на пришла, и уже уходит, когда Джой
                          появляется за ее спиной.

     Джой. Мама!

      Миссис Гвин оборачивается и молча смотрит на нее, прикусив губу.

О мама! Скажи, что это неправда!
     Миссис Гвин (застыв на месте). Что неправда?
     Джой. Что ты и он... (Вглядывается в неподвижное лицо матери. Шепотом.)
Значит, это правда!
     Миссис Гвин. Довольно, Джой. Мои дела касаются только меня, а не  тебя.
Понятно?
     Джой (вполголоса, ожесточенно). Да, понятно!
     Миссис Гвин. Ничего тебе не понятно. Ты еще ребенок.
     Джой (страстно). Мне понятно, что ты очень обидела... (Замолкает.)
     Миссис Гвин. Твоего отца? Ты это хотела сказать?
     Джой (опуская голову). Да. И... и меня. (Закрывает лицо руками.) Мне...
мне стыдно.
     Миссис Гвин. И ты говоришь это мне, той, кто тебя родила? Разве я  была
тебе плохой матерью?
     Джой (сдавленно). О мама!
     Миссис Гвин. Тебе стыдно? А я? Неужели я должна быть  погребена  заживо
только потому, что тебе стыдно? Неужели я должна  убить  в  себе  все  живое
только потому, что ты совсем еще дитя и еще ничего  не  понимаешь  в  жизни?
Выслушай меня, Джой. Тебе лучше понять это раз и навсегда. У твоего отца нет
никаких прав на меня, и он сам это признает. Уж много лет как мы друг  другу
чужие, хуже, чем чужие. Можешь ты понять это? Не закрывай лицо  руками,  как
маленький ребенок. Посмотри на меня.

Джой опускает руки и поднимает лицо. Миссис Гвин смотрит ей в глаза, губы ее
        дрожат. Она продолжает говорить торопливо, иногда запинаясь.

Сколько  я  выстрадала,  когда  родила тебя, сколько я страдала из-за каждой
твоей  болезни,  каждой  царапины.  Неужели  все  это дает тебе теперь право
распоряжаться  мною?  (Безжизненным  голосом.)  Мне  не  очень-то  счастливо
жилось, и в будущем меня тоже ничего хорошего не ждет.
     Джой. Я все готова сделать для тебя, мама.
     Миссис Гвин. Кроме одного - дать мне  возможность  жить.  Да,  Джой,  я
прекрасно понимаю: это единственное, чего ты для меня не сделаешь.
     Джой. О мама, ты совсем не понимаешь! Ты мне так нужна, а  я  для  тебя
словно перестала существовать.
     Миссис Гвин. Перестала существовать? (Улыбается.)
     Джой. Мамочка, миленькая, если ты так несчастлива, давай  забудем  все,
уедем отсюда, и я заменю тебе всех на свете, обещаю тебе!
     Миссис Гвин (с подобием улыбки). Ах, Джой, Джой!
     Джой. Я буду так стараться!
     Миссис Гвин. (так же грустно  улыбаясь).  Да,  да,  знаю,  дорогая,  ты
будешь... пока сама не полюбишь.
     Джой. Никогда, мама! Клянусь тебе, никогда этого не будет!
     Миссис Гвин. Не было еще женщины, Джой,  которая  рано  или  поздно  не
полюбила бы.
     Джой (приходя в отчаяние, шепотом). Но ты не должна была, мама.  Это...
это грех.
     Миссис Гвин. Если это "грех", как ты говоришь, то платить за него  буду
я, а не ты!
     Джой. Но я хочу спасти тебя, мама!
     Миссис Гвин. Спасти меня? (Смеется.)
     Джой. Я не могу спокойно смотреть, как ты...  Если  б  ты  только...  Я
никогда не оставлю тебя. Ты, наверно, думаешь,  что  я  сама  не  знаю,  что
говорю, но я знаю, потому что я уже... уже, кажется, немножко  люблю  одного
человека... О мама! (Прижимая руки  к  груди.)  Я  так...  так  ужасно  себя
чувствую, будто все уже знают и...
     Миссис Гвин. И ты, наверно, думаешь, что я настоящее  чудовище,  раз  я
причиняю тебе эту боль. Ах, когда-нибудь ты будешь разбираться во всем  этом
гораздо лучше.
     Джой (в приступе внезапно нахлынувшего волнения и страха). Я никогда не
поверю этому... Я... я не могу... Ты предаешь меня, мама!
     Миссис Гвин. О неискушенные создания! Вы...

Джой  поднимает  глаза,  видит выражение лица матери и падает на колени у ее
                                    ног.

     Джой. Ради меня... мама!
     Миссис Гвин. Требуй от меня мою жизнь, Джой. Требуй, не бойся.

Джой  отворачивается.  Миссис  Гвин  вдруг  наклоняется  и  притрагивается к
       волосам дочери; Джой вся съеживается под этим прикосновением.

(Отшатывается,   как   ужаленная.)   Я   забыла...  ведь  я  "предаю"  тебя.
(Стремительно уходит, ни разу не оглянувшись.)

Джой,  оставшись  одна,  съеживается  еще  больше.  Плечи  ее вздрагивают от
безмолвных  рыданий.  В  такой позе ее застает Дик, который возвращается, не
         слыша больше голосов. Он становится на колени рядом с нею.

     Дик. Джой! Не надо, дорогая, не надо. Не плачь. Это просто  невыносимо!
Я готов сделать что угодно, лишь  бы  ты  не  плакала.  Ну  скажи  мне  хоть
что-нибудь.

   На мгновение Джой затихает, потом ее плечи снова начинают вздрагивать.

Джой,  хорошая  моя,  славная! Это просто ужасно. Ты опять расхвораешься - и
чего  ради!  Ей-богу, твои слезы дороже. Я что угодно готов сделать, лишь бы
тебе не было больно. Перестань хоть на минутку. Ну, прошу тебя.

                        Джой опять перестает рыдать.

Ничто  на  свете  не стоит твоих слез, поверь мне, Джой! Ну посмотри на меня
хоть краешком глаза.
     Джой (бросает на него взгляд, сдавленно). Не надо...
     Дик. Какая ты хорошенькая, Джой. Я сделаю так, чтобы тебе было  хорошо.
Я все возьму на себя. Я ведь все знаю.

                   У Джой сквозь слезы прорывается смех.

В  самом  деле.  У  меня  тоже  было  вроде этого. Клянусь тебе. А потом все
проходит, Джой, все проходит!
     Джой. Ты не знаешь. Это... это так...
     Дик. Не думай об этом. Нет, нет, нет. Я точно  знаю,  как  это  бывает.
(Гладит ее руку.)
     Джой (слегка отстраняясь, шепотом). Зачем ты, не надо...
     Снова доносятся звуки вальса.
     Дик. Послушай, Джой. Так не годится. Давай обсудим все спокойно.
     Джой. Но ты не понимаешь! Это... это такой позор!..
     Дик. О! Ну, что касается всяких сплетен, то она твоя мать, как  бы  она
ни поступила. (Грозно.) Пусть только кто-нибудь посмеет слово сказать!
     Джой (проглатывая слезы). Как будто от этого мне станет легче!
     Дик. А если она не любит твоего отца?
     Джой. Ведь она его жена!
     Дик (торопливо). Да, да, знаю. Но все же...
     Джой (хватаясь за соломинку). Что?
     Дик (торопливо). Конечно, я-то верю в моральные обязательства...

                  Они торжественно глядят друг на друга.

Лично я считаю, что брак - вещь очень серьезная.
     Джой (торжественно.) Священная.
     Дик. Но бывают же исключения, Джой.
     Джой  (постепенно  забываясь  в  ходе  спора).  Какие  же  могут   быть
исключения, если брак священен?
     Дик (убежденно). Но ведь нет правил без исключений.
     Джой. Сюда это не может относиться. Иначе...
     Дик (горячо). Но послушай, Джой. Если он  оказался  ошибкой,  то...  не
знаю, как тебе, а мне это кажется просто ужасным.
     Джой. Не знаю... да... если... (Внезапно.) Но ведь это моя мать!
     Дик (серьезно). Конечно. Знаю. И понимаю, что тебе самой трудно  видеть
вещи в другом свете. (С решимостью отчаяния.) Но послушай,  Джой,  сейчас  я
тебе объясню. Если кто-нибудь кого-нибудь полюбит,  то  они  должны  принять
какое-то решение. Ну вот, понимаешь, твоя мать и решила.
     Джой. Это ничего не объясняет.
     Дик. Ну как же нет? Нужно смотреть со стороны, будто ты тут ни при чем.
Ну вот, допустим, взять нас с тобой: если бы мы любили друг друга, а  нельзя
было бы... Конечно (расстроенно), ты  бы  решила  по-правильному,  так,  как
положено, - я знаю... (Ожесточенно.) Но я клянусь, я бы  решил  не  так,  не
по-правильному! (Торжествующе.) Вот почему  я  чувствую,  что  понимаю  твою
мать.
     Джой (вытирая рукавом глаза). Какой ты милый. Дик, и какой... забавный!
     Дик (осторожно обнимая ее одной рукой). Потому что я люблю тебя,  Джой,
вот почему! И я буду любить тебя всегда, и  тебе  больше  никогда  не  будет
больно. Да, буду. И каждый день, лишь взойдет солнце, ты будешь знать, что я
тебя люблю! Закатится солнце - и я тебя люблю по-прежнему! И всю свою  жизнь
я буду любить тебя! И все, что есть хорошего  на  свете,  все  будет  твоим,
клянусь тебе. Вот и сегодня - такая красивая ночь! Это неспроста! Ты  только
посмотри!

                   Джой смотрит на луну, а Дик - на Джой.

Но эта ночь не такая красивая, как ты!
     Джой (склонив голову). Не надо. Я... я не знаю, что будет...
     Дик (придвигаясь ближе). Ты не устала стоять на коленях, Джой? Я... мне
никак не обнять тебя, ты так неудобно стоишь.
     Джой (всхлипнув). Ой, Дик, ты такой смешной, а мне все равно  хорошо  с
тобой.
     Дик. Знаешь что, Джой, давай будем  всегда  держаться  друг  за  друга,
тогда нам в жизни все будет нипочем!

                 Они поднимаются на ноги. Вальс еще громче.

Смотри,  как  много  хорошего  ты  пропускаешь!  Почему  ты не танцуешь, это
неправильно... Слушай, Джой, давай один круг, а?
     Джой. Нет, нет!
     Дик. Ну попробуй!

         Он осторожно берет ее за талию; она пытается отстраниться.

     Джой (прерывающимся голосом). Нет, нет!.. Ой, Дик! Завтра  будет  такой
ужасный день.
     Дик. Завтра ничто тебя не  сможет  обидеть,  Джой!  Никто  и  ничто  не
причинит тебе больше боли. Никогда!

       Она смотрит на него, и постепенно выражение ее лица меняется.
                   Вдруг она прячет лицо у него на груди.
Секунду  они стоят так, залитые лунным светом, потом поворачиваются к реке и
медленно  скрываются  из  виду. Снова старый бук остается один. Звуки вальса
смолкают.  Раздаются  голоса  мисс  Бук  и  полковника,  идущих из дому. Они
показываются  в  проеме  стены.  У полковника в руках полевой бинокль, через
                   который он собирается наблюдать луну.

     Xоуп. Одно удовольствие смотреть, как  Молли  танцует  с  Левером.  Они
отлично станцевались! Когда женщине хорошо, я это сразу вижу.
     Мисс Бук. Да? Какой вы наблюдательный!
     Хоуп. А луна-то какова! Посмотрим-ка ее получше. Вот  взгляните,  Буки,
какой великолепный бинокль (подвинчивает окуляры) - лучшего во  всей  Англии
не сыщешь, Помню, в Бирме я при помощи этого бинокля мог отличить мужчину от
женщины на расстоянии двух с четвертью миль. А это дело не простое, могу вас
заверить. (Наводя бинокль на луну, он попутно  осматривает  земные  объекты,
особенно вдоль берега реки. Вполголоса, но очень возбужденно.) Это что,  это
что? Экая негодница! Э! Да это Дик. Не  быть  мне  живу,  если  она...  Черт
возьми! Волосы распущенные. Буки! Это Джой!

Мисс  Бук  подходит,  чтобы  посмотреть. Он делает движение, как будто хочет
  передать ей бинокль, но вместо этого снова подносит его к своим глазам.

(Возбужденно.)  Конечно,  Джой!  И  куда  девалась  ее  мигрень!  Черт,  они
целуются! Вот так история! Ведь мне придется сказать об этом жене, да?
     Мисс Бук. Вы уверены, что они целуются? Ну что ж, это неплохо.
     Хоуп. Они идут дальше. Остановить их, что ли? (Поднимается на цыпочки.)
Проклятье, какое мы имеем право подглядывать за  ними!  (Роняет  бинокль  на
грудь.) Их уже не видно.
     Мисс Бук (про себя). Он говорил, что не позволит ей.
     Хоуп. Что, что? Значит, вы их поощряли?
     Мисс Бук. Напрасно вы так торопитесь. (Идет к дуплистому буку.)
     Хоуп (рассеянно).  Вот  так  история,  Буки!  И  подумать  только,  что
когда-то Нелл и я тоже... Бедная Нелл! Я помню, была  в  точности  такая  же
ночь, как сегодня. (Умолкает и, вздыхая, устремляет взор вдаль.)
     Мисс Бук (многозначительно). Это хорошо, что у  нее  теперь  есть  Дик,
такой милый молодой человек. Она только что  узнала,  что  ее  мать  и  этот
Левер... Ну, вы сами понимаете.
     Хоуп (теряя всякие следы суетливости и подтягиваясь, как на параде). Вы
хотите сказать, что моя племянница...
     Мисс Бук. Да! С ее же собственных слов!
     Хоуп (опустив голову). Никогда бы не поверил, что Молли могла дойти  до
этого.
     Мисс Бук (очень проникновенно). Ах,  дорогой  мой!  Все  мы  одинаковы;
снаружи одно, а внутри другое, прогнили, как это дуплистое дерево!  И  когда
дело  касается  нас  самих,  всегда  оказывается,  что  это  Особый  случай,
исключение.

 Полковник обескураженно машет рукой, и мисс Бук подходит к нему вплотную.

Ну зачем принимать все так близко к сердцу, дорогой мой?..

                        Некоторое время оба молчат.

     Xоуп (качая головой). Никогда бы не поверил, что Молли может  забыть  о
своей дочери.
     Мисс Бук (печально). Бедняжки! Каждой из них суждено идти своим  путем.
Ни она не может поставить себя на место Джой, ни  Джой  не  может  поставить
себя на ее место. Женщина и девушка! И между ними - древо жизни!
     Xоуп (уставившись на старый бук, как будто это и есть древо, о  котором
идет речь). Все это очень огорчает меня, Буки, очень огорчает. (Опускается s
кресло и  поглаживает  свои  длинные  усы.  Затем  говорит  как  бы  себе  в
утешение.) А вот возьму и не скажу ничего жене. Будь я проклят, если я стану
портить кому-нибудь жизнь!
     Мисс Бук (кивая). И без того на свете много страданий, а  если  мы  все
начнем судить да рядить, то ли еще будет! Лишь бы у них,  у  молодых,  жизнь
сложилась по-хорошему!
     Хоуп (ожесточенно). По-хорошему! Проклятье! Иначе  пусть  лучше  они  и
не... (Замолкает и поднимает на мисс Бук глаза, в которых застыла  печаль  и
растерянность.) Знаете, Буки, а ведь смешная эта штука - жизнь!
     Мисс Бук. Люди смешные, а не жизнь. (Ласково  прикасаясь  к  его  лбу.)
Успокойтесь же, успокойтесь, дорогой. У вас  разболится  голова.  Т-шш!  Они
идут!

Она тянет Хоупа за рукав, и они быстро скрываются в направлении дома. Джой и
 Дик, по-прежнему тесно обнявшись, возвращаются и останавливаются у дупла.

     Джой (шепотом). Дик! Любовь всегда такая, да?
     Дик (прижимая ее к себе, убежденно). Нет, нет! Что ты! Такой любви, как
у нас, никогда не было! (Целует ее в губы.)

                                  Занавес
1907 г.



   Джон Голсуорси
   Этюды о странностях


----------------------------------------------------------------------------
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 16.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

ПИСАТЕЛЬ

     Перевод Г. Журавлева

     Каждое утро он просыпался с мыслью: "Не заболел ли я?" Ведь это  весьма
важно - иметь доброе здоровье. Больной  писатель  не  может  выполнять  свой
творческий долг; в то же время он  не  может  хладнокровно  выносить  упадка
собственного творчества. Но, установив, что  болезни  ему  не  угрожают,  он
спрашивал у жены: "Как  ты  себя  чувствуешь?",  -  и,  пока  она  отвечала,
задумывался: "Да... если события последней главы я подам через  субъективное
восприятие Бланка, то мне лучше..." И далее в том же духе. Так и не услышав,
как себя чувствует жена, он покидал постель и принимался за дело, которое  в
шутку называл "культом живота"; оно было необходимо для сохранения  аппетита
и фигуры, и, занимаясь этим делом, он отмечал про себя: "У меня это  здорово
получается". Но тут же появлялась другая мысль: "Этот субъект  из  "Парнаса"
абсолютно неправ... он просто не понимает...",  -  и,  застыв  на  мгновение
нагишом, с ногами, задранными до верхнего ящика комода, он обращался к жене:
"Я считаю, этот субъект  из  "Парнаса"  просто  не  может  понять,  что  мои
книги..." И на этот раз он не пропускал мимо  ушей  ее  энергичного  ответа:
"Ну, конечно же, не понимает. Он просто идиот".
     Затем он брился. Это были минуты наивысшего творческого подъема,  и  он
тут же кровавил себе щеку и  издавал  тихий  стон:  теперь  придется  искать
специальную ватку и останавливать кровотечение - жалкая работа,  не  имеющая
ничего общего с полетом гения. И если его  жена,  воспользовавшись  случаем,
говорила наконец то, что давно  уже  хотела  сказать,  он  отвечал,  пытаясь
понять, о чем это она толкует, и  думал:  "Ну,  началось!  Никогда  не  дают
возможности сосредоточиться". Покончив с бритьем, он  шел  мыться,  и  некий
философский вывод неизменно зрел в нем как раз перед приемом холодного душа,
и он останавливался и кричал через дверь: "Видишь ли, я считаю,  что  высший
принцип..." И пока жена отвечала, он, к счастью, вспоминал  о  необходимости
тотчас же подставить еще не остывшее тело  под  холодный  душ,  в  противном
случае может быть нарушено кровообращение, и  ее  ответ  снова  не  достигал
цели. Вытираясь, он мечтательно развивал свои взгляды на сущность мироздания
и знакомил с ними жену с помощью фраз, которые он редко  доводил  до  конца,
так что отвечать было не обязательно. Когда он начинал одеваться, его  мысли
принимали несколько иное направление: "Почему я не могу  сосредоточиться  на
своей работе? Это ужасно!" И если у него случайно  отрывалась  пуговица,  он
неохотно заявлял  об  этом,  чувствуя,  как  бесполезно  растрачивается  его
рабочее  время.  Глядя  на  сосредоточенное  лицо  жены,  склонившейся   над
ничтожной работой - пришиванием пуговицы, он умилялся: "Она  у  меня  просто
чудо! И как она успевает сделать для меня столько в течение дня?"  Затем  он
начинал ерзать от нетерпения, чувствуя нутром, что почта уже ждет его.
     Он спускался вниз, привычно думая: "Эта проклятая  почта  отнимает  все
мое время!" Около столовой он ускорял шаги и, увидев на столе огромную  кипу
писем, привычно восклицал: "Проклятие!", - а глаза его  загорались.  Если  -
что случалось редко - на столе не оказывалось зеленого конверта с  газетными
вырезками, в которых упоминалось его имя, он бормотал: "Слава богу!",  -  но
физиономия его вытягивалась.
     Обычно он торопливо ел, расхаживая по комнате и читая о себе,  и,  если
жена заговаривала о его поведении, он молча сжимал губы  и  думал:  "Я  умею
себя сдерживать".
     Сколько бы он ни собирался, ему редко удавалось сесть за работу  раньше
одиннадцати, нельзя же было не продиктовать жене несколько  мыслей  о  себе:
например, почему он не мог выступить там-то и там-то с лекциями; или где  он
родился; или сколько он получил за то-то; или почему он не будет  заниматься
тем-то. И надо было писать письма, которые обычно он начинал так:
     "Дорогой...
     Сердечно благодарю за Ваше письмо с оценкой моей книги и за критические
замечания. Я, конечно, считаю, что Вы совершенно неправы... Вы, по-видимому,
не сумели уловить... Короче говоря, я не думаю, что Вы когда-либо относились
ко мне справедливо...
     Искренне Ваш,
     Подпись".
     После того, как его жена заканчивала переписку писем, которые могли  бы
представить ценность после его  смерти,  он  наклеивал  марки  и  восклицал:
"Боже! Уже почти одиннадцать!" - и  удалялся  туда,  где  люди  его  ремесла
творят.
     Именно в эти часы, сидя в кресле с пером в руке, он  мог  отвлечься  от
мыслей о себе, если, разумеется, не  считать  тех  мгновений  -  не  слишком
частых, - когда он не мог не подумать: "Эта страница сделана блестяще... Мне
редко приходилось писать лучше"; или мгновений - слишком частых, - когда  он
глубоко вздыхал и думал: "Да, я уже не тот".
     Около половины второго он поднимался и, найдя жену, вручал ей несколько
листков. "Вот посмотри... пустяки...  ничего  хорошего".  И,  выбрав  место,
откуда, как он полагал, она не могла видеть его, брался за какое-либо  дело,
не мешавшее ему, однако, наблюдать за впечатлением,  которое  производят  на
нее только что врученные листки.
     Если впечатление было благоприятное, он решал, что у него  удивительная
жена, если неблагоприятное, то где-то в глубине желудка он  внезапно  ощущал
холодок и за ленчем почти не притрагивался к пище.
     Днем, во время прогулки, он проходил мимо множества предметов и  людей,
но не замечал их, ибо в это время он сосредоточенно размышлял, что для  него
характернее - острая наблюдательность или богатое воображение, правильно  ли
его понимают в Германии и в особенности над вопросом, не опасно  ли  слишком
много думать о себе. Время от времени он остана