и днем на маленького сфинкса, она еще
больше напоминала его ночью, погруженная в таинство сна, с полуоткрытым ртом
и опущенными на щеки темными ресницами. Во сне она стонала и ломала руки.
     Проснувшись в полночь, она увидела в свете тлеющих углей  своего  мужа,
крадущегося мимо кровати. Ничего не сказав, даже не взглянув на нее, он  сел
у камина и принялся стаскивать башмаки. Эта мирная  картина  вызвала  у  нее
приступ бешеного гнева. Значит, он может уйти, куда захочет, и  делать,  что
ему вздумается, а потом вернуться как ни  в  чем  не  бывало?  Этакий...  Но
гневный окрик не шел  из  горла,  она  не  находила  достаточно  злых  слов.
Прошлялся три дня, она видела с кем, заставил ее  столько  ждать,  мучиться,
бродить по улицам - и  вот  полюбуйтесь  -  сидит  и  снимает  башмаки!  Она
тихонько приподнялась, чтобы получше наблюдать за  ним.  В  эту  минуту  она
могла бы только криком облегчить душу. А он все молчал и не глядел  на  нее.
Потом сполз с табуретки, будто хотел полезть в самый  огонь.  "Пусть  сгорит
этот..." Бранное слово вертелось на языке. Она видела, как он,  скорчившись,
сел на пол, слышала, как он стучит  зубами,  и  злорадствовала.  Наконец  он
притих. Она затаила дыхание. Спит? Неужели заснул, когда она тут лежит и все
в ней кипит от возмущения? Нет, это уж слишком! Она сердито хмыкнула. Но  он
не  посмотрел  на  нее,  только  шевельнул  ногой.  Из  камина  выпал  кусок
прогоревшего угля. И снова  стало  тихо.  Она  переползла  на  другой  конец
кровати и, став на корточки, свесив голову, вытянула  руки.  Теперь  он  так
близко, что можно  схватить  его  и  свернуть  ему  шею.  Мысленно  она  уже
впивалась зубами ему в лоб и ощущала во рту вкус его  крови.  Но  вдруг  она
отпрянула и, закрыв лицо руками, уткнулась в  ветхое  покрывало.  Как  дикая
кошка, притаившаяся на дереве, она несколько  минут  оставалась  неподвижна.
Нестерпимая обида жгла ей сердце. Вспомнилась их первая ночь в этой комнате,
его поцелуи... Что-то сжало ей горло. Бить и кусать его уже не хотелось. Она
подняла голову. Он не шевелился.  Ей  были  видны  его  щека  и  подбородок,
гладкие, без растительности, как у мальчика. Ее охватил ужас.  Почему  вдруг
стало так тихо? Дышит ли он? Она соскользнула на пол и увидела его  открытые
глаза, устремленные на гаснущий огонь. Запавшие щеки,  бескровные  губы.  Но
они шевелятся, нервно трясутся.  Значит,  жив!  Только  озяб  и  ослабел  от
голода, таким он уже два раза возвращался к ней. Ее лицо казалось  маской  -
без мысли, без чувств, и только крепко прикушенная нижняя губа выдавала  ее.
Итак, пришел опять - и вот каким!
     Последние угольки вдруг вспыхнули ярким пламенем.  Он  повернул  к  ней
лицо. В свете огня его глаза были точно такие, как у ее ребенка. Они  словно
просили о чем-то, жалкие, беспомощные, как и его дрожащее  тело.  Он  что-то
пробормотал, но нервная дрожь мешала ему  говорить,  и  она  слышала  только
лепет, похожий на лепет ее ребенка. Эти звуки растопили лед в ее сердце. Она
притянула его голову к своей  груди.  Камин  уже  остыл,  а  она  еще  долго
прижимала к себе мужа, плача и баюкая его, как ребенка, силясь  согреть  его
теплом своего худенького тела.


НАСЛАЖДЕНИЕ

     Перевод Н. Дынник

     Однажды вечером приятель пригласил меня в театр. При поднятии  занавеса
сцена была совершенно пуста, и лишь длинные серые полотнища обрамляли ее, но
вдруг, раздвигая широкие складки, стали соло или парами появляться танцующие
дети, пока на сцену не вышла вся труппа из десяти - двенадцати человек.  Это
были одни девочки, не старше, должно быть, четырнадцати лет,  а  две-три  из
них никак не старше  восьми.  Их  едва  прикрывала  легкая  ткань,  оставляя
обнаженными руки и босые ноги. Волосы были распущены,  серьезно  улыбавшиеся
лица - так прелестны и радостны, что, глядя на них, вы чувствовали себя  как
бы перенесенными в сады гесперид, где, отрешившись от всего личного, ваш дух
свободно парил в эфире.  Были  тут  белокурые  и  пухленькие  девочки,  были
темноволосые, похожие  на  эльфов,  но  все  до  одной  казались  совершенно
счастливыми, танцуя поистине самозабвенно, и в них не чувствовалось  никакой
театральности, хотя, разумеется, они прошли самую тщательную тренировку. Они
взлетали,  они  кружились  так,  словно  повиновались   внезапному   порыву,
рожденному радостью бытия, словно танец совсем и не требовал от них упорного
труда на репетициях и представлениях. Вы уже не замечали ни пуантов, ни поз,
ни совершенства мускульной работы - был только ритм, музыка, свет, воздух, и
прежде  всего  было  счастье.  Улыбкой  и  любовью   было   проникнуто   это
представление, улыбкой  и  любовью  веяло  от  каждого  личика,  от  каждого
целомудренного и четкого движения маленьких танцорок.
     Все девочки были прелестны, но две  особенно  привлекли  мое  внимание.
Первая - темноволосая и тоненькая, выше всех остальных; каждое ее  движение,
каждый жест и выражение лица выражали глубокую, пламенную любовь.
     В одном из танцев ей приходилось преследовать  белокурую  девочку,  все
движения   которой   были   полны   непередаваемой   мягкой    красоты.    И
преследовательница, напоминавшая то стрекозу, вьющуюся вокруг водяной Лилии,
то манящий лунный луч июньской ночью, источала магическое  обаяние  страсти.
Темноволосая,  нежная,  вся  -  пламя,  вся   -   томление,   она   обладала
поразительной способностью воплощать в себе как бы само страстное желание  и
властвовать над сердцами. В этой томительно пылкой погоне за милым  образом,
ускользающим в то самое мгновение, когда вот-вот уже можно  его  настигнуть,
как бы выражалась великая тайная сила, мятущаяся  во  вселенной,  трагически
неуемная и бессмертно прекрасная.
     Очаровала меня и другая девочка, самая маленькая из всех: полумесяц  из
белых цветов красиво венчал ее каштановые волосы, восхитительно реяла вокруг
нее нежно-розовая ткань легкой туники. Трудно  было  поверить,  что  ребенок
может так танцевать. Все ее существо, каждая жилка  горели  священным  огнем
движения; исполняя свое соло, она стала словно олицетворением самого  танца.
Все чувствовали, как Радость сошла в этот  зал,  всем  чудились  серебристые
переливы Ее смеха. По театру и в самом деле пронесся тихий шелест и шепот, а
затем у зрителей вырвался вдруг  радостный  смех  восторга.  Я  взглянул  на
своего приятеля. Он украдкой смахивал что-то  пальцем  с  ресниц.  Я  и  сам
почувствовал, что какой-то туман заслонил сцену, и все в мире  казалось  мне
бесконечно прекрасным, словно эта танцующая маленькая чародейка зажгла  его,
и он вспыхнул золотым огнем.
     Один бог знает, откуда почерпнула она эту силу, дарящую  радость  нашим
черствым сердцам. Один бог знает, надолго ли сохранит она такую силу! Но эта
маленькая порхающая Любовь  обладала  свойством,  которое  присуще  глубоким
тонам красок, музыке, ветру и солнцу и  некоторым  из  великих  произведений
искусства, - властью разрушать все преграды, освобождая сердца, и  затоплять
их волнами наслаждения.

1899-1910гг.



   Джон Голсуорси
   Из сборника "Моментальные снимки"


----------------------------------------------------------------------------
     Переводы с английского под редакцией М. Абкиной и В. Хинкиса.
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 13.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------


САНТА-ЛЮЧИЯ

     Перевод Г. Злобина

     Возвращаясь в  отель  из  англиканской  церкви  в  Монте-Карло,  старый
Тревильен остановился у поворота дороги,  чтобы  дать  отдых  ногам.  Сквозь
ветви мимозы впереди виднелось ярко-синее море, и Тревильен остановил на нем
затуманенный взгляд старчески тусклых глаз.
     Монте-Карло переменилось, но море было все такое же, как сорок пять лет
назад, когда  он  впервые  приехал  сюда:  синее,  гладкое,  безмятежное.  И
Тревильену, человеку по натуре консервативному, это  было  приятно.  За  эти
годы он женился, нажил немало денег, еще больше унаследовал, детей "поставил
на ноги", как выражаются американцы, и они разлетелись - все,  кроме  дочери
Агаты, а он овдовел и нажил старческую астму.
     Теперь они с дочерью, как перелетные птицы, ежегодно покидали  "Кедры",
свою усадьбу в Гертфоршайре, и уезжали на Ривьеру. Жили обычно в Ницце или в
Каннах, но на этот раз выбрали Монте-Карло: у Агаты была здесь приятельница,
жена местного священника.
     Их пребывание на Ривьере подходило к  концу,  да  и  апрельское  солнце
стало пригревать горячей.
     Тревильен провел тонкой рукой по худощавому загорелому лицу; его густые
брови были еще черны, поседела только остроконечная бородка, казавшаяся  еще
белее под коричневой широкополой шляпой. Она делала его  похожим  больше  на
испанца, чем на директора Английского банка. Тревильен любил говорить, что в
жилах лучших корнуэльских семей течет испанская кровь, но какая - иберийская
или армадесская, - этого он не указывал. Во всяком случае, теория эта хорошо
уживалась с его педантичностью, которая год от года усиливалась.
     Агата простудилась и осталась  дома,  поэтому  Тревильен  отправился  в
церковь один. Жалкое зрелище! До чего распущены собравшиеся здесь англичане.
Среди паствы, которой он сегодня утром читал тексты священного  писания,  он
заметил, например, старого негодяя Телфорда;  в  свое  время  тот  два  раза
убегал с чужими женами, а сейчас, по слухам, живет с француженкой.  Что  ему
делать в церкви? Или чета  Гедденхэмов,  изгнанная  из  общества,  владельцы
виллы возле Рокебрюна. Эта женщина  носит  фамилию  Гедденхэма,  но  они  не
венчаны - ведь законная жена Гедденхэма еще жива. А особенно неприятно  было
видеть миссис Ральф. До войны она с мужем  -  он  сейчас  в  Индии  -  часто
приезжала в ноябре в "Кедры" поохотиться. Говорят, теперь за  ней  волочится
молодой лорд Чешерфорд. Конечно,  все  это  кончится  скандалом!  Тревильену
всегда неприятно было встречаться с этой женщиной, с которой его  дочь  была
дружна. Соломенные вдовы опасны, особенно в таком месте, как Ривьера.  Нужно
намекнуть Агате. Людям с  такой  сомнительной  репутацией  не  следовало  бы
появляться в церкви, думал он. Но как же можно порицать людей за то, что они
ходят в церковь? Впрочем, большинство из них не ходит! Светский человек, как
бы благочестив он ни был, может общаться с  кем  угодно,  но  совсем  другое
дело, когда люди сомнительной репутации встречаются  с  женщинами  из  твоей
семьи или вторгаются в святая святых твоих  верований.  У  таких  людей  нет
чувства приличия. Да, непременно надо будет поговорить с Агатой!
     Дорога шла в гору, и Тревильен  осторожно,  чтобы  не  вызвать  кашель,
вдыхал напоенный мимозой воздух. Он уже  собирался  идти  дальше,  когда  на
другой стороне дороги заиграла шарманка. Крутивший ее ручку  хромой  мужчина
был, как большинство здешних шарманщиков,  итальянец,  усатый,  с  бегающими
глазами. Тащил тележку, как обычно, серый ослик; певица  -  уже  вошедшая  в
поговорку смуглая дева в оранжевой  косынке;  песня,  которую  она  пела,  -
неумирающая   "Санта-Лючия".   Ее   резкий   голос   выделял    полнозвучные
металлические "а", которые, казалось, ударяли по воздуху, как  молоточки  по
струнам цимбал. Тревильен был  любитель  музыки  и  в  казино  ходил,  чтобы
послушать концерт, хотя чаще  оказывался  в  игорных  залах  -  не  за  тем,
разумеется, чтобы рискнуть одной или двумя пятифранковыми монетами,  ибо  он
не одобрял игру, а только потому, что царящая там пестрота  и  распущенность
приятно  щекотали  его  чувство  благопристойности,  и  он  чувствовал  себя
мальчишкой,  вырвавшимся  на  часок  из  школы.  Тревильен  умел   различать
несколько мелодий и знал, что шарманка играет не "Боже,  храни  короля",  не
"Правь, Британия", не "Типперэри"  и  не  "Фуникули-Фуникула!"  Эта  мелодия
имела какое-то до странности близкое ему звучание, как будто в какой-то иной
жизни она была биением, бурным  ритмом  его  собственного  сердца.  Странное
чувство, удивительно  странное  чувство!  Тревильен  стоял,  задумчиво  щуря
глаза. Разумеется, он узнал песенку, как только услышал слова "Санта-Лючия",
но не мог припомнить, когда же, в каком далеком прошлом эти звуки  пробудили
в нем что-то глубокое, жаркое, почти  дикое  и  в  то  же  время  сладкое  и
влекущее,   как   неведомый   плод   или   аромат    тропического    цветка?
"Сан-та-Лючи-и-я! Сан-та-Лючи-и-я!" Что это? Нет, не  вспомнить!  И  все  же
воспоминание было так близко, почти осязаемо!
     Девушка перестала петь и подошла к нему; оранжевая  косынка,  блестящие
бусы, сверкающие белки глаз и смеющийся  рот,  полный  зубов,  придавали  ей
задорный вид. Все они такие, эти романцы:  экспансивные,  легкомысленные  и,
вероятно, нечисты на  руку  -  вообще,  низшая  раса!  Тревильен  порылся  в
карманах, дал девушке франк и медленно двинулся дальше.
     Но на следующем повороте он снова остановился. Девушка в  благодарность
за его франк опять запела: "Санта-Лючия". Что  же  это?  Какие  воспоминания
были погребены в нем под опавшими листьями прошедших долгих лет?
     Тревильен стоял у низкой  садовой  стены,  и  над  головой  его  висели
розовые кисти мастикового дерева. Воздух  был  словно  пронизан  их  тонким,
пряным запахом, этим  подлинным  ароматом  юга.  И  снова  ощущение  чего-то
пережитого в прошлом, чего-то сладостного, острого и жгучего перехватило ему
горло. Что это? Какой-то забытый сон или мечта?  Или  он  грезит  под  стоны
шарманки и звуки песни? Взгляд Тревильена упал на кактусы и алоэ над  низкой
розовой стеной сада. Вид этих буйно разросшихся кустов как бы встряхнул  его
память, и он почти вспомнил... что? Прошел какой-то юноша с желтой сигаретой
во рту, оставив позади запах "Латакии", табака его молодости, - когда-то  он
тоже курил сигареты из  его  темных  пахучих  листьев.  Тревильен  рассеянно
всматривался в полустершуюся надпись на ветхой калитке сада и читал ее вслух
по  слогам:  "Вил-ла-Бо-Сит".  Вилла  Бо  Сит  {Beau  Site  -  красивый  вид
(франц.).}! Господи, наконец-то вспомнил! Он воскликнул это так громко,  что
ему самому стало смешно, и улыбка  облегчения  разбежалась  сеточкой  морщин
вокруг глаз, тронула  худые  смуглые  щеки.  Он  подошел  к  воротам.  Какая
странная  случайность!  Положив  на  перекладину  ворот  свой   молитвенник,
Тревильен всматривался в запущенный сад, словно пытался разглядеть что-то за
туманом сорока пяти лет. Потом,  опасливо  оглядев  дорогу,  как  мальчишка,
который собирается лезть за вишнями в чужой сад, он поднял щеколду и вошел.
     По всей вероятности, здесь никто не жил. Ярдах в шестидесяти от  ворот,
среди сада, виднелась старая родовая  вилла;  ставни  были  закрыты,  краска
местами облупилась. Бо Сит! Да, так она называлась! Через  эту  калитку  он,
невидимый из окон дома, когда-то входил в сад.  Вот  и  маленький  фонтан  с
головой химеры - теперь  камень  разбит  и  покрылся  зеленью,  но  изо  рта
чудовища по-прежнему капает вода. А вот старая каменная скамья, как часто он
расстилал на ней свой плащ! Вокруг все заросло, все; листья сирени, мимозы и
пальм сухо шелестели, когда их тихонько шевелил ветерок.  Тревильен  раскрыл
молитвенник, положил его на скамью и осторожно уселся на нем: он никогда  не
садился на голый камень. Он словно перенесся в другой мир; разросшиеся кусты
и спутанная листва защищали его от чужих глаз, и Тревильен  чувствовал,  как
тает почти полувековой лед. И как бы против воли, он жадно стал  вспоминать,
сидя на своем молитвеннике в тени густых цветущих деревьев.
     Тогда ему было двадцать шесть лет, и он только что вступил  компаньоном
в банк, принадлежавший их семье, - этакий неоперившийся еще делец! Тогда  же
он перенес простуду, начались приступы бронхита, результаты которого нередко
давали о себе знать и теперь. В то время он, как и подобало истинному денди,
даже промозглой лондонской зимой носил тонкое белье и ходил без  пальто.  На
пасху он все еще кашлял  и  потому  взял  трехнедельный  отпуск  и  билет  в
Ментону. Его кузен был помолвлен с русской  девушкой,  у  родителей  которой
была там своя вилла, и Тревильен поселился по соседству в  небольшом  отеле.
Русские того времени напоминали героев тургеневских романов,  которые  Агата
потом давала ему читать. Ростаковы, мать, отец и две дочери,  были  приятной
дворянской семьей, где говорили на трех языках. Как, бишь,  они  звали  его?
Филипп  Филиппович!  Господин  Ростаков,  бородатый,  толстогубый,  отличный
рассказчик остроумных французских анекдотов, которые  молодой  Тревильен  не
всегда понимал, был большой любитель покушать  и  выпить  и,  как  говорили,
весьма опытный ловелас. Мадам Ростакова, урожденная княжна Ногарина (в  роду
у нее были татары), увлекалась спиритизмом. Похождения господина Ростакова и
вера в переселение душ преждевременно состарили ее. Старшей дочери, Варваре,
той,  что  была  помолвлена,  только  что  минуло  семнадцать;  у  нее  были
темно-серые  доверчивые  глаза,  широкое  серьезное  лицо,  темные   волосы.
Прямодушие ее почти пугало Тревильена. Младшая дочь, Катерина,  голубоглазая
и белокурая, с вздернутым носиком и вечно смеющимся ртом,  хотя  тоже  очень
рассудительная, была очаровательна, и смерть ее от брюшного тифа спустя  три
года потрясла Тревильена. Обаятельная семья, приятно вспомнить о  них  через
столько лет! Теперь нигде не сыщешь  такой  русской  семьи  -  они  исчезли,
сгинули с лица земли. Их поместья находились где-то... где-то на юге России,
а под Ялтой у них был дом. Космополиты - и все же  настоящие  русские  с  их
"самоваром" и "закуской" (слово, которое он, Тревильен, так  и  не  научился
писать), стопочками водки для господина Ростакова и  бутербродами  с  икрой,
которые девицы обычно брали  с  собой,  отправляясь  на  осликах  в  Горбио,
Касстеляр или Бель Энду в  сопровождении  гувернантки,  приветливой  молодой
немки. Немцы тогда тоже были совсем другие! Как  изменилась  жизнь!  Девушки
верхом, в широких юбках и с зонтиками  от  солнца,  воздух,  не  отравленный
парами бензина, экипажи, запряженные маленькими лошадками в блестящей  сбруе
с звенящими колокольчиками, священники в черном, солдаты в  ярких  штанах  и
желтых киверах и нищие, множество нищих.
     Девушки собирали полевые цветы и  засушивали  их,  а  вечером,  бывало,
Варвара вдруг посмотрит на него своими задумчивыми глазами и спросит,  верит
ли он в загробную жизнь. В ту пору, насколько Тревильен помнил, он ни во что
серьезно не  верил.  Верования  и  убеждения  появились  позднее,  вместе  с
увеличением доходов, семьи и деловой ответственности. Варвару огорчало,  что
он думал о спорте и костюмах  больше,  чем  о  своей  душе.  Русские  тогда,
кажется, были чрезвычайно заняты всем, что касалось души, - это, разумеется,
прекрасно, но это не тема для разговоров. И тем не менее первые две  недели,
которые Тревильен  прожил  там,  были  настоящей  идиллией.  Он  вспомнил  -
непонятно, как такая мелочь осталась в памяти, - один воскресный день,  пляж
у мыса Мартина. Он смахнул платком песок с ботинок, и  Варвара  сказала:  "А
потом этот платок  к  носу,  Филипп  Филиппович?"  Она  все  время  говорила
что-нибудь такое, от чего  он  чувствовал  себя  неловко.  А  год  спустя  в
разрисованном незабудками письмеце Катерина  напомнила  ему,  как  он  тогда
покраснел! Очаровательные были девушки,  простые,  в  наши  дни  таких  нет,
исчезла свежесть души. Они и тогда считали Монте-Карло вульгарным, а что они
сказали бы сейчас, о боги! Даже господин Ростаков, этот viveur  {Прожигатель
жизни (франц.).}, человек, который  вел  двойную  жизнь,  бывал  там  только
тайком. Тревильен вспомнил, как под влиянием этой идиллической  атмосферы  и
страха перед взглядом  Варвары  он  со  дня  на  день  откладывал  посещение
знаменитого