сю влагу, земля пересохла, но сегодня подул  свежий
ветерок, он будто нехотя разматывал вату облачков в голубизне неба, и листва
на прибрежных осинах и ивах шелестела от тысяч его легких  поцелуев.  Солдат
Жан Лиотар упорно смотрел на землю, но там ничего не было, кроме  нескольких
сухих травинок. У солдата была "cafard", хандра, ибо завтра  ему  предстояло
покинуть госпиталь и явиться по начальству для освидетельствования. Там  ему
станут механически задавать обычные вопросы, а потом объявят: "В  часть!"  -
или прикажут раздеться и лечь, какой-нибудь "медик" будет щупать ему  ребра,
чтобы убедиться, ликвидированы ли последствия контузии, которая сказалась на
сердце. Солдат имел уже одну отсрочку и был уверен, что не  получит  другой,
что бы ни было с его сердцем. "В часть!" - таков его  удел  и  ничто  нельзя
изменить, как нельзя повернуть вспять эту реку, бегущую к  своему  концу,  к
морю. У солдата была хандра - точно крохотный черный жучок  грыз  его  мозг,
подтачивал надежды, пожирал радость. Это длилось уже целую неделю, и  солдат
был в глубоком отчаянии. Снова проклятая казарменная жизнь, муштра, а потом,
может быть, уже через месяц, их, как баранов, загонят  в  эшелон  и  повезут
туда, на позиции - на бойню, на бойню!
     Солдат  сбросил  фланелевую  куртку,  расстегнул  рубашку  до  пояса  и
подставил грудь ветру. Его  карие,  широко  раскрытые  по-собачьи,  выпуклые
глаза на красивом смуглом лице, глаза, в которых за эти три  проклятых  года
появилось испуганное и мрачное выражение, не видели, казалось, ничего, кроме
одолевавших его  мыслей  и  образов,  что  кружились  в  черном  водовороте,
засасывавшем его все глубже и глубже. Он словно не замечал  шумевшей  вокруг
жизни: ни воркования  голубя  на  иве,  ни  разноцветных,  словно  эмалевых,
бабочек, порхавших вокруг, ни маленькой бурой  ящерицы,  что  совсем  близко
притаилась среди камней и замерла,  словно  прислушиваясь  к  биению  сердца
лета. Всего этого он не замечал, как если бы он снова  сидел  в  глубоком  и
душном окопе и над головой выли немецкие снаряды, а запах крови  и  нечистот
отравлял воздух. Солдат был в таком состоянии, когда человек  посылает  богу
проклятие и умирает. А ведь он был примерный  католик  и  все  еще  ходил  к
мессе. Но бог предал землю и его, Жана  Лиотара.  Все  чудовищные  мерзости,
которые привелось увидеть  солдату  за  два  года  на  фронте:  изувеченные,
безгубые лица, человеческие скелеты, в которых сновали крысы; обезумевшие от
муки лошади  с  оторванными  ногами  и  опустошенные,  разрушенные  фермы  и
пришибленные    несчастьем    беззащитные    крестьяне;    его    измученные
товарищи-солдаты; пустынность ничьей земли; грохот, стоны, зловоние,  холод,
постоянный гнет какой-то жестокой силы,  которая  швыряла  в  горнило  войны
миллионы горячих человеческих сердец  и  тел,  миллионы  горячих  желаний  и
привязанностей; и над всем - тяжелое, темное небо, без единого просвета, без
единого клочка лазури - все это вдруг навалилось  на  солдата,  лежавшего  в
золоте солнечных лучей, и заслонило от него  и  жизнь  и  надежды.  И  снова
оказаться там! Ему, уже бывшему в таком аду, который в  сорок  раз  страшнее
того, что когда-либо видели начальники, посылающие его туда, и в пятьсот раз
страшнее того, что и не снилось "парламентариям", спокойно  получающим  свои
денежки  и  вдали  от  опасности  болтающим  о  победе,  об  отданных  врагу
провинциях и о будущем, - ах, подлецы!
     Если бы солдаты, чью жизнь они ни во что не  ставят,  бедняги,  которые
исходят потом, истекают кровью, мерзнут и  голодают  по  обе  стороны  линии
фронта, могли поднять свой голос, их страдания были бы  не  напрасны  -  они
добились бы мира. Ах, какой это был бы чудесный мир, если бы первым делом во
всех странах перевешали святош-политиканов и газетчиков, всех тех, кто умеет
сражаться  только  языком  и  пером,  чужой  кровью  добывать  победы!   Эти
самодовольные обыватели не успокоятся до тех пор, пока во Франции есть  хоть
один парень с целыми ногами и руками! Почему они не могут оставить  в  покое
усталое сердце Жана Лиотара - разве мало он убил  бошей?  Он  вспомнил  свою
первую атаку - каким до странности мягким показалось  ему  тело  того  боша,
которого он проткнул штыком! Потом другой, третий... Да, в тот день он рьяно
выполнял свою обязанность! Однако при этой  мысли  что-то  резануло  его  по
сердцу. Конечно, это только боши, но их жены,  дети,  матери...  их  скорбно
вопрошающие, молящие глаза. Кого они молили? Не его же, не Жана Лиотара! Он,
отнявший так много жизней, - кто он такой, как не несчастный, который сам не
имеет  ни  жизни,  ни  права  дышать  и  двигаться  иначе,  как  по  приказу
неразумной, бессердечной силы,  которая  слепо  стремится  продолжать  бойню
неизвестно зачем. Если бы он выжил - в это он не верил, -  ах,  если  бы  он
все-таки выжил и мог с миллионами своих товарищей вернуться домой  и  свести
кое с кем счеты! Уж пришлось бы им тогда болтаться в воздухе и ворон пугать!
Бабочки садились бы на их губы, и мухи ели бы их высунутые  языки,  умолкшие
наконец.
     Постепенно вспышка  яростного,  безрассудного  гнева  сменилась  острой
жалостью к себе. Неужели он не увидит снова чистого,  свободного  от  черных
туч неба, не увидит щедрую землю, плоды, пшеницу? Не будет обнимать  в  лесу
девчонку, гулять по залитым огнями бульварам, сидеть в  кафе?  Не  пойдет  к
мессе, избавившись от этого глухого отвращения и страха, которые его в  гроб
вгонят? Где вы, ангелы милосердия? Неужели это никогда не  кончится?  С  ума
можно сойти!
     Перед мысленным взором солдата встало  лицо  матери,  такое,  каким  он
видел его в последний раз, три года назад, когда  уходил  в  полк.  Подумать
только: его мать и вся семья теперь во власти бошей! Он уходил тогда из дому
весело, с легким сердцем, а мать словно застыла на месте и,  заслонив  глаза
от солнца рукой, глядела вслед поезду.  Мысль  о  том,  что  проклятые  боши
наложили свою тяжелую лапу на все, что дорого и близко ему, прежде порождала
в душе солдата непримиримую ненависть к врагу, и  тогда  все  кошмары  войны
казались естественными и даже необходимыми. Но  сейчас  даже  эта  мысль  не
могла его расшевелить: у него была хандра.
     Жан Лиотар перевернулся на спину. Голубое небо над горами  не  радовало
его, и если бы оно внезапно стало черным, он не заметил бы перемены, как  не
замечал порхавших вокруг бабочек,  прелестных  и  быстролетных,  как  минуты
радости. Он думал:  снова  без  отдыха,  без  срока  шагать  по  трупам,  по
растерзанным мертвым  телам  таких  же,  как  он,  несчастных,  затравленных
солдат, у которых единственное желание - до конца своих  дней  не  поднимать
больше ни на кого руку, которые, как и он сам, желали только смеха, любви  и
покоя. Что за жизнь!  Карнавал  скачущих  демонов!  Дурной  сон,  невыразимо
страшный сон! "Когда я снова окажусь там, - думал солдат,  -  на  мне  будет
новая форма, я буду выбрит и снова, как все, стану весело махать рукой,  как
будто иду на свадьбу. Да здравствует Франция!  Боже,  какое  издевательство!
Неужели человек не имеет права на безмятежный сон?"
     Он закрыл глаза, но яркий  солнечный  свет  проникал  сквозь  опущенные
веки; солдат снова перевернулся на живот и с вожделением уставился на реку -
говорят, что посередине она глубока и такое быстрое течение! Однако что  это
там на берегу, у самой воды? Неужели он и в самом деле сошел с  ума?  Солдат
как-то странно рассмеялся: то была черная собака, та самая, что преследовала
его, сидела у него на плечах и словно вошла в него!  Собака  вошла  в  воду;
солдат позвал ее: "He, le copain!" {Эй, приятель! (франц.).}. Нет,  то  была
не его собака, ибо, услышав его голос,  она  перестала  лакать  и  испуганно
поджала хвост. Потом она отошла от воды, села у камней и посмотрела на него.
Настоящая,  живая  собака!  Но  какая  тощая  -  настоящее  пугало!  Простая
дворняжка, но, видимо, когда-то была красивой. Она сидела и смотрела на Жана
Лиотара,  и  в  ее  трогательном   взгляде   читалась   история   голодного,
заброшенного существа, которое очень хотело бы прийти  к  людям,  чтобы  они
кормили его, но не смела, потому что  ее,  беднягу,  всегда  гнали  и  били.
Казалось, в этой собаке борются два одинаково сильных инстинкта  -  страх  и
голод. Жан Лиотар пристально смотрел на  собаку.  В  ее  глазах  была  такая
растерянность, столько отчаяния! Что-то шевельнулось в душе  у  солдата.  Он
протянул руку и позвал: "Viens!" {Поди сюда! (франц.).}. Но собака испуганно
отошла подальше, снова  села  и  стала  смотреть  на  человека.  Жан  Лиотар
засмеялся так же странно, как прежде. Если бы бог протянул ему руку и позвал
"Viens!", он поступил бы так же, как эта собачонка, он не подошел бы  ни  за
что! Разве он не так же загнан и забит, как этот пес?  И,  как  бы  проверяя
себя, солдат снова протянул руку: "Viens!", -  и  собака  снова  недоверчиво
отодвинулась подальше и снова  села,  глядя  на  него.  Жан  Лиотар  потерял
терпение. Он так низко опустил голову, что лоб его коснулся земли. Он вдыхал
запах  сожженной  солнцем  травы  и  чувствовал,  как  утихает  его  нервное
напряжение. Лежа неподвижно, он воображал себя мертвым,  бесчувственным,  ко
всему равнодушным. Но  вокруг  шумело  лето,  благоухали  травы,  он  ощущал
ласковое дуновение ветерка. Раскинув руки, солдат погладил  ладонями  теплую
землю, как гладил бы грудь женщины. Подумал опять: "Ах, если бы в самом деле
умереть - насколько это было бы лучше, чем жизнь на этой бойне!"  Но  смерть
поджидала Жана  Лиотара  там,  далеко,  где  выли  снаряды,  свистели  пули,
щетинились острия стальных  штыков.  Дикая,  отвратительная  смерть,  смерть
среди зловония, и никто не даст ему прощального  поцелуя,  если  не  считать
поцелуев крыс и воронов. Что такое жизнь и что  такое  смерть?  Охота  живых
существ друг за другом, и больше ничего. Да  еще  любовь,  слепой  инстинкт,
породивший всех этих хищников. В наши дни  Христос  отвернул  от  людей  лик
свой. Вон на вершине горы сверкающий на солнце крест  -  правильно  сделали,
что поставили его наверху, где не обитает человек, не бродит даже  достойная
жалости  собака!  "Сказки!  -  подумал  солдат.  -  Все  мы  связаны   одной
веревочкой: и те, кто властвует, и те, над кем властвуют; те, кто  пожирает,
и те, кого пожирают. Милосердия нет, нет и  бога!"  Над  ним  жужжали  мухи.
Солнце припекало спину сквозь тонкую рубашку, и солдат потянулся за курткой.
Собачонка, все еще сидевшая поодаль,  ярдах  в  двадцати,  вся  съежилась  и
прижала уши при его движении, и солдат подумал: "Ну  и  досталось  же  тебе,
должно быть, бедняга!" В кармане  куртки  лежало  несколько  сухарей,  и  он
протянул один собаке. Она задрожала, высунула  розовый  язык,  задыхаясь  от
страха и желания схватить сухарь. Жан Лиотар осторожно бросил его на полпути
между собой и животным. Собака отпрыгнула на шаг  или  два,  потом  опасливо
подвинулась вперед и присела. Затем очень  медленно  подползла  на  брюхе  к
сухарю, схватила его зубами  и  снова  отбежала  на  безопасное  расстояние.
Солдат вытащил другой сухарь. На этот раз он бросил  его  шагах  в  пяти  от
себя. И снова собака, сжавшись, подкралась, быстро проглотила сухарь,  опять
отошла, теперь уже всего шага на два, и  остановилась  с  раскрытой  пастью,
чуть помахивая хвостом, как бы прося еще. Жан Лиотар протянул третий  сухарь
на всю длину руки и стал ждать. Собака приблизилась и села там, где  до  нее
нельзя было дотянуться. Изо рта у нее текла слюна, но, казалось,  она  никак
не может решиться на столь отчаянное предприятие. Солдат  сидел  неподвижно,
хотя ощущал уже в руке  усталость:  он  хотел  побороть  страх  собаки.  Она
наконец схватила сухарь. Жан Лиотар тут же  протянул  ей  еще  один.  Собака
схватила и его, но лишь после пятого сухаря солдату удалось  притронуться  к
ней. Ощутив на спине его пальцы, собака прижалась к земле и сильно  дрожала,
пока он гладил ее по голове и за ушами. И вдруг дрогнуло у  солдата  сердце:
собака лизнула ему руку. Он вытащил последний сухарь, разломил его и стал по
кусочкам давать  собаке,  что-то  приговаривая;  даже  когда  на  ладони  не
осталось ни крошки, он продолжал говорить и  дружески  трепать  ей  уши.  Он
понимал, что с собакой что-то происходит.  Она,  казалось,  хотела  сказать:
"Мой господин, мой новый хозяин, я люблю, я  боготворю  тебя!"  Она  подошла
ближе, потом совсем близко и, подняв острую черную  мордочку,  стала  лизать
солдату лицо. Горячий шершавый язык щекотал ему кожу, и на сердце у  солдата
стало легче, как будто собачонка зализывала на нем  раны.  Солдат  обнял  ее
тощее тело, а она торопливо лизала и лизала ему лицо, шею, грудь,  словно  в
душу ему хотела влезть. Палило солнце, среди камней шуршали юркие ящерицы, в
листве деревьев шелестели поцелуи ветра, в воздухе носилась всякая  мошкара.
Стоял тот же летний полдень.  Бога,  быть  может,  и  не  было,  но  в  душу
вернулось сострадание, и у Жана Лиотара прошла "cafard". Он  осторожно  снял
собачонку с колен, встал и потянулся.
     - Ну, дружок, надо мне сходить к товарищам. Теперь ты будешь моя.
     Она встала на  задние  лапы  и  начала  передними  скрести  ему  бедро,
стараясь снова лизнуть его в лицо и как бы умоляя не бросать ее. И все время
виляла хвостом не то от радости, не то заискивая. Солдат взял  ее  за  лапы,
поставил на землю и пошел от реки, свистом зовя ее за собой, и она  побежала
рядом, опустив морду, почти касаясь его  ног,  задыхаясь  от  преданности  и
любви.


НАДЕЖДЫ

     Перевод Г. Злобина

     Не так давно на юге Англии жили  супруги  Ральф  и  Айлин  Уотчет.  Эта
необычная фамилия происходила, как утверждал  Ральф,  от  имени  саксонского
тана Отчера, упомянутого якобы в  Кадастровой  книге  {Кадастровая  книга  -
опись всех  земель  Англии,  произведенная  в  1085-1086  годах  по  приказу
Вильгельма-Завоевателя.}, или, во всяком случае, в других  не  менее  важных
исторических документах, поскольку поиски имени  тана  в  Кадастровой  книге
оказались напрасными.
     Ральф, этот потомок тана в тридцатом  поколении,  был  ростом  в  шесть
футов, худой, с пытливыми жадными глазами, улыбкой,  которая,  кажется,  раз
появившись, так и осталась навсегда у него на губах, и вьющимися  пепельными
волосами. Жена Ральфа, румяная и почти такая же высокая, как  муж,  была  из
корнуэльской семьи, которая настолько умело хозяйничала на своей земле,  что
земля словно таяла в их  руках.  Айлин  принесла  мужу  в  приданое  имение,
которое ее родитель кому-то передал, но которое по  истечении  определенного
срока должно было вернуться к ней, как законной наследнице. Некоторое  время
они с Ральфом жили на деньги, полученные  от  заклада  этого  имения.  Кроме
того, Ральф Уотчет имел какие-то надежды на будущее.  По  профессии  он  был
архитектором, но, быть может, из-за этих надежд ему всегда не везло.  Только
Ральф мог разобраться в лабиринте  причин  этого  невезения.  Почему-то  его
заказчики умирали, становились банкротами, отказывались от заказа -  словом,
до расчета с ним дело  никогда  не  доходило.  Даже  жили  Уотчеты  в  доме,
построенном для клиента: "эта  жирная  галка"  по  необъяснимой  причине  не
захотела в него въехать. Ральф и Айлин свили там гнездышко временно,  твердо
надеясь переехать в постоянное жилище, как только сбудутся их ожидания.
     Удивительно, что, несмотря  на  все  превратности  судьбы  и  пережитые
разочарования,  они  сохраняли  твердую  уверенность,  что  в  конце  концов
снимутся с мели и достигнут тихой гавани благополучия. Можно было  подумать,
что надежда обитала у них в крови.
     Уотчеты были люди не  жадные  и  не  эгоистичные  и  умели  мириться  с
лишениями, но, видно, жажда удачи, как микроб,  проникла  им  в  кровь.  Они
настолько были заражены этим микробом, так мечтали иметь то, чего у них нет,
что в погоне за большим постоянно теряли то, чем  владели.  Например,  когда
Ральф получал заказ, он сразу видел в  нем  блестящую  возможность  добиться
вершин успеха в жизни при умелом подходе и так раздувал и  усложнял  проект,
что он становился невыполним, или же Ральф в ажиотаже забывал учесть в своих
расчетах какую-либо важную деталь, например, повышение цен на кирпич.  Когда
ошибка обнаруживалась, больше всех удивлялся сам Ральф и  считал  виноватыми
всех, кто имел отношение к делу, всех... кроме себя. Айлин в  таких  случаях
обычно сердилась, но, если кто-нибудь намекал ей, что Ральф "зарвался",  она
сердилась еще больше. Она  была  Ральфу  верной  подругой  и,  к  несчастью,
слишком легковерной.  Поэтому  она  вскоре  присоединилась  к  мнению  мужа,
которому каждый  его  неуспех  представлялся  очередным  коварством  Судьбы,
препятствующей исполнению их желаний. То же было и в их домашней жизни. Если
Ральф завтракал, что случалось почти каждое утро, у  него  находилась  такая
масса замысловатых способов улучшить этот завтрак, что он нередко  оставался
голодным. Он придумывал особые методы  приготовления  пищи,  которые  должны
были придавать  всякому  продукту  необыкновенный  вкус,  и  стряпня  обычно
отнимала у него столько времени, что поесть он уже не успевал.
     Кофе, например, Ральф варил с неочищенным яйцом, причем,  согласно  его
рецепту, это питье следовало кипятить так долго, что Ральф выпивал  его  уже
на ходу, спеша к поезду. Айлин приходилось бежать за ним, чтобы взять у него
чашку. Каждый из них напоминал котенка,  который,  зная,  что  у  него  есть
хвост, кружится весь  день  в  надежде  поймать  этот  заманчивый  придаток.
Иногда, впрочем, благодаря настойчивости (ее у  него  было  немало,  но  она
обычно была направлена не туда, куда следует) Ральфу все же удавалось добыть
кое-что.  Но  когда  это  случалось,  то  еще  раньше  случалось  что-нибудь
совершенно им не предвиденное и не только сводило на нет достигнутый  успех,
но и вызывало дополнительные расходы. Тем не менее Ральф и  Айлин  сохраняли
веру в то, что когда-нибудь они возьмут верх над Судьбой и получат должное.
     Пока надежды их еще не сбылись, они решили не обзаводиться  детьми,  но
неожиданно  родилось  двое.  Младенцы,  однако,  умерли:  один  не  выдержал
приготовлений к укреплению его здоровья,  которые  были  слишком  хитроумны,
чтобы осуществиться, другой погиб именно из-за применения этих  мер:  малыша
усердно пичкали какой-то  особо  питательной  снедью,  вызвавшей  отравление
организма, И Уотчеты остались бездетными.
     Им было уже под пятьдесят, когда Ральф однажды утром получил от  одного
стряпчего извещение о смерти его крестной, тетушки  Лиспет.  Ральф  прочитал
это письмо вслух, и они с Айлин целую минуту  сидели  молча,  уставившись  в
свои тарелки. Их надежды созрели. Наконец-то они без всяких  усилий  получат
что-то! Тетушка Лиспет, которая последнее время  жила  в  Ипсвиче,  в  доме,
случайно  построенном  не  Ральфом,  была  старая  дева.  Уотчеты  частенько
прикидывали,  что  им  достанется  после  ее  смерти,  но  в  этом  не  было
корыстолюбия:  им  было  не  жалко,  если  "бедная  старушка"  проживет  еще
несколько лет, хотя они  иной  раз  и  думали,  что  тетушка  слишком  долго
наслаждается жизнью. Они знали,  что  рано  или  поздно  им  достанется  это
наследство, и когда это случится, надо постараться использовать его как мож-
но лучше.
     Наконец Айлин промолвила:
     - Ральф, ты должен немедленно ехать туда!
     Облачившись в траур, Ральф поспешил на вокзал, но, конечно, опоздал  на
поезд. Однако ему удалось уехать в полдень с другим поездом, и к вечеру того
же дня он благополучно прибыл в Ипсвич.
     Стоял октябрь, на  улицах  было  темно,  моросил  мелкий  дождь.  Ральф
несколько задержался на вокзале, отыскивая свой билет, который он засунул  в
перчатку. Эта "жирная ворона", контролер, мог бы и сам  увидеть  его!  Из-за
этой задержки Ральф упустил