
     Олив. А зачем он все говорит и говорит? Я бы не стала.
     Кэтрин. Он считает, что это его долг.
     Олив. Перед ближними или только перед богом?
     Кэтрин. И перед богом и перед ближними.
     Олив. А-а... А это его письма?
     Кэтрин. Да.
     Олив (читает письмо). "Моя любимая!"  Он  всегда  называет  тебя  своей
любимой, мамочка? Это очень красиво, правда? "Я  буду  дома  завтра  вечером
около  половины  одиннадцатого.  Пламя  чисти-ли-ща  перестанет  пылать   на
несколько часов..." Что такое пламя чи-стилища?
     Кэтрин (убирая письма). Довольно, Олив!
     Олив. Нет, что это все-таки такое?
     Кэтрин. Папа хочет сказать, что он очень несчастен.
     Олив. А ты тоже?
     Кэтрин. Да.
     Олив (радостно). Ну и я тоже. Можно мне открыть окно?
     Кэтрин. Нет. Ты напустишь сюда туману.
     Олив. Какой забавный туман - как будто его прогладили утюгом!
     Кэтрин. Ну, теперь иди спать, лягушонок!
     Олив (стараясь выиграть время). Мама, а когда дядя Хьюберт вернется?
     Кэтрин. Мы этого не знаем, дорогая.
     Олив. А тетечка Элен останется с нами, пока он не вернется?
     Кэтрин. Да.
     Олив. Вот это хорошо, правда?
     Кэтрин (берет ее на руки). Ну, теперь пора!
     Олив (блаженно нежась  на  руках  у  матери).  Может  быть,  мне  лучше
помолиться за ближних, раз победа  все  равно  наступит  не  скоро?  (Уже  в
дверях.) Ты  мне  щекочешь  под  коленкой!  (Слышно,  как  Олив  хохочет  от
удовольствия; затем наступает молчание. Немного погодя раздается  ее  сонный
голос.) Я не хочу засыпать, пока не вернется папа.

Кэтрин возвращается. Она хотела оставить дверь приотворенной, но в это время
стучат  в  другую  дверь,  которая  открывается, и слышен голос няни: "Можно
                         войти, мэм?" Няня входит.

     Кэтрин (плотно закрывает дверь в детскую и идет  к  няне).  Что  такое,
няня?
     Няня (тихо). Я хотела... я  не  могла  бы  сделать  это  днем.  Я  хочу
предупредить вас о своем уходе.
     Кэтрин. Няня! И вы тоже!

Она  в  смятении  глядит на дверь детской. Няня размазывает по щеке медленно
                               текущую слезу.

     Няня. Я хочу уйти сейчас же, сразу.
     Кэтрин. Покинуть Олив?! Вот это  поистине  называется  воздавать  детям
сторицею за грехи отцов!
     Няня. Я получила еще одно письмо от сына. Нет, мисс Кэтрин, пока хозяин
защищает этих чужеземных убийц, я не могу жить в этом доме, особенно сейчас,
когда он должен вернуться.
     Кэтрин. Но, няня...
     Няня. Я ведь не как они (с выразительным жестом) там внизу,  не  потому
ухожу, что боюсь толпы, или что опять будут бить  окна,  или  что  мальчишки
болтают всякое на улице. Нет, вовсе не потому! У меня сердце исстрадалось! Я
мучусь от тоски день и ночь, все думаю о сыне, как он там  лежит  ночью  без
теплого одеяла и сухой одежды, и вода у  них  такая,  что  и  скот  пить  не
станет, и мясо тухлое,  с  червями....  И  каждый  день  кто-нибудь  из  его
товарищей остается лежать на земле, неподвижный и холодный. Наступит день  -
и, может быть, он сам тоже... Если что-нибудь  случится  с  ним,  я  никогда
этого себе не прощу. Ах, мисс Кэтрин, я удивляюсь, как вы все это переносите
- каждый день плохие новости... И у  сэра  Джона  такое  мрачное  лицо...  И
хозяин все время выступает против нас, как сам пророк Иона.
     Кэтрин. Но, няня, как вы можете оставить нас, вы?
     Няня (размазывая слезы по  щекам).  Сердце  говорит  мне,  что  если  я
останусь, то накличу беду... А ведь сегодня возвращается мистер Мор.  Нельзя
служить сразу богу и маммоне, как говорится в библии.
     Кэтрин. Разве вы не знаете, чего это ему стоит?
     Hяня. Да, это стоило ему места в парламенте и доброго  имени...  И  это
ему еще дороже обойдется, потому что нельзя выступать против родной страны.
     Кэтрин. Он следует велению своей совести.
     Няня. Так пусть и другие тоже следуют своей совести. Нет, мисс  Кэтрин,
напрасно вы допускаете это: ведь у вас три брата на войне, а ваш  отец  весь
иссох от тоски. Да вы и сами-то как страдаете  уже  три  месяца.  А  что  вы
почувствуете, если что-нибудь там  случится  с  нашими  мальчиками,  с  моим
дорогим мистером Хьюбертом, которого я сама грудью кормила,  когда  у  вашей
матушки не было молока? Что бы она сказала,  узнав,  что  вы  в  лагере  его
врагов?
     Кэтрин. Няня, няня!
     Няня. Я читала в газете, что  он  подстрекает  этих  язычников  и  дает
иностранцам пищу для разговоров и что за каждый лишний день войны, за каждую
каплю пролитой крови ответственность падает на этот дом.
     Кэтрин (отворачиваясь). Няня, я не могу... я не буду слушать!
     Няня (пристально глядя на нее). Вы-то сумели бы заставить  его  бросить
все это! Я вижу ваше сердце насквозь, милочка. Но если вы этого не сделаете,
тогда я должна уйти! (Важно кивает головой, идет к  двери  в  комнату  Олив,
тихо открывает ее, минуту стоит и смотрит, затем со словами "Мой ягненочек!"
бесшумно входит в детскую и закрывает за собой дверь.)

Кэтрин  снова  поворачивается к зеркалу, отбрасывает назад волосы и проводит
рукой  по лицу. Дверь из коридора открывается, и раздается голос Элен: "Кэт!
                               Ты не спишь?"

     Кэтрин. Нет.

Элен  тоже  в  халате,  с  кружевной косынкой на голове. На ее лице написаны
               испуг и горе; она бросается в объятия Кэтрин.

Дорогая моя, в чем дело?
     Элен. Я видела сон!
     Кэтрин. Шш! Ты разбудишь Олив!
     Элен (устремив взор  вперед).  Я  только  заснула,  как  сразу  увидела
равнину, которая как будто врезалась прямо в небо, как этот туман. А на  ней
какие-то темные предметы. Один из них превратился в тело без головы, а рядом
лежало ружье. Дальше сидел человек, весь скорчившись, стараясь  зажать  рану
на ноге. По лицу это  был  вестовой  Хьюберта  Рефорд.  А  потом  я  увидела
Хьюберта. Лицо у него было исхудалое,  потемневшее;  и  у  него  была  рака,
страшная рана, вот здесь. (Притрагивается к  своей  груди.)  Из  раны  текла
кровь, и он  старался  остановить  ее...  о,  Кэт...  поцелуями!  (Умолкает,
подавленная волнением.) Потом я услышала, как Рефорд засмеялся и сказал, что
стервятники не трогают живых. А потом откуда-то раздался голос: "О  боже!  Я
умираю!" И Рефорд начал ругаться, а Хьюберт сказал: "Не надо, Рефорд! Оставь
беднягу в покое!" А голос псе звучал и звучал, кто-то стонал  и  плакал:  "Я
буду лежать здесь всю ночь и умирать, а потом я умру!" И  Рефорд  пополз  по
земле, и на лице у него было дьявольское выражение, как у убийцы...
     Кэтрин. Дорогая моя! Как все эта страшно!
     Элен. А голос все продолжал звучать, и я увидела, как Рефорд взял ружье
мертвеца. Тогда Хьюберт вскочил на ноги и пошел шатаясь, такой  изможденный,
такой страшный, но не успел он  дойти  до  него  и  остановить,  как  Рефорд
выстрелил в того, кто плакал. А Хьюберт крикнул: "Скотина!" - и сразу  упал.
А когда Рефорд увидел, что Хьюберт лежит, он  начал  стонать  и  рыдать,  но
Хьюберт уже не шевелился. А потом все опять заволоклось  тьмою,  и  я  могла
только различить темную женскую фигуру, она ползла сначала  к  человеку  без
головы, потом к Рефорду, потом к Хьюберту, и коснулась его, и  отпрянула.  И
она закричала: "А! Ай! Ах!"  (Показывая  на  туман.)  Смотри!  Смотри  туда!
Темные фигуры!
     Кэтрин (обнимая ее). Да, дорогая,  да!  Ты,  должно  быть,  смотрела  в
туман.
     Элен (охваченная странным спокойствием). Он умер.
     Кэтрин. Это был только сон.
     Элен. Ты не  слышала  этого  плача.  (Прислушивается.)  Стивен  пришел.
Прости меня, Кэт. Не надо было тебя расстраивать, но я не могла удержаться -
и пришла! (Уходит.)

Кэтрин,  которой  передалось  ее  волнение,  лихорадочно  бросается  к окну,
                    открывает его и высовывается наружу.
                                Входит Мор.

     Мор. Кэт! (Увидев в окне ее фигуру, быстро идет к ней.)
     Кэтрин. Здравствуй. (Она уже справилась с волнением.)
     Мор. Дай мне взглянуть на тебя! (Увлекает ее от окна ближе к  свечам  и
долго смотрит на нее.) Что ты сделала со своими волосами?
     Кэтрин. Ничего.
     Мор. Они сегодня какие-то необыкновенные. (Жадно берет их и погружает в
них лицо.)
     Кэтрин (откидывая волосы). Что же ты ничего не говоришь?
     Мор. Наконец-то я с тобой!
     Кэтрин (показывая на комнату Олив). Шш!
     Мор. Как она?
     Кэтрин. Хорошо.
     Мор. А ты?

                          Кэтрин пожимает плечами.

Полтора месяца!
     Кэтрин. Зачем ты вернулся?
     Мор. Зачем?!
     Кэтрин. Послезавтра ты начнешь все сначала. Стоило ли приезжать?
     Мор. Кэт!
     Кэтрин. Так мне будет еще труднее, только и всего.
     Мор (удивленно смотрит на нее). Что с тобой случилось?
     Кэтрин.  Нелегко  полтора  месяца  подряд  сидеть  к  читать  о   твоих
выступлениях.
     Мор. Забудь об этом сегодня. (Касается ее.) Вот что  чувствует  путник,
когда выходит из пустыни к... воде!
     Кэтрин (внезапно замечая запекшуюся кровь у него на лбу). Что у тебя со
лбом? Он рассечен!
     Мор. Царапина!
     Кэтрин. Дай я промою!
     Мор. Не надо, дорогая! Это пустяки.
     Кэтрин (отворачиваясь). Элен только что рассказывала мне свой сон...  о
смерти Хьюберта.
     Мор. Бедная девочка!
     Кэтрин. Видеть ужасные сны, и ждать, и  прятаться  от  людей  -  больше
ничего не оставалось делать. Ничего, Стивен, ничего!
     Мор. Прятаться? Из-за меня)

                               Кэтрин кивает.

(С  жестом  отчаяния.)  Так,  так...  По  твоим письмам мне казалось, что ты
начинаешь  понимать...  Кэт!  Ты  сегодня  так хороша! (Вдруг видит, что она
плачет,  и  быстро  идет  к  ней.)  Дорогая,  не плачь! Видит бог, я не хочу
портить тебе жизнь. Хочешь, я уйду?

Она  отшатывается  от  него,  а  он,  пристально  взглянув на нее, садится к
туалету  и  начинает  перебирать  щетки  и  другие туалетные принадлежности,
                        пытаясь найти нужные слова.

Никогда   не  надо  загадывать  наперед.  После  всего  того,  что  на  меня
обрушилось...  я  думал,  что  сегодня... будет опять лето... и я думал, что
будешь ты... и что...

Пока  он говорит, Кэтрин неслышно подходит к нему. Она внезапно падает около
него  на  колени  и  окутывает  его руку своими волосами. Он оборачивается и
                           сжимает ее в объятиях.

Кэт!
     Кэтрин. Да! Но... завтра все начнется сначала. Ах,  Стивен!  Сколько...
сколько еще  времени  мне  разрываться  надвое?  (Откидываясь  назад  в  его
объятиях). Я не могу так больше, не могу!
     Мор. Моя любимая!
     Кэтрин.  Откажись  от  всего  этого!  Ради  меня!   Откажись!   (Теснее
прижимаясь к нему.) И я буду с тобой... и...
     Мор. Боже мой!
     Кэтрин. Все будет... если... если...
     Мор (в ужасе). Как, ты ставишь мне  условие?  Предлагаешь  мне  сделку?
Ради бога, Кэт!
     Кэтрин. Ради бога, Стивен!
     Мор. Ты! Даже ты!
     Кэтрин. Стивен!

    На мгновение Мор самозабвенно сдается в плен, но затем отшатывается.

     Мор. Пойти на сделку!  Продать  душу!  (Освобождается  из  ее  объятий,
встает и стоит молча, пристально глядя на нее и вытирая пот со лба.)

Кэтрин  еще  несколько секунд остается стоять на коленях, глядя на него и не
понимая,  что  произошло.  Потом ее голова поникает, она тоже встает и стоит
поодаль от него, плотно запахнувшись в халат. Как будто на них обоих повеяло
ледяным  холодом  и  смертельным стыдом. Неожиданно Мор поворачивается и, не
оглядываясь,  еле-еле  волоча ноги, уходит из комнаты. Когда он ушел, Кэтрин
  падает на колени и застывает в неподвижности, окутанная своими волосами.

                                  Занавес


ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ

На  следующий  день  в  столовой Мора. Сумерки. Окна закрыты, но портьеры не
      задернуты. Стил сидит за бюро и пишет письмо под диктовку Мора.

     Стил (перечитывает письмо). "Затруднения, конечно, возникнут.  Но  если
городские власти в последний момент запретят нам воспользоваться  залом,  мы
проведем митинг на улице. Пусть объявления будут  расклеены,  слушатели  так
или иначе соберутся..."
     Мор. Да, в этом можно не сомневаться.
     Стил. "Искренне ваш..." Я подписался за вас.

                            Мор кивает головой.

(Прикладывает  пресс-папье  и  кладет  письмо в конверт.) Вы знаете, что все
слуги заявили об уходе, за исключением Генри.
     Мор. Бедный Генри!
     Стил. Отчасти это нервы, конечно... ведь два раза били окна, но отчасти
это...
     Мор. Патриотизм! Совершенно верно! В следующий раз они сами будут  бить
здесь окна! Да, кстати... Завтра у вас начинается отпуск, Стил.
     Стил. О нет!
     Мор. Дорогой мой, да! Вчерашним вечером кончилось для  вас  это  адское
испытание. Я искренне жалею, что впутал вас в это дело.
     Стил. Кто-то должен выполнять работу. Вы уже и так еле живы.
     Мор. Ну, у меня еще хватит пороху!
     Стил. Все равно бросьте, сэр. Силы слишком неравны. Чего ради вы будете
изводить себя?
     Мор. Бороться до конца, зная, что  ты  должен  потерпеть  поражение,  -
разве ради этого не стоит продолжать?
     Стил. Ну, тогда я не уйду.
     Мор. Это мой ад,  Стил.  А  вам  нечего  в  нем  больше  поджариваться.
Поверьте мне, большое утешение  -  сознавать,  что  если  ты  и  доставляешь
страдания, то только себе.
     Стил. Я не могу оставить вас, сэр.
     Мор. Дорогой мой, вы просто молодец, но поймите: только чудом с нами до
сих  пор  ничего  не  стряслось,  и  больше  я  не   могу   нести   за   вас
ответственность. Передайте-ка мне переписку о завтрашнем митинге.

     Стил вынимает из кармана какие-то бумаги, но не передает их Мору.

Ну,  давайте  же!  (Протягивает  руку  за  бумагами.  Так  как  Стил все еще
отодвигается назад, говорит более резким тоном.) Дайте сюда, Стил!

                              Стил отдает их.

Ну вот, теперь все. Понятно?

Они  стоят,  глядя  друг  на  друга;  затем Стил, удрученный и расстроенный,
поворачивается  и выходит из комнаты. Мор, который наблюдал за ним с горькой
улыбкой,  кладет  бумаги  в  портфель. Когда он закрывает бюро, входит лакей
Генри и докладывает: "Мистер Мендип, сэр!" Входит Meндип, и лакей удаляется.
             Мор оборачивается к гостю, но не протягивает руки.

     Мендип (берет Мора за руку). Позволь мне поговорить с  тобой  серьезно,
мой друг. Миссис Мор сказала мне, что сегодня ты будешь дома. Ты слышал?
     Мор. О чем?
     Мендип. Мы одержали победу.
     Мор. Слава богу!
     Мендип. Ага! Значит, ты все-таки живой человек.
     Мор. Конечно!
     Mендип. Совлеки с себя одеяние мученика, Стивен. Ты просто  издеваешься
над человеческой природой!
     Мор. Итак, даже ты защищаешь толпу!
     Мендип. Дорогой мой, ты  выступаешь  против  самого  сильного  стадного
инстинкта  в  мире.  Чего  ты  ожидаешь?  Что  первый   встречный   окажется
Дон-Кихотом? Что его любовь к родине  выразится  в  философском  альтруизме?
Чего ты, черт возьми, ожидаешь? Человек  -  существо  очень  примитивное,  а
толпа есть не что иное, как  сгусток  всего,  что  типично  для  примитивных
существ.
     Мор. Неверно! Толпа - это сгусток грязи с улиц и рынков, собравшейся  в
один поток... Их слепой завывающий "патриотизм" - разве это чувствует каждый
отдельный человек вот здесь? (Притрагивается к своей груди.) Нет!
     Mендип. Ты думаешь, что люди уже переросли инстинкты, но  это  не  так.
Они знают одно: что кто-то покушается на некое подобие их самих, которое они
привыкли называть Англией. Их что-то захватывает, кудато несет,  и  они  уже
ничего не соображают.
     Мор. Англия когда-то  была  страной  свободы  слова.  Страной,  где  от
каждого ждали, что он будет твердо отстаивать свою веру.
     Mендип. Ты слишком многого хочешь от человеческой природы, Стивен.
     Мор. Значит, если на тебя ополчилось большинство, нужно сложить оружие?
Таков по-прежнему твой совет, не так ли?
     Mендип. Мой совет: уезжай из города немедленно!  Поток,  о  котором  ты
говоришь, хлынет, едва только весть о победе  распространится.  Прошу  тебя,
мой дорогой, не оставайся здесь!
     Мор. Спасибо! Я позабочусь о том, чтобы отправить Кэтрин и Олив.
     Мендип. Уезжай с ними! Если твое дело проиграно, нет никаких  оснований
к тому, чтобы погибал и ты.
     Мор. Есть некоторое утешение в том, что не спасаешься бегством.  А  мне
утешение нужно.
     Мендип. Это плохо, Стивен, плохо и глупо. Да, глупо! Ну, ладно! Я иду в
палату. Как мне выйти?
     Мор. Вниз по ступенькам и через калитку. Прощай!

Входит  Кэтрин  в  сопровождении  няни,  которая  уже  в  шляпе  и пальто, с
маленьким  чемоданчиком  в  руках. Кэтрин достает из бюро чек и передает его
                        няне. Мор входит с террасы.

Умно делаете, что уходите, няня!
     Няня. Вы плохо обращаетесь с моей бедной  дорогой  деточкой,  сэр.  Где
ваше сердце?
     Mор. В груди. И бьется изо всех сил.
     Няня. Ради каких-то язычников. Разве не первое дело - свой  собственный
дом и очаг? Ведь ваша жена родилась во время войны, когда ее отец  сражался,
а дед пал смертью храбрых за родину. Разве не больно видеть, когда в ее доме
бьют окна и мальчишки на улицах показывают на нее пальцами?

             Мор выдерживает эту атаку молча и смотрит на жену.

     Кэтрин. Няня!
     Няня. Это бесчеловечно, сэр, - то, что вы делаете! Больше заботиться об
этих дикарях, чем о собственной жене! Да  вы  взгляните  на  нее!  Разве  вы
когда-нибудь видели, чтобы она так выглядела? Берегитесь, сэр, а не то будет
слишком поздно.
     Мор. Довольно, прошу вас!

Няня  минуту  стоит,  не  зная,  что  делать, потом бросает долгий взгляд на