вут на Голд-стрит, дом 22; проведайте их,  сэр.  Миссис  Джеймс
Уайт. Это моя бедная мать, она помирает с голоду.
     - В Англии никто не умирает с голоду.
     - Навестите их, истинную правду вам  говорю,  они  старые,  а  есть  им
нечего, у них ничего нет.
     - Хорошо, пойду.
     Он пристально вгляделся в меня, как бы не веря своим ушам, потом  вдруг
повернулся и побежал по улице. Его фигура снова растаяла во тьме...
     На Голд-стрит стоят серые домишки, двери которых всегда открыты,  а  на
улице, в канавах, забитых мусором, играют дети.
     - Я хотел бы видеть мистера и миссис Джеймс Уайт.
     - Это на втором этаже, в конце коридора. Мистер Уайт, вас спрашивают!
     Моя собака обнюхивала стену коридора,  которая  так  непривычно  пахла.
Вскоре появился старик. Он недоверчиво посмотрел на нас, а мы на него.
     - Мистер Джеймс Уайт?
     - Да, это я.
     - Вчера ночью кто-то, назвавшийся вашим  сыном,  просил  меня  посетить
вас.
     - Прошу вас, войдите, сэр.
     Комната, не оклеенная обоями, не больше десяти квадратных футов;  здесь
стояла двухспальная кровать с грязным матрацем, покрытым  бурой  тряпкой;  в
камине не было огня; в кастрюле не было еды; я увидел  две  чашки,  одну-две
банки, голый пол, нож,  ложку,  таз,  несколько  фотографий,  тряпье  -  все
почерневшее, выцветшее.
     На деревянном стуле перед камином сидела старуха;  морщины  избороздили
ее темное лицо. У нее были седые волосы,  маленькие  серые  глаза,  на  носу
бородавка. Грязный платок, заколотый на груди булавкой, старая юбка и  кофта
- вот и вся ее одежда. На среднем пальце ее левой руки было толстое  золотое
кольцо. В комнате стояли только два стула, и один из них  старик  пододвинул
мне, обтерев его рукавом. Моя собака улеглась, прижавшись мордой к полу: вид
и запах нищеты раздражали ее.
     - Кажется, вам очень не повезло в жизни.
     - Очень, сэр.
     Он присел на край кровати,  и  я  увидел,  что  его  лицо  посерело  от
постоянного недоедания; седина тронула его редкие волосы и короткую бородку,
- это был исстрадавшийся человек, отупевший от нужды и отчаяния.
     - Но как вы дошли до такой бедности?
     - Да ведь зима и работы нету.
     Старуха, сидевшая у камина, прошептала:
     - Старик может работать, сэр; еще как может!
     - Да, могу; хоть сейчас могу.
     - К сожалению,  глядя  на  вас,  этого  не  скажешь!  Его  рука  сильно
дрогнула, и он пытался унять дрожь.
     - Холодновато у нас, а вообще-то я хорошо себя чувствую.
     Старуха зашептала еще доверительнее:
     - Старик у меня совсем здоровый, сэр; ей-богу, он может  работать.  Это
он в такую погоду расклеился, потому как не ел ничего.
     - Но сколько же вам лет?
     - Старику семьдесят один, сэр, и мне столько  же.  Разница  между  нами
всего в два месяца - так ведь, старик?
     - Мне очень жаль говорить вам  это,  мистер  Уайт,  но  при  теперешней
конкуренции много ли у вас шансов получить работу в вашем возрасте?  Кто  вы
по профессии?
     - Маляр, сэр, да я на любую работу согласен,  все  возьму,  что  дадут.
Кое-что мне от мистера Вильямса  перепадает,  когда  дела  хорошо  идут,  но
зима...
     - Старик может работать, сэр; еще как может!
     - Тридцать три года я в одной фирме работал; тридцать три года!
     - В какой фирме?
     - Тридцать три года, пока не закрылась...
     - Но в какой же фирме?
     - Отвечай, когда тебя господин спрашивает. До него  не  сразу  доходит,
что ему говорят, сэр.
     - Для фирмы Скоттера на Джон-стрит... Тридцать три года. А  теперь  она
закрылась.
     - И давно закрылась?
     - Три года.
     - Как же вы жили с тех пор?
     -  Перебивались   кое-как...   Летом   иногда   работенка   перепадала.
Перебивались...
     - Вы уж не сердитесь на моего старика, сэр. Почему ты  им  не  скажешь?
Сами видите, сэр, кое-как перебивались, а теперь вот ничего не осталось.
     Она прикрыла рот рукой и зашептала, словно поверяя мне тайну:
     - Худо же нам пришлось, сэр, ох, как худо! Право слово, и  рассказывать
неохота.
     И этот почти беззвучный шепот, этот робкий жест,  казалось,  воскресили
все беды, о которых она говорила, я беды эти снова посетили двух стариков  в
их ужасном уединении за плотно запертыми дверьми.
     Воцарилось молчание; глаза моей собаки словно говорили: "Хозяин, мы тут
засиделись: едой здесь не пахнет, огня нет!"
     - В такую погоду вы, должно быть, очень страдаете от холода?
     - А мы почти что  не  вылезаем  из  постели,  сэр...  Чтобы  согреться,
знаете... чтобы согреться.
     Старик, все сидевший на черной кровати-развалине, кивнул.
     - Но ведь у вас нет одеяла.
     - Все спустили, сэр, все спустили.
     - Неужели вы ничего не скопили за тридцать три года?
     - У нас семья, сэр, семья; четыре сына да две дочки; а заработок  -  от
силы тридцать шиллингов в неделю. Он всегда отдавал мне получку, сэр, старик
всегда отдавал мне получку.
     - Я всю жизнь был непьющий.
     - Старик и капли в рот не брал, а теперь он стал старый.  Но  он  может
работать, сэр, может.
     - Но неужели ваши сыновья не помогают вам?
     - Один помер, сэр; в горячке помер. А у другого, -  она  коснулась  лба
иссохшим пальцем, - не все дома... Он, знаете, не того...
     - Это, видимо, тот, которого я встретил вчера ночью?
     - Не все дома... Это после военной службы.  Малость  того...  -  И  она
снова коснулась лба.
     - А остальные два?
     - Они хорошие дети, сэр; но у  них  самих  семьи  большие,  знаете.  Не
могут...
     - А дочери?
     - Одна померла, сэр, а другая замуж вышла, уехала.
     - И нет никого, кто бы помог вам?
     Старик резко вмешался в разговор:
     - Нет, сэр. Никого.
     - Он неверно говорит,  сэр...  Дай  я  все  объясню  господину!  Правду
сказать вам, сэр, мы к этому непривычные;  попрошайничать  непривычные,  вот
что; никогда этим самым не занимались: не могли!
     Старик снова заговорил:
     - Тут Общество нами занималось, вот письмо ихнее. А помощи мы, выходит,
не заслужили, потому как у нас ничего не  скоплено.  А  у  нас  все  деньги,
почитай, год, как вышли; да и что я скопить мог, с шестерыми-то детьми!
     - Старик ничего копить не мог; ему детей кормить надо было, а копить он
не мог. Мы попрошайничать непривычные, сэр, ни за что!
     - М-да... А  вы  знаете,  что  теперь  всем  будут  платить  пенсию  по
старости?
     Старик медленно проговорил:
     - Что-то слыхал, да мы политикой не занимаемся.
     - Он никогда по пивным не околачивался, никогда, сэр.
     - Но на выборах, конечно, голосуете?
     На его губах мелькнула улыбка, и этой улыбкой, в которой не  было  даже
насмешки, он вынес свой приговор столетиям, обрекавшим его на такой конец.
     - Никогда я этим не занимался. Я старался  от  всего  такого  держаться
подальше! - Он снова улыбнулся. - Прежде чем до меня дойдет черед, я  помру,
это уж точно.
     - Но ведь еще и половины зимы не прошло. Что же вы будете делать?
     - Ей-богу, сэр, и сам не знаю.
     - А вам не кажется, что при таком  положении  дел  вам  будет...  будет
лучше... в инвалидном доме?
     Молчание.
     - Там ведь, знаете, очень... очень удобно, и...
     Молчание.
     - И ведь в этом нет никакого... никакого позора или...
     Молчание.
     - Ну?
     Он встал и подошел к камину, а моя  собака  встревоженно  обнюхала  его
штаны, как бы говоря: "Ты весь поношен,  так  и  отправляйся  куда  следует,
тогда хозяину не придется ходить к тебе и тратить время, предназначенное для
меня". Потом она тоже встала и  ткнулась  мне  мордой  в  колено:  "Когда  я
состарюсь, хозяин, ты все равно будешь обо мне заботиться, мы оба это знаем.
А об этом человеке заботиться некому. Пойдем отсюда!"
     Наконец старик заговорил:
     - Нет, сэр. Я не хочу туда, я работать могу. Я не хочу туда.
     Позади него раздался шепот:
     - Старик может работать, сэр, может. Пока у нас есть корка хлеба, мы уж
лучше тут останемся.
     - Вот поглядите, что я получил, но, ей-богу, я не могу. Я еще  работать
гожусь; всю жизнь работал.
     Он вынул листок бумаги. Это был ордер на предоставление Джеймсу  Уайту,
семидесяти одного года, и Элайзе Уайт, его супруге, семидесяти одного  года,
коек в местном работном доме; в случае использования в целях нищенства ордер
подлежал уничтожению.
     - Старик может работать, сэр, может. Будьте уверены, сэр,  хлебнули  мы
тут горя, прежде чем получили эту бумагу. Но  мы  не  хотим.  Я  все  говорю
старику, что, мол, лучше уж мне тут помереть.
     - Но ведь вам будет там гораздо лучше, миссис  Уайт;  вы  же  сами  это
знаете.
     - Так-то оно так, сэр, да ничего не попишешь, я не хочу, и  старик  мой
тоже не хочет.
     - Я могу работать; могу тачку возить и всякую другую работу делать.
     - А прожить-то сможете?
     - Что ж, сэр, живы будем - не помрем. А потом, кто ж его знает,  потом,
видать, никуда не денешься.
     И снова шепот:
     - Потом-то уж ничего нельзя будет сделать. Сами изволите видеть, сэр, -
уж и сейчас ничего не осталось, ничего.
     Она подняла руку и указала на кровать; и луч солнца,  прятавшегося  все
утро, прорвался сквозь тучи и засверкал на ее обручальном кольце.


ОСТОРОЖНЫЙ ЧЕЛОВЕК

     Перевод И. Гуровой

     Все его предки по одной линии со времен нашествия саксов были фермерами
и роднились только с фермерами, а все его предки по другой линии  со  времен
нормайского завоевания  принадлежали  к  провинциальной  знати  и  роднились
только с провинциальной  знатью.  Он  родился  там,  где  кончался  город  и
начиналась деревня, и воспитывался в очень приличной школе, а отец его  бьь>
судьей.
     Он избрал профессию, для которой  его  и  предназначали,  но  тщательно
следил, чтобы она не наложила на него излишнего отпечатка.  Ибо  даже  в  те
дни, когда его еще катали в колясочке, он во всем  предпочитал  умеренность.
Он так ясно постиг другую сторону катания в колясочке, что с тех пор  всегда
избегал того, во что  потребовалось  бы  вложить  все  силы  ума  и  сердца.
Впрочем, все его  органы  были  удивительно  хорошо  сбалансированы.  Он  не
обладал ни излишком мозга, ни излишком сердца. Аппетит у него  тоже  не  был
чрезмерным, хотя и вполне  достаточным.  Когда  за  обедом  его  спрашивали,
какого десерта ему  положить,  он  неизменно  отвечал:  "Чуточку  и  того  и
другого, пожалуйста",  -  ибо  больше  всего  на  свете  не  любил  выбирать
что-нибудь одно в ущерб другому. Этот инстинкт коренился  в  таких  глубинах
его существа, что он даже не  подозревал  о  нем.  Именно  это  неведение  и
придавало бесхитростную силу характеру,  который  иначе  мог  бы  показаться
нерешительным.
     К женщинам он относился настороженно. Излишек жены был  бы  ему  крайне
неприятен, но отсутствие жены также не сулило  ничего  хорошего,  однако  он
нашел выход из этого затруднения, сказав себе: "Мы  двое  будем  состоять  в
браке ровно настолько, насколько это нам удобно; и будем поступать так,  как
захотим". И вот, думая так и добившись, чтобы его жена (которая  была  умной
женщиной) сказала, что и  она  так  думает,  он  хранил  ей  безукоризненную
верность. Вопрос о детях оказался весьма трудным, ибо года через  два  после
бракосочетания выяснилось, что совершенно невозможно в одно и  то  же  время
иметь их и не иметь. Столкнувшись с этой дилеммой, он долго размышлял, какой
путь избрать, и тщательно взвесил все "за" и "против", но  обнаружил  в  них
такое равенство, что не сумел прийти ни к какому выводу. Вследствие чего  он
обзавелся двумя детьми и без труда решил, что больше ему не нужно.
     Кое-какие неприятности доставила ему и проблема местожительства: выбрав
город, он лишился бы деревни, а поселившись в деревне,  лишился  бы  города.
Посему он жил чуточку там и чуточку тут, так все наладив,  что,  находясь  в
Лондоне, желал поскорее уехать, а уехав, хотел поскорее туда вернуться, -  и
это было весьма полезно для его здоровья.
     Умеренный мясной стол породил в нем мечту об иных диетах, сделав его  в
теории вегетарианцем, так что у него было  нечто  общее  с  обеими  школами.
Порой он пил вино, а порой не пил, и после еды всегда выкуривал сигару -  но
только одну, потому что после второй ему стало бы дурно.
     О деньгах он думал, что их должно быть достаточно, чтобы о них не нужно
было думать;  и  дабы  достигнуть  этого,  он  машинально  ограничивал  свои
желания, а главное, - желания своей жены, которая, не обладая столь идеально
сбалансированной  натурой,  когда  хотела   чего-нибудь,   так   уж   хотела
по-настоящему.
     В вопросах религии он  избегал  какого  бы  то  ни  было  определенного
выбора. Если его спрашивали, верит ли он в загробную жизнь, он  отвечал:  "Я
не вижу оснований верить в нее, но, с другой стороны, я не вижу,  почему  не
следует в нее верить. Возможно, что какая-то загробная жизнь  существует,  а
возможно, что и не существует; а может быть,  для  одних  она  есть,  а  для
других нет - чуточку и того и другого, быть может".
     Любая догма, разумеется, была ему неприятна: ведь она обрекала человека
на нечто определенное, а это было и отвратительно и нелепо.
     Только раза  два  за  всю  его  жизнь  у  него  был  серьезный  приступ
беззаботности - в тех случаях,  когда  его  беззаботности  угрожал  какой-то
человек или событие, пытавшиеся связать его.
     Его приводила в ужас мысль, что он может оказаться связанным,  и  когда
его избрали в парламент - после того, как ему исполнилось сорок  лет,  -  он
почувствовал естественное  беспокойство.  Связан  ли  он  теперь  чем-нибудь
определенным? И если да, то чем? Может ли он  по-прежнему  поддерживать  обе
стороны, и если да,  то  может  ли  он  перестать  их  поддерживать?  И  был
счастлив, обнаружив, что может.
     _Просто удивительно, до чего он был плоть от плоти своей страны_.
     И все же он не вполне сознавал, насколько он важен для государства,  не
замечал, может быть, какое множество подобных ему людей встречается на любых
путях  жизни,  не  замечал,  что,  собственно  говоря,   он   основа   основ
национального пудинга.
     Было слово, которое он  научился  писать  еще  в  раннем  детстве:  оно
начиналось с "К", вторая буква была "О", третья  -  "М",  четвертая  -  "П",
пятая - "Р", шестая - "О", седьмая - "М", восьмая - "И",  девятая  -  "С"  и
десятая тоже "С". Выученное, едва он выкарабкался из  колясочки,  это  слово
навеки запечатлелось в его памяти. Он брал его с собой в  контору,  он  брал
его с собой в церковь, он брал его с собой в постель, когда ложился спать. А
теперь, став общественным деятелем, он взял его с собой в парламент. Однако,
питая симпатию и даже благоговейное почтение к  Джону  Булю  -  этому  мифу,
который никогда не поступался  своими  взглядами  и  упорно  отстаивал  свои
идеалы вопреки любой опасности войны,  -  он  в  тех  случаях,  когда  бывал
вынужден действовать, предпочитал говорить, что действует так во  имя  своих
принципов,  и  это  было  правдой,  ибо  главный  его  принцип  сводился   к
глубочайшему неверию в существование принципов как таковых.
     Именно это придавало ему такой вес  в  политике,  ибо,  устроившись  на
самой середине качающейся  доски,  он  первый  ощущал  ее  движение,  первый
реагировал на него и меньше всех от  него  страдал.  Инстинктивно  на  самую
чуточку перемещаясь то туда, то сюда, он не давал качелям развалиться и в то
же время испытывал тайное презрение к двум концам доски, которые то взлетали
к небу, то тяжело ударялись о  землю.  Без  него  парламент  ничего  не  мог
сделать, ибо имя ему было легион, да и с ним делал немногим больше.
     Он обладал чувством юмора, которое помогало  ему  подмечать  смешное  в
чудаках и во всевозможных излишествах.  Больше  всего  его  забавляли  люди,
целиком отдающие себя какому-нибудь делу: порой он сидел - иногда  в  шляпе,
иногда без шляпы -  и  с  тихой  улыбочкой  дожидался  минуты,  когда  чудак
хлопнется оземь, и чем крепче был удар, тем забавнее это ему  казалось.  Тех
же, кто посмеивался  над  людьми  осторожными,  он  не  принимал  всерьез  -
шутники, да к тому же не  слишком  остроумные,  -  и  досадливо  недоумевал,
откуда берутся глупцы, избирающие подобных  субъектов  в  Собрание,  которое
зиждется на осторожности. Впрочем, он не слишком тревожился, будучи  уверен,
что отсутствие осторожности скоро их погубит.
     Афоризмы вроде "среднего пути не  существует"  порой  покоряли  его  на
целых пять минут, но он неизменно успевал вовремя очнуться и обнаружить, что
этот путь все-таки  существует.  По  правде  говоря,  он  давно  уже  твердо
уверовал,  что  может  изготовить  яичницу,  не  разбив  яйца,  и  хотя  он,
несомненно, никаких яичниц не изготовлял, но зато не разбивал и никаких яиц.
И точно так же сохранялась в целости его вера в то, что он вот-вот изготовит
яичницу. Да в конце концов, что сулит яичница, даже если  он  ее  изготовит?
То-то и оно! Съедаешь ее - и тут  же  надо  готовить  новую.  Гораздо  лучше
обдумать яичницу, и держать ее в мыслях,  хранить  ее  там  неизготовленную.
Однако он всегда был  рад  обсудить  рецепт  яичницы  и,  поглядывая  на  ее
компоненты, весьма осторожно их взвешивал - на словах, а порой даже добавлял
щепотку-другую укропа, так что  яичница,  несомненно,  продвигалась,  но  не
излишне быстро. Известно даже, что он иногда проводил в  созерцании  яичницы
целые ночи, но делал это  только  из  опасения,  как  бы  в  его  отсутствие
кто-нибудь не поджарил ее; а на рассвете он отправлялся домой к  жене  и  не
без горечи жаловался, что всей этой лихорадочной стряпни в парламенте  можно
было бы избежать при наличии капельки осторожности.
     В целом его нельзя было назвать самостоятельно мыслящим, и все же он не
был лакеем в услужении у простых смертных; нет, он служил госпоже куда более
благородной - великой богине Конъюнктуре. Однако сказать ему об этом было бы
небезопасно: хотя в намеке на то, что он поступает  согласно  своей  натуре,
казалось бы, ничего обидного  не  было,  это  ему  почему-то  не  нравилось.
Несомненно, тут также проявлялась его осторожность.
     Почти любой проект социальных преобразований вызывал у  него  некоторое
сочувствие. Если, например", кто-нибудь предлагал ввести пенсии по старости,
он осторожно кивал, а потом выжидал, зная, что когда  кто-нибудь  встанет  и
объявит  эту  меру  опасной,  он  согласится  с  ним.  Или,  скажем,   когда
высказывалось  мнение,  что  голодных  детей   следует   кормить   за   счет
государства, он относился к этому плану одобрительно,  но  не  слишком,  ибо
чувствовал, что излишний энтузиазм может помешать ему одобрить  мнение,  что
кормить их за счет государства не следует. "Чуточку и  того  и  другого",  -
думал он и благодаря этому  мудрому  решению,  которое  нередко  именовалось
здравым смыслом, он неизменно устраивал так, что голодные дети  не  получали
ни чуточки ни того, ни другого. Однако, как он весьма  справедливо  замечал,
принять первое предложение значило бы показать себя излишне прогрессивным, а
принять второе - показать себя  ретроградом.  И  так  было  с  любым  другим
проектом.
     Лидеры и той и другой стороны на опыте давно узнали, как  капризна  его
печень, как чувствительна она к каждому движению, как начинает она бунтовать
при каждом толчке, и научились беречь ее и не встряхивать,  потому  что  им,
естественно, не нравилось  лететь  кувырком.  Кроме  того,  они  ценили  его
надежную солидность  -  без  него  страна,  несомненно,  пошла  бы  по  пути
прогресса излишне быстро.
     И тут его лидеры бросали на  него  взгляд:  веки  его  были  равнодушно
опущены, но в глазах таилась легкая тревога, строго  поджатые  губы  все  же
чуть-чуть улыбались; он сидел в  своем  пальто,  не  легком  и  не  тяжелом,
которое снимал или надевал, смотря по погоде, и чаще всего хранил  молчание.
А позади его серой, незаметной фигуры они