ат  на  освободившееся
место, он будет самым молодым из судей. Но его друг Z был того же  возраста,
тех же политических взглядов и того же во всех отношениях калибра, что и он,
да к тому, же еще отменно крепок и здоров. Не  удивительно,  что  за  неделю
ожидания наш герой заметно поседел. Когда в  начале  октября  его  назначили
членом Верховного суда, ему стоило больших усилий сдержать радость;  но  уже
на следующее  утро  он  узнал,  что  его  друг  Z  получил  точно  такое  же
назначение,  ибо  правительство   решило   увеличить   состав   Королевского
Верховного суда на одного человека. Кто именно -  он  или  его  друг  -  был
назначен на дополнительную должность,  он  не  отваживался  да  и  не  хотел
выяснять;  стиснув  зубы,  он  немедленно  приступил  к   исполнению   своих
обязанностей.
     Не станем уверять, что он любил свое дело: чтобы любить  дело,  человек
должен  искренне  и  непрофессионально   стремиться   к   справедливости   и
сочувствовать своим ближним, а у него для этого времени, конечно,  не  было:
все свои силы он сосредоточил на том, чтобы не допускать  отмены  вынесенных
им приговоров и следить за судьбой приговоров его друга  Z.  За  первый  год
приговоры его друга отменялись Апелляционным судом в три раза чаще, чем  его
собственные, и он был потрясен, когда Палата лордов утвердила первоначальные
приговоры друга, и они, таким образом, снова пошли голова в голову. В других
отношениях его жизнь стала, конечно, гораздо спокойнее, чем до сих пор, и он
строго следил за здоровьем, чтобы не сдать раньше времени и не уйти в личную
жизнь; он упорно  отклонял  все  попытки  родных  и  друзей  втянуть  его  в
какие-либо развлечения, сверх неизбежных званых обедов, игры в гольф  и  еще
более углубленного изучения  законов,  которыми  он  должен  в  совершенстве
овладеть к тому времени, когда станет  лордом-канцлером.  Он  никак  не  мог
решить, радоваться ему или жалеть, что его друг Z не ограничил  своей  жизни
таким же узким кругом интересов.
     К этому времени  он  стал  настолько  умеренным  в  своих  политических
взглядах, что ни одна партия не  могла  бы  решить,  к  которой  из  них  он
принадлежит. Это был период полной неопределенности, когда никто  не  взялся
бы предсказать, в чьих руках окажется власть, скажем, лет через пять-десять,
но он инстинктивно понимал, что надо смотреть вперед. А у человека умеренных
взглядов всегда  больше  шансов  на  постоянное  и  неуклонное  продвижение;
поэтому теперь, когда незачем было активно  заниматься  политикой,  он  стал
умеренным.  Вечным  источником  беспокойства  была  позиция  его  друга   Z,
превратившегося в такую темную лошадку, что никто не мог  бы  разобраться  в
его политических убеждениях; иные даже утверждали, что у  бедняги  их  вовсе
нет.
     Он не пробыл на посту судьи  и  четырех  лет,  как  эпидемия  инфлуэнцы
унесла  в  могилу  трех  судей  его  величества,  а  четвертого  довела   до
умопомешательства; так почти незаметно он оказался вместе со своим другом  Z
в Апелляционном суде. Теперь, когда он ежедневно виделся с  этим  человеком,
он смог поближе его узнать, и с удовлетворением заметил, - что хоть тот  был
крепче его, но зато явно обладал холерическим темпераментом и  слишком  мало
следил за своим здоровьем. Он тут же удвоил заботу о  собственном  здоровье:
бросил пить, курить и отказался от всех радостей жизни, ему  еще  доступных.
Три года просидели они бок о бок, почти механически  вынося  противоположные
приговоры. И вот в одно прекрасное утро распоряжением  премьер-министра  его
друг был назначен Верховным судьей, а он сам всего лишь хранителем судебного
архива. Это был большой удар. После недельного недомогания он, однако, снова
стиснул  зубы  и  решил  продолжать  борьбу:  как-никак  его  друг  еще   не
лорд-канцлер! Прошло еще два года; за это время он поневоле расшатывал  свое
здоровье, постоянно посещая званые обеды в высших  светских  и  политических
кругах и вынося каждый день все более суровые и долгосрочные приговоры.  Его
жена и дети, которые иногда еще  допускались  к  нему,  с  тревогой  за  ним
наблюдали.
     Однажды утром они застали его шагающим взад  и  вперед  по  столовой  с
номером "Таймса" в руках; сразу видно было, что он до крайности  взволнован.
Его друг Z выступил на некоем банкете с речью, которой нанес  сокрушительный
удар правительству. Вопрос теперь, конечно, был только в том, продержатся ли
они до смерти уже очень старого лорда-канцлера. Он скончался в июне,  и  его
похоронили в Вестминстерском аббатстве; наш герой и его друг Z  были  самыми
ревностными плакальщиками на  похоронах.  На  той  же  неделе  правительство
потерпело поражение. Трудно представить себе душевное состояние нашего героя
в те дни. За несколько дней он похудел на пять  фунтов,  которые  отнюдь  не
были лишними. Он перестал терять в весе, лишь когда правительство объявило о
своем решении не подавать в отставку  до  конца  сессии;  пятнадцатого  июля
премьер пригласил его  к  себе  и  предложил  ему  пост  лорда-канцлера.  Он
согласился принять этот пост, обратив внимание премьера на права  первенства
своего друга Z. В этот вечер, сидя в кругу семьи, он хранил  молчание.  Раза
три на его выцветших губах появлялась слабая улыбка, да время от времени  он
разглаживал старческой рукой глубокие параллельные  складки  на  щеках.  Его
младшая дочь, наклонившись к колокольчику за спиной этой  высокопоставленной
и досточтимой особы, услышала невнятное бормотание; она быстро  придвинулась
и разобрала следующие бесценные слова: "Обскакал-таки его, черт возьми!"
     Он  принял  эту  высшую  последнюю   почесть   со   всеми   подобающими
церемониями. И с этой минуты силы заметно начали ему изменять. Словно  после
того как он выиграл состязание, ему уже не для чего было жить. В самом деле,
ему оставалось только дождаться, чтобы с его другом случился небольшой удар,
- после этого он, по предписанию врача, удалился от  дел.  Он  протянул  еще
несколько лет, занялся писанием мемуаров, но  уже  без  всякого  интереса  к
жизни. Но в один прекрасный день, когда его  катили  в  кресле  по  аллее  в
Маргете, он столкнулся с другим точно таким же креслом. Обрати свой  усталый
взгляд на человека в кресле, он узнал друга Z. Как же он  изменился,  однако
только  внешне,  потому  что  сейчас  же  не   преминул   дрожащим   голосом
воскликнуть: "Ба, да это ты, черт возьми! Ты  прескверно  выглядишь!"  Когда
наш герой услышал эти слова и увидел  слабую  улыбку  паралитика,  в  нем  с
прежней силой разгорелся былой огонь. Поджав губы, он ничего  не  ответил  и
ткнул в спину человека, катившего его кресло. С этой минуты он  снова  обрел
интерес к жизни. Неужели ему не удастся пережить друга? И  он  отдался  этой
новой цели, день и  ночь  только  о  том  и  помышляя  и  ежедневно  посылая
справляться о здоровье друга. Тот прожил до нового года и скончался  первого
января в два часа ночи. Ему стало  об  этом  известно  в  девять  утра.  Его
высохшее, словно  пергаментом  обтянутое  лицо  осветилось  слабой  улыбкой,
старческие руки, державшие поильник,  разжались,  и  он  замертво  откинулся
назад. Смерть старого  друга,  как  говорили,  оказалась  для  него  слишком
сильным потрясением.

1915 г.



   Джон Голсуорси
   Из сборника "Смесь"


----------------------------------------------------------------------------
     Переводы с английского под редакцией М. Абкиной и В. Хинкиса.
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 11.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------

ПОРТРЕТ

     Перевод Г. Злобина

     Этот человек видится мне таким, каким он был в восемьдесят лет: гораздо
выше среднего роста, отлично сложенный, без малейшего признака  сутулости  -
его стройная фигура и легкость движений восхищали всех, кто его знал. Серые,
как сталь, глаза, глубоко посаженные, так что не  были  даже  видны  верхние
веки,  нисколько  не   поблекли   и   смотрели   с   какой-то   удивительной
проницательностью и прямотой, готовой тут же смениться  лукавым  блеском.  У
него была удивительно красивая голова, - никто и не подозревал, что он носил
шляпы, сделанные на заказ, на размер больше,  чем  любая  из  готовых  шляп;
голову  эту  обрамляли  мягкие  серебристые  волосы,  зачесанные   набок   и
ниспадавшие красивыми завитками на кончики ушей; большая седая борода и  усы
скрывали рот и решительный подбородок с ямкой посередине. Еще в детстве  ему
перебили нос, и все же то был нос мыслителя - широкий и крупный.  Щеки  были
здорового  смуглого  цвета,  а  густые  высокие  брови  придавали  его  лицу
выражение необычайного спокойствия. Но особенно привлекали внимание  посадка
и поворот его головы. Ни в театре, ни в церкви,  ни  в  концертном  зале  не
доводилось мне видеть такой красивой головы;  серебристые  волосы  и  борода
добавляли к ее массивности удивительное изящество и утонченность.
     Человек с такой головой не мог не обладать силой,  мудростью,  чувством
юмора и справедливости. Эта голова выражала главное свойство  его  натуры  -
уравновешенность; ведь в нем как бы жили два человека: один,  с  решительным
подбородком  -  человек  практический  и  энергичный,  и  другой,   которому
принадлежали этот лоб и нос,  -  величественно  невозмутимый  и  склонный  к
раздумьям; но оба они так удивительно уживались друг  с  другом,  что  между
ними не возникало неприятных конфликтов. Эта его уравновешенность тем  более
привлекала  к  себе  внимание,  что  он  обладал   недюжинной   способностью
действовать и недюжинной способностью мыслить. Незаурядная личность, он ни в
том, ни в другом не довольствовался малым. Всю жизнь, как  рассказывают,  он
добивался большего, причем одна половина его  существа  постоянно  требовала
решительных  действий,  а  другая  стремилась   к   возвышенным   мыслям   и
безупречному поведению. Стремление к идеалу как  в  материальной,  так  и  в
духовной сфере сохранилось у него навсегда. Он умел глубоко  чувствовать,  и
если бы не та удивительная уравновешенность  и  тяга  к  внутреннему  покою,
которые, видно, никогда не покидали этого человека, корабль его  судьбы  мог
бы потерпеть ужасное крушение. Тем, кто следил за  ним,  казалось,  что  его
плавание по жизни протекало без приключений, всегда при попутном ветерке. Он
много работал и много развлекался, но никогда не работал  и  не  развлекался
сверх меры. Его частенько видели раздраженным, но, думается  мне,  никто  не
видел его скучающим. Он умел понять шутку быстрее любого из  нас,  не  любил
крайностей, но всегда бывал независим в своих  мнениях  и,  может  быть,  не
вполне отдавал себе отчет,  что  есть  люди  умнее  его.  Он  вовсе  не  был
самодоволен: это качество,  которое  сродни  глупости  и  хвастовству,  было
свойственно ему не больше, чем новорожденному младенцу. Самый  характер  его
был враждебен всякой вялости, но вместе с тем он не любил грубых и  чересчур
энергичных людей. Слово "нахал" было у него самым  сильным  порицанием.  Как
сейчас, вижу его в кресле  после  обеда,  когда  его  собеседник,  попыхивая
сигаретой, захлебывался  шумной  самодовольной  болтовней;  каким  открытым,
понимающим  взглядом  смотрел  он  тогда  на  него  -  не  презрительно,  не
саркастически, а словно бы просто говоря:  "Нет,  дорогой  мой,  хоть  ты  и
говоришь красиво и собой хорош, а я тебя насквозь  вижу.  Стоит  мне  только
захотеть, и ты у меня будешь, как шелковый!" Такие  люди  не  могли  устоять
против него, когда дело доходило до схватки: он подчинял их своей воле,  как
малых детей.
     Он принадлежал к тому  редкому  типу,  который  именуется  чистокровным
англичанином: у его предков, по крайней мере за последние четыреста лет,  не
было ни капли шотландской,  валлийской  или  ирландской  крови,  не  то  что
чужеземной. Он был  с  самого  юга  Девоншира  и  происходил  из  старинного
фермерского рода, представители которого вступали в брак только между собой,
и весьма вероятно, что в жилах у  него  в  совершенно  равной  степени  была
смешана скандинавская и кельтская кровь. Принцип равновесия сказывался  даже
в самом расположении его родового гнезда: старенькая ферма, где родился  его
дед, прилепилась у самого утеса, так что в характере его воплотились суша  и
море, кельт и викинг.
     В шестнадцать лет его отец, плимутский торговец, чьи дряхлые  суденышки
плавали в страны Средиземноморья за фруктами, кожами и винами, определил его
учиться юриспруденции; он переехал в Лондон и в самом скором времени  -  как
многие мужчины в то время - получил право заниматься адвокатской  практикой.
Он не раз рассказывал мне  о  том,  какой  обед  он  устроил  в  честь  того
знаменательного события. "Я был тогда худой, как щепка, - любил говорить  он
(надо сказать, что он так никогда и не пополнел),  -  и  мы  начали  обед  с
бочонка устриц". В этой пирушке  и  иных  развлечениях  его  молодости  было
что-то от  беззаботного  веселья  пикквикских  времен.  Став  адвокатом,  он
полагался, в сущности, только на свои силы и, казалось, никогда особенно  не
нуждался в деньгах. Природное здравомыслие  и  умеренность,  надо  полагать,
ограждали его от финансовых  взлетов  и  падений,  свойственных  большинству
молодых людей, но он  не  был  скуп  и  всегда  проявлял  в  денежных  делах
известную  широту.  Наверное,  в  силу  закона  притяжения,  по  которому  у
расчетливого человека деньги  идут  к  деньгам,  а  также  потому,  что  ему
довелось жить в девятнадцатом столетии, этом Золотом Веке для тех, кто  умел
наживать деньги, он в то время, в возрасте восьмидесяти лет, давно  уже  был
богатым человеком.  Деньги  означали  для  него  упорядоченную,  размеренную
жизнь, полную сердечной теплоты, ибо он любил своих детей и очень  заботился
о них. Женился он лишь в сорок пять лет, но зато  начал  серьезно  думать  о
будущем  семьи,  как  только  родился  первый   ребенок.   Выбрав   здоровую
возвышенную местность не слишком далеко  от  Лондона,  он  сразу  же  взялся
строить усадьбу, чтобы  его  крошки  имели  чистый  воздух,  парное  молоко,
собственные   фрукты   и   овощи.    Удивительно,    с    какой    хозяйской
предусмотрительностью строил он дом и распределял  землю  на  склоне  холма:
здесь был и обнесенный оградой сад, и луг, и поле, и роща. Все было  прочное
и наилучшего качества - от невысокого квадратного дома из красного кирпича с
бетонной террасой  и  французскими  окнами  до  коровников  за  рощицей,  от
столетних дубов на лужайке до  только  что  высаженных  персиковых  деревьев
вдоль ограды на южной стороне. Но делалось это  не  напоказ  и  безо  всяких
излишеств. Все здесь было под рукой: хлеб домашней выпечки, грибы - лесные и
тепличные, - конюшня с часами на низкой башенке и свинарники, розы,  которые
получали призы на всех выставках в округе, и полевые колокольчики, но ничего
лишнего или претенциозного.
     Усадьба была для него неисчерпаемым источником радости, ибо он до конца
сохранил  способность  интересоваться  не  только  крупными  делами,  но   и
мелочами. В одно место подвести горячую воду, в другом - улучшить освещение,
уберечь от ос персики на деревьях, увеличить удой своих олдернейских  коров,
подкормить грачей - каждая маленькая победа над затруднениями приносила  ему
такое же простое, искреннее удовлетворение, как и  любой,  пусть  небольшой,
успех в его деятельности или в делах Компании,  которой  он  руководил.  При
всем  своем  уме,  практичности  и  почти  наивном   удовольствии,   которое
доставляло ему  материальное  благополучие,  он  жил  весьма  содержательной
духовной жизнью и в душе отнюдь не был аскетом. Эта жизнь  была  насыщенная,
словно  музыка  Моцарта,  его  любимого  композитора,  Искусство  и  Природа
занимали в ней достойное место. Он, например, обожал оперу, но только такую,
которую можно назвать "большой оперой", и его огорчало, что опера теперь  не
та, что прежде, хотя втайне он утешался тем, что он в свое время  насладился
шедеврами, которые не дано узнать нынешнему поколению.
     Он любил почти всю классическую музыку,  но  особенно  (после  Моцарта)
Бетховена, Глюка и Мейербера, - последнего он с  не  меньшей  убежденностью,
чем Герберт Спенсер, причислял к  великим  композиторам.  Он  изо  всех  сил
старался понять Вагнера и  после  посещения  Байрейта  {Байрейт  -  город  в
Баварии, где в 1876 году был открыт специальный оперный театр для постановки
музыкальных драм Вагнера.} даже убедил себя, что преуспел в  этом,  хотя  не
переставал подчеркивать  огромную  разницу  между  Вагнером  и  Моцартом.  В
живописи он почитал старых мастеров, особенно выделяя  итальянцев:  Рафаэля,
Корреджо, Тициана, Тинторетто, а из англичан - Рейнольдса и Ромни. Хогарта и
Рубенса он считал  грубыми,  зато  восхищался  Ван-Дейком,  потому  что  тот
превосходно писал руки, а  это,  по  его  убеждению,  -  признак  подлинного
таланта. Не припомню, как он судил о Рембрандте, но к  Тернеру  относился  с
недоверием, считая его слишком экстравагантным. Он так и не научился  ценить
Боттичелли и более ранних мастеров, а что до импрессионистов и Уистлера,  то
они не покорили его, хотя он отнюдь не бежал  современных  веяний,  ибо  был
молод душой.
     Помню, как однажды весной, поднимаясь на крыльцо,  он  сказал:  "Восемь
десятков, а! Даже не верится. Странно, я совсем  их  не  чувствую.  Подумать
только - восемьдесят лет!" Потом, показав на  поющего  дрозда,  он  добавил:
"Вот что облегчает бремя  лет!"  Он  любил  природу  нежно,  самозабвенно  и
бесхитростно. Как сейчас вижу: летний вечер, он стоит у пруда и наблюдает за
стайкой скворцов, которых немало летало  над  полями,  или,  слегка  склонив
голову набок,  восторженно  слушает  жаворонка.  С  безмятежным  восхищением
любовался он закатами  и  красивыми  пейзажами.  Но  самую  большую  радость
доставляли ему летние путешествия в Италию или куда-нибудь в Альпы, и память
его  хранила  множество  названий  горных  вершин,  перевалов,   итальянских
гостиниц. Он любил ходить пешком и для пожилого человека  был  вообще  очень
подвижен. Помнится, в шестьдесят лет он ездил верхом, хотя  никогда  не  был
спортсменом,  потому  что  охота  ему  не  нравилась,  а  для  рыбной  ловли
недоставало терпения, так что время, которое можно было бы посвятить  такого
рода занятиям, он предпочитал проводить в любимых горах. Поклонение  красоте
во всех ее видах, как это ни странно, не ослабевавшее  с  годами,  было  еще
более органичным и восторженным оттого, что  на  него  никак  не  влияли  ни
традиции, ни формальная культура. Я думаю, что он перенял любовь  к  красоте
от матери, о которой всегда говорил как о "самой  красивой  женщине  в  трех
столицах". И эта любовь, чувственная и горячая, как пламя,  пронизывала  все
его существо и словно выделяла его из  большинства  окружающих.  Хорошенькое
личико, стройная фигурка, нежная мелодия,  танцы,  пение  дрозда,  луна  меж
ветвями тополей, звездные ночи, сладкие запахи и язык  Шекспира  -  все  это
глубоко трогало его, тем более, что  он  сам  не  умел  ярко  выражать  свои
чувства. Его литературные опыты были  до  крайности  наивны  и  высокопарны;
правда, стихи в юмористическом духе удавались  ему  лучше;  в  целом  же  он
словно стыдился, как и его современники, выражать сокровенные чувства иначе,
как в классическом стиле. И все же его литературные  вкусы  были  проникнуты
католицизмом. Выше всех он ставил Мильтона, восхищался Байроном, а Браунинга
просто не читал; из романистов любимым автором его была Джордж  Элиот,  а  в
поздние годы, как это ни странно, - Тургенев. Помню, когда  начали  выходить
переводы произведений этого писателя, он с нетерпением ждал томиков в желтых
переплетах. Он сам не знал, почему они ему нравились, - ведь от этих русских
имен только