та.}. Пока очень внимательно прочел один раз. Я считаю, что это  лучшее
из всего тобой написанного. Мне кажется,  пьеса  должна  произвести  большое
впечатление, а образ Жанны глубоко трогателен.  Я  делаю  массу  карандашных
пометок и сокращений, имея в виду единственно сценическую сторону. Если  это
тебе неприятно, разреши, я дам перепечатать всю рукопись. Но вот что я хотел
сказать. Если то,  что  я  предлагаю  выбросить,  тебе  дорого,  сделай  два
варианта - один  для  чтения,  другой  для  сцены.  Ведь  страшно  важно  не
похоронить публику под слишком длинными речами священника. Прими во внимание
и то, что сейчас пьеса, безусловно, слишком длинна, да еще  частая  перемена
декораций, - и выбрось все слова, без которых можно  обойтись.  В  двух-трех
местах я предлагаю соединить две сцены в одну, чтобы  упростить  постановку.
Понимаешь, она  обойдется  очень  дорого,  и  нужно  экономить,  где  только
возможно. Сцену во дворе (акт IV,  сц.  4)  я  предлагаю  совсем  выбросить.
Впрочем, все это я отметил в рукописи.
     Если можно, я подержу ее еще дня три, чтобы проверить, не предлагаю  ли
я ненужных сокращений.
     Но работа прекрасная, производит большое впечатление, и я  уверен,  что
если только ты хорошенько поработаешь ножницами (это не так уж трудно!),  то
она будет иметь большой успех.
     Привет от нас всем вам.

                                                                      Дж. Г.

     P. S. Как бы то ни было,  этим  романом  я  заканчиваю  то,  что  начал
"Островом фарисеев". Аминь.
     И кстати, давай больше не упоминать об этой злосчастной книге. Дж. Г.


ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                                  Уингстоун, Манатом, Девон.
                                                            14 сент. 1910 г.

     Дорогой Эдвард!
     Твое письмо способно тронуть сердце демона. Так  или  иначе,  книга  не
выйдет раньше марта, и, конечно, я мысленно буду еще над ней работать. Самое
главное - сохранить равновесие. И  есть  опасность  увязнуть  в  еще  худшем
болоте. Все зависит от  того,  чего  в  книге  ищешь.  А  за  двумя  зайцами
погонишься...
     По мнению Гилберта Мэрри, эта книга, - безусловно, "самый прекрасный и,
пожалуй, самый горький из  ваших  романов".  Ты  прав  -  мы  мало  знаем  о
собственных произведениях, если не считать того, что лучше  кого  бы  то  ни
было знаешь все касательно равновесия, поскольку знаешь, чего  добивался,  а
другие  должны  об  этом  догадываться,  -  но  вот  тебе  два  диаметрально
противоположных мнения, причем  оба  человека,  высказавшие  их,  отнюдь  не
дураки.
     Я охотнее перенесу презрение радикалов за то,  что  они  могут  назвать
взглядом снизу вверх, нежели наперекор своему внутреннему чувству  пойду  по
пути слишком легких и несправедливых нападок. Если я установлю  "иссушающее"
действие аристократизма, которое ты при своей наблюдательности усмотрел,  то
больше мне ничего не нужно: потому что у аристократии есть свои достоинства,
и немалые. Я с самого начала думал, что книга вызовет недовольство  в  обоих
лагерях. Патрициям она, безусловно, не понравится, и демократам  тоже.  Есть
еще один тонкий штрих, которого ты не уловил: этот круг общества - _основное
его ядро_ - отличается некой (если хочешь - притворной) свободой  обращения,
отсутствием  жеманства  и  гибкостью,  и  все  это  можно  показать   только
отрицательным методом, то есть не  изображая  сатирически  _нравы_,  а  если
ступить на путь сатиры в области интимной жизни, будешь бить не по главному,
а  по  боковым  линиям  и  сейчас  же  навлечешь   на   себя   обвинение   в
невежественности и  несправедливости  со  стороны  самой  аристократии,  что
повредило бы книге больше, чем досада и даже презрение тех,  кто  при  одном
слове "аристократ" приходит в ярость.  Впрочем,  лорда  Денниса  я  еще  как
следует просмотрю. Лорд и леди Вэллис, на мой взгляд, -  самые  обыкновенные
люди, немножко смешные. Во всяком случае, можешь быть уверен, что именно так
их воспримет большинство читателей.
     Ты часто говоришь, что главное мое достоинство - равновесие, но на  сей
раз ты мне в этом смысле не доверился. Не забудь, в какой атмосфере  ты  сам
живешь. Когда балансируешь между двумя мирами, все время поневоле  вызываешь
недовольство то в одном из них, то в другом, так будет и теперь.
     Посылаю тебе "Жанну". При втором чтении она не хуже, скорее,  наоборот.
Историческая верность опасна для  четкой  драматургической  формы,  все  мои
замечания и вымарки объясняются этим.  Дело  не  столько  в  психологии  или
чувствах, сколько в требованиях  сцены.  С  начала  до  конца  эмоциональное
напряжение неуклонно  нарастает,  и  это  главное,  а  если  ты  сделаешь  в
последних двух актах те сокращения, которые я предлагаю, будет и  неуклонное
нарастание темпа, что в длинной пьесе очень существенно.
     Я рад, что Пэйн со мной согласен.
     Желаю пьесе всяческой удачи, мой дорогой. Ты заслужил победу.

                                                                 Твой Дж. Г.


ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                                  Уингстоун, Манатом, Девон.
                                                            18 сент. 1910 г.

     Дорогой Эдвард!
     Посвящение "Жанны д'Арк" для меня большая честь и радость. Ширмы вместо
декораций - это может спасти положение.
     На твоем месте я бы не удовольствовался теми  сокращениями,  которые  я
наметил,  даже  если  ты  их  сделаешь,  а  постарался  бы  еще  сжать  речи
священника. Для книжного варианта сцену во дворе я бы непременно сохранил  -
сама по себе она очень хороша.
     Я много думал о "Патрициях", но  в  рукопись  еще  не  заглядывал.  Чем
больше думаю, тем больше чувствую, что совесть моя  чиста,  а  вот  техника,
наверно, хромает. Я чувствую, что _мысленно_ вижу этот класс под  правильным
углом, но при переработке я так прилежно изымал по всей книге  сатиру,  что,
видно,  перестарался.  Лорд  Деннис  слишком  милый,  с  этим  я   согласен,
первоначально мне нужна была симпатичная фигура в противовес  лорду  и  леди
Вэллис, которые,  как  мне  казалось,  слишком  сатиричны,  и  жесткой  леди
Кастерли. Теперь, когда сатиру я убрал,  он  стал  слишком  хорош  и  тонок.
Техническая трудность, по-моему, в том, что у меня нет никакого человека  из
другого класса, который бы сбил спесь с патрициев. Куртье на это не способен
- я пробовал, но он тогда получается  еще  более  бумажный.  Куртье  нехорош
именно потому, что я знаю Невинсона. Это меня связывает по рукам и ногам.
     В одном из своих писем ты поминаешь "Усадьбу". А мне вот  кажется,  что
типичного помещика я знаю  хуже,  чем  типичного  аристократа.  В  "Усадьбе"
помещик- это образ вымышленный, на его изготовление пошли:  1)  один  старый
полковник ополчения, у которого есть дом  в  деревне.  Он,  правда,  сам  из
помещичьей  семьи,  но  занимался  коммерцией;  2)  один  мой   товарищ   по
университету из очень аристократической семьи; 3) мой родной брат.  Так  что
он, как видишь, чистая случайность, хоть и счастливая. Этим  я  хочу  только
доказать, что беда не в недостатке знания -  образы,  которые  мне  удаются,
редко бывают похожими  портретами.  Миссис  Пендайс  почти  сплошь  вымысел,
Хассел Бартер тоже - он начался с человека, которого я  полчаса  наблюдал  в
поезде. А вот Грегори Виджил, который удался гораздо хуже,  взят  из  жизни.
Увидеть  один  раз,  но  особенно  остро  -  это,  как  правило,  для   меня
плодотворнее, чем близко знать изо дня в день. Поэтому Берти из "Патрициев",
тоже списанный с аристократа, с которым мы жили  бок  о  бок  в  колледже  и
который два года был моим ближайшим  другом,  не  пожелал  выйти  из  стадии
наброска. А Барбара (по  твоим  словам  -  лучший  образ  в  книге)  -  плод
наблюдений одного вечера и двух писем одной сорокалетней  аристократки.  Или
возьми "маленькую натурщицу" - она-то мне удалась - так  вот,  я  ничего  не
знаю о маленьких натурщицах и вообще о девушках ее  типа,  только  видел  их
иногда мельком. Между прочим, Каннинхем Грэхем говорит,  что  знает  сколько
угодно "старых мистеров Стоунов". А я  не  знаю.  Из-за  моего  метода  люди
всегда считали, что я добросовестно пишу с натуры, я же втайне  уверен,  что
лишь следую своему воображению. Возьми мистера и миссис Деннант из  "Острова
фарисеев" - ты их всегда хвалил. По полчаса разговора  с  ним  и  с  ней  да
четыре дня (на расстоянии) в том же отеле за границей - вот и все,  из  чего
они родились.
     Впечатление, которое  у  тебя  осталось  от  "Собственника"  -  что  за
деревьями не видно леса, - объясняется тем, что я знал _слишком много_.
     Прости за эти излияния, мой милый, но я всегда немножко чувствовал, что
ты ко мне несправедлив, - с того самого дня, когда прочел  кусок  из  твоего
отзыва на "Джослин" (_который вообще не следовало мне посылать_), о том, что
из меня никогда не выйдет художника, что я всегда буду смотреть на жизнь как
бы из окна фешенебельного клуба. И от книги к книге мне всегда казалось, что
в глубине души ты досадуешь на то, что вынужден все больше отходить от такой
точки зрения. Что ты со своей крепкой, а в те дни еще более нерушимой  верой
в свою способность правильного суждения (которая у тебя очень сильна) раз  и
навсегда раскусил меня и не  мог  ошибиться.  Я  всегда  чувствовал,  что  я
глубже, более изменчив и, может быть, более широк, чем тебе кажется.  Будучи
от природы немногословен, я никогда этого не говорил, - но ты,  надеюсь,  не
рассердишься, что теперь, впервые за десять лет, если не больше, я  высказал
то,  что  думаю.  Да,  я  всегда  чувствовал,   что   борюсь   с   известным
предубеждением,  которое  укрепляется  при  каждом   нашем   свидании   моей
медлительностью в словах и манере. Ты говоришь "эта книга - не ты", но  этим
как бы  даешь  понять,  что  в  твоих  глазах  я  -  что-то  установившееся,
определенное, узкое. Вот это я всегда в тебе чувствую. "Джек такой, et voila
tout {И дело с концом (франц.).}!" Вероятно, это привычка критического  ума,
которому приходится составлять суждения об  определенных  вещах  и  отрицать
возможность изменения или роста до тех  пор,  пока  изменение  или  рост  не
станут слишком явны.
     Все это в каком-то смысле - черная  неблагодарность,  потому  что  твоя
доброта, дружеское отношение и критика принесли мне огромную пользу; я знаю,
что и в данном случае  они  пойдут  мне  на  пользу,  когда  я  возьмусь  за
переработку.
     Видит бог, в этой книге я далеко не достиг того, к чему  стремился;  но
прежде чем снова за  нее  браться,  я  хочу  установить,  в  какой  мере  ее
недостатки проистекают из того, что она оказалась завершением долгого  труда
- четырех классовых романов, которые я уже немного перерос  или  от  которых
устал, короче говоря - в какой-то мере это результат духовного  перелома,  а
не чего-то более излечимого.
     Раз уж ты сравниваешь ее с "Усадьбой",  ты  не  мог  не  заметить,  что
главный фокус книги не столько лорд и леди Вэллис, сколько Милтоун и Барбара
- молодые - любовники - отдельные личности; тогда как  в  "Усадьбе"  интерес
сосредоточен на помещике и миссис Пендайс - на старших, на типах. Этого,  во
всяком случае, нельзя изменить, а значит, если усилить и заострить классовую
линию книги, очень легко  нарушить  равновесие  и  испортить  вторую,  более
поэтическую и индивидуальную тему; тем более что классовая критика, какая ни
на есть, выражена в том, что Милтоун остается на мели, и  у  Барбары  крылья
оказываются недостаточно сильны, чтобы поднять ее, так что она выходит замуж
по всем правилам своего круга. Вот по этой-то причине, а  не  по  какой-либо
другой я не подчеркнул более резко линию лорда и леди Вэллис и не разработал
их подробнее.
     Мне хочется задать тебе один простой вопрос: если  оставить  в  стороне
лорда Денниса, думаешь ли ты, что аристократы, прочтя эту книгу,  будут  все
так же уверены в себе и в своем месте под солнцем?
     Тут идешь  по  очень  узкому  гребню.  С  одной  стороны,  книгу  могут
отвергнуть, усмотрев в ней прямые нападки; с другой - не стоило и браться за
нее, если она ни в чем их не поколеблет.
     И еще одно. В душе я отношусь к аристократам не так терпимо, как ты: их
кажущиеся классовые достоинства  -  простота  в  обращении,  внимательность,
мужество и своего рода стоицизм - это  отчасти  результат  того,  что  жизнь
всегда их баловала, а отчасти  взращено  искусственно,  для  самосохранения.
Копни чуть поглубже - и очень скоро обнаружишь помещика или буржуа. Что мне,
вероятно, следовало бы сделать, так это  заострить  кое-какие  сцены,  чтобы
яснее показать аристократа без  внешних  прикрас.  Могу  сказать  совершенно
искренне, что для меня мир делится  на  художников  и  нехудожников,  причем
нехудожники всех степеней и оттенков одинаково не вызывают у меня ни  любви,
ни восхищения. Это не реклама для художника, а лишь признание  того,  что  в
глубине души каждый ставит собственный душевный  склад  выше,  чем  чей-либо
другой.
     Терпимое отношение к аристократу, врачу или землекопу - все это  хорошо
в плане эстетическом, до глубины оно не доходит, по крайней мере у  меня.  А
меркантильность - качество, силою обстоятельств навязанное одним людям и  не
навязанное другим.
     Ну, хватит! На самом деле я не такой строптивый, каким выгляжу  в  этом
письме, и вовсе не такой неблагодарный.

                                                              Преданный тебе
                                                             Джон Голсуорси.

     P. S. Что касается  того,  что  некоторые  эффекты  кажутся  rechauffes
{Повторением старого, букв. - "подогретыми" (франц.).}.  Ну,  конечно,  и  в
"Острове фарисеев" и в "Усадьбе" некоторые персонажи списаны с  аристократов
или частично ими подсказаны.  Мистер  и  миссис  Деннант;  Уинслоу;  отчасти
помещик; миссис Пендайс - если у нее вообще есть прототип - тоже  подсказана
одной аристократкой. По моему опыту и наблюдениям, в наши дни, по  существу,
нет  разницы  между  аристократами  и  помещиками,  если  не   считать:   а)
исключительных типов, вроде Милтоуна и леди Кастерли: эти оба, несомненно, в
достаточной мере развенчаны, и б) таких  типов,  как  Берти  -  своего  рода
карикатура на прежние их качества в том виде, как они дошли до наших дней.

                                                                      Дж. Г.


ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                                  Уингстоун, Манатон, Девон.
                                                            22 сент. 1910 г.

     Дорогой Эдвард!
     Спасибо, мой дорогой. Беру свои слова назад и всю личную  часть  твоего
письма принимаю.
     Последние фразы относительно воздействия "Патрициев" повергли меня чуть
ли не в отчаяние. А тут еще получил сегодня письмо, которое  прилагаю.  Этот
человек, видишь ли, совершенно не понял, что в Хилери  я  воплотил  одну  из
слабостей, присущих интеллигенции.
     Точно так же, по твоим словам, никто (в том числе, видимо, и ты сам) не
поймет, что в Милтоуне воплощена одна из слабостей, присущих аристократии.
     По-моему, он, конечно, достоин жалости - он, а не Незнакомка,  Барбара,
а не Куртье - в духовном смысле. Так же, как в "Собственнике", - Сомс, а  не
Ирэн.
     Господи, что  же  мне  делать?  Не  могу  я  поставить  себя  на  место
обывателя. Помнишь, как ты воевал со мной по поводу конца  "Собственника"  -
все требовал, чтобы я не убивал Боснии и отправил торжествующих любовников в
Париж, а Форсайтов оставил ни с чем? Вот и теперь то же самое. Мой удар  был
тогда куда более чувствительным, чем был бы твой, и я это знал. Конечно  же,
люди поймут, что хотя Милтоун добился своего, но то, чего он добился, сухо и
скучно, как и он сам. Что еще я могу сделать,  не  рискуя  стать  безнадежно
дидактичным и азбучным?
     Ну ладно, что могу - сделаю, и большое тебе спасибо.

                                                          Всегда твой Дж. Г.

ЭДВАРДУ ГАРНЕТУ

                                                  Уингстоун, Манатон, Девон.
                                                           13 ноября 1910 г.

     Дорогой Эдвард!
     Спасибо за письмо. Я знаю,  что  ты  понапрасну  растрачиваешь  слишком
много сил на понимание недостойных и сочувствие им. Впрочем, "понапрасну"  -
не то слово, ведь это такой редкий дар! И все же тебе приходится нелегко, да
еще когда в награду получаешь неблагодарность таких строптивцев, как я. Тебе
нужно каждый год проводить шесть месяцев за границей и  написать  роман  или
хотя бы ту книгу критических статей, которую мы ждем уже столько лет.  А  ты
этого не сделаешь, пока не сбежишь от  шайки  разбойников,  которых  сам  же
породил своим сочувственным пониманием.
     Пересмотр книги подходит к концу. Я добавил около пятидесяти страниц  и
переписал заново почти все места, которые вызывали у тебя сомнения, а  кроме
того, постарался  убрать  все  сентиментальное.  Но  суть  книги  от  этого,
конечно, не изменилась и не могла измениться. Критическая суть книги (а  все
твои упреки, в сущности, относились  к  ней)  состоит  в  противопоставлении
власти и  сухого  кастового  существования  лирическому  взгляду  на  жизнь,
эмоциональности и ненависти ко всяким барьерам, что присуще  одной  половине
моего "я". Иными словами,  просто-напросто  в  этой  книге  так  же,  как  в
"Собственнике", "Усадьбе" и "Братстве", одна половина меня самого  критикует
другую, причем половины эти то больше, то меньше, в зависимости от темы. Это
не социальная критика  -  ни  одна  из  моих  книг  не  подходит  под  такое
определение. Скорее уж это попытка психологического исследования. Если бы ты
знал мою мать, ты бы согласился, что во мне вполне достаточно сухой кастовой
властности, чтобы стать законным объектом для нападок со стороны другой моей
половины. Книгу я назову  не  "Патриции",  а  "Патриций",  может  быть,  это
поможет разрушить представление, будто я решил изобразить на большом полотне
все виды и все свойства аристократии.
     Мэрри, когда прочел книгу, заметил: "Интересно, догадается  ли  рядовой
человек хотя бы приблизительно, о чем тут речь", - имея в виду духовную суть
книги. Наверно, не догадается. Но один умный читатель "Собственника" на днях
сказал точно то же самое: что мой  американский  корреспондент,  писавший  о
"Братстве", - это и есть рядовой  человек.  Так  что  с  этим  считаться  не
приходится. Никто еще до сих пор не отметил борьбу (духовную), которая  идет
в "Усадьбе". Для одних читателей это  "социальная  критика",  для  других  -
занимательная история, смотря по их умственному уровню. Чем больше я  думаю,
тем больше убеждаюсь, что социальным критиком  я  оказался  случайно.  Я  не
обладаю для этого ни нужным методом,  ни  нужными  качествами.  У  меня  нет
терпения, нет прилежания  -  только  известная  объективность,  поскольку  я
способен беспристрастно судить  о  себе  в  соприкосновении  с  жизнью.  Моя
ценность как критика социальных условий сводится к тому, что  во  мне  живут
два человека, оба достаточно сильные;  и  когда  художник  во  мне  восстает
против другого человека, это производит впечатление критики.
     Никак не подберу эпиграфа к книге.
     У нас все время льет дождь. Надеюсь, что Констанс  выберется  к  нам  в
субботу. Привет вам обоим.

                                                          Всегда твой Дж. Г.

     P. S. Получил письмо от Френча, пишет,  что  постарается  сам  прочесть
твою пьесу!


ДВА ПИСЬМА НАЧИНАЮЩИМ ПИСАТЕЛЯМ

                                                          1 августа 1912 г.

     Дорогая мисс Н.!
     Вы задали мне один из тех вопросов, на  которые  я  обычно  отказываюсь
отвечать, и задали его так, что отказаться я не могу. Я так же,  как  и  Вы,
понятия не имею о том, nascitur или fi