Вы получили письмо?

Освальд  протягивает письмо. Инспектор сличает почерк на конверте с почерком
другого   письма,   затем  поспешно  извлекает  письмо  и  быстро  пробегает
                                  глазами.

     Инспектор. Господи боже! Идемте со мной, сэр!

Уходят,  он  впереди, за ним Освальд. Констебль возвращается на свое место у
                                   двери.

     Дарелл. Кто это такой?
     Полковник Роуленд. Друг Моркомба, был у него шафером на свадьбе.

       Энн повернулась лицом к столу и сидит, опустив голову на руки.

Подите к ней сейчас.

Идет  в  другой конец комнаты и стоит там, повернувшись к ним спиной. Дарелл
                   подходит к столу и наклоняется к Энн.

     Дарелл. Энн!
     Энн. Что ж, что с тебя сдирают кожу? Разве по мне это видно? Им  нужно,
чтобы кровоточило... Боже, эти глаза!
     Какое-то движение в передней.
     Констебль (входя в приемную). Инспектор велел передать, вас  больше  не
потребуют, мэм. (Уходит.)
     Дарелл. Идем Энн, идем, подальше от всего этого.
     Энн (поворачивает к нему лицо с закрытыми глазами). Поправь мою  маску,
Джефф, она соскользнула.
     Дарелл (гладит ее по лииу). Сокровище мое! (Берет ее под руку, ведет  к
выходу.)
     Полковник  Роуленд  (круто  поворачивается  и  быстро  направляется   к
выходу). Нет, это черт знает что, так бы, кажется, и взял их всех на мушку!

               Вытягивает руку, словно прицеливаясь из ружья.

     Констебль. Простите, сэр?
     Полковник  Роуленд  (сознавая,  что   получилось   смешно).   Не   вас,
милейший...
     Констебль. Вам что-нибудь требуется, сэр?
     Полковник Роуленд. Да, вот эту ораву с разинутым ртом.

                                  Выходит.
Констебль  стоит,  разинув рот, выпучив глаза, потом обводит взглядом пустую
комнату,  словно  выискивая  следы  повреждения,  подвигает  на  место стул,
поднимает газету, складывает ее; идет в дальний конец комнаты и обнаруживает
на  скамье  трубку  Одихема;  хватает  ее  с  таким  видом,  точно  арестует
преступника,  держит  перед  собой  в  вытянутой  руке, разглядывает со всех
сторон,  словно  вещественное  доказательство  преступления,  затем прячет в
боковой карман и застегивает его. Наконец, окинув последний раз внимательным
             взглядом всю комнату, берет газету и идет к двери.

     Голос Одихема (снаружи). Выйдите с ней  на  воздух,  на  улицу.  Я  сию
минуту; трубка моя там осталась.

Входит  в приемную, идет к скамье. Констебль наблюдает за ним с невозмутимым
                                   видом.

     Одихем (в недоумении). Вот тут я ее  оставил.  (Констеблю.)  Трубки  не
видели?
     Констебль. Какая трубка? Из чего?
     Одихем. Можжевеловая, мундштук малость пообтерся.
     Констебль. Особые приметы есть?
     Одихем. Приметы? Тоже выдумал! Татуировка что ли, на левом  предплечье?
Трубка, и все.
     Констебль (достает из кармана трубку). Ваша вещь?
     Одихем. Она самая!
     Констебль. По правилам, мне следовало бы передать  ее  в  Скотлэнд-Ярд.
(Подбрасывает в руке.)
     Одихем. Ого! Ну стоит  ли  вам  из-за  меня  время  терять?  (Сует  ему
шиллинг.) Чего уж там...
     Констебль (берет шиллинг). Трубка - друг человека.
     Одихем (берет трубку). Д-да! И, пожалуй, единственный, другого такого и
нет. Огоньку у вас не найдется?

     Констебль протягивает ему коробку спичек, Одихем зажигает трубку.

Невеселая у вас служба здесь, с этими трупами-то. Будьте здоровы!

Констебль  только успел открыть рот, собираясь что-то сказать, но Одихем уже
исчез.  Констебль  прячет  шиллинг,  идет  в  переднюю. Оттуда доносится его
                                   голос.

     Констебль. Расступитесь, не  загромождайте  проход.  Дорогу  присяжным.
Сюда, господа. Здесь для вас все приготовлено, чтобы вы могли обсудить  ваше
решение. Сюда, пожалуйста.

Стоит  в  дверях  и  пропускает  мимо  себя  присяжных. Они проходят один за
другим;  восемь  человек,  приличные  люди,  все  под  впечатлением тяжелого
зрелища;  на  их  лицах  написано чувство облегчения и вместе с тем сознание
своей  ответственности.  Старшина,  ветеринарный  фельдшер,  держит  в  руке
                                  письмо.

     Констебль (входит за ними следом). Все у вас здесь, что вам  требуется,
господа?
     Старшина. Да, спасибо.

                Констебль уходит и закрывает за собой двери.

Так вот, значит, мы можем здесь расположиться и подумать.

Четверо  присяжных  усаживаются  на  скамью справа, трое - на стулья с левой
        стороны стола. Старшина садится за стол в дальнем его конце.

     Старшина. Ну что ж, господа, я думаю,  для  вас  очевидно,  что  смерть
настигла покойного в понедельник вечером, между восемью и девятью часами,  у
него дома, в Кенсингтоне?

                                Все кивают.

Значит,  вы согласны. Теперь, сам ли он лишил себя жизни? Это второй вопрос,
на который мы должны ответить.
     Второй присяжный  (справа  от  старшины,  седой  человек  из  небольших
коммерсантов). Что ж, тут никаких сомнений быть не может после этого письма,
и того, что показывали оба доктора.

                                 Молчание.

     Старшина. У кого есть какие-нибудь сомнения, высказывайтесь.

                                Все молчат.

Значит,  все согласны. Он лишил себя жизни. Теперь, в каком состоянии он это
совершил? Это третий вопрос.
     Третий присяжный (второй  слева  от  старшины,  коммивояжер,  в  темных
очках). А вот на это не так-то  просто  ответить.  Я  бы  попросил  старшину
прочесть еще раз это письмо. Слушаешь, душа надрывается, прочтите-ка его еще
раз.
     Старшина. Хорошо. Оно адресовано лейтенанту Освальду судна королевского
флота Зевс.
     Пятый присяжный (на крайнем стуле слева, ювелирных дел мастер,  не  без
эстетической жилки). "Зевс" - это по-древнегречески.
     Шестой  присяжный  (крайний  справа  на   скамье,   парикмахер,   имеет
собственное  заведение,  упрямый,   несговорчивый).   Давайте-ка   попросту,
по-английски.
     Старшина. Зевс. Портсмут. Написано из  собственного  дома:  "17,  Южная
площадь, Кенсингтон, 23 марта" -  тот  самый  роковой  понедельник  -  "8.15
вечера". Как видите, и  время  точно  записывает.  А  вот  письмо:  "Дорогой
дружище. Пишу тебе, как самому моему близкому старому другу. Через несколько
минут я отдаю концы..."
     Четвертый присяжный (справа от старшины, аптекарь). Господин  старшина,
позвольте,  я  насчет  этого  выражения  "отдаю  концы",  мне  его  не   раз
приходилось слышать, только не в таком смысле.
     Шестой присяжный. В нашем  парикмахерском  деле  "снять  концы"  значит
подстричь покороче.
     Старшина. Ну, здесь это не может означать ничего другого,  кроме  того,
что он собирался сделать.
     Третий присяжный. Ясно. Читайте дальше.
     Старшина (возвращаясь к  прочитанному),  "...через  несколько  минут  я
отдаю концы. Ни ты, никто другой, ни даже моя мать, ни Энн, когда еще у  нас
не все было порвано, никто из вас не знает, что мой котелок  дважды  выходил
из строя. Из-за этого, как ты понимаешь, и развалилась моя жизнь с  Энн.  Ей
хотелось ребенка, - а я не мог на это решиться и не мог ей сказать,  почему.
Ну, просто я никому не мог об этом сказать. Первый раз это со мной случилось
вскоре после войны. Я был в Шотландии, в очень уединенном месте: удил рыбу -
и вот  три  дня  полный  провал  памяти,  полная  тьма.  Со  мной  был  один
парнишка-рыбак; я с него клятву взял, что будет молчать. Второй раз это было
незадолго до нашего разрыва с Энн: я поехал в Бельгию с этим своим  проектом
парашюта "РВ7". И вот там на меня опять нашло, и я целых двое суток  блуждал
где-то, очнулся в лесу. Ты, старина, даже не представляешь себе,  какая  это
пытка - быть постоянно под угрозой такого помрачения, чувствовать,  как  оно
надвигается на тебя, медленно, и  вот-вот  прихлопнет  опять.  И  не  знать,
выскочишь ли ты из этого в следующий  раз,  или  это  уже  конец.  (Старшина
откашливается.) Вот так и живешь в вечном", - тут что-то не разберу  дальше,
- "мра"..., - ах нет, "стра... страхе"... да, в страхе. "Вот  уже  несколько
дней я чувствую, на меня опять находит. Нет у меня сил терпеть это, дружище.
Вот я и решил убраться. Так будет лучше и для меня и для всех. Прощай, и  да
хранит тебя бог. Утешь мою дорогую матушку. Твой старый друг Колэн Моркомб".

Последние  слова  старшина  читает  прерывающимся  хриплым голосом, а третий
присяжный  как-то  подозрительно  сопит.  Да и все остальные явно удручены и
подавлены,   за   исключением  самого  молодого,  совсем  юноши,  и  шестого
             присяжного; эти двое слушают с невозмутимым видом.

     Пятый присяжный. Ужасно! Какое грустное письмо!
     Шестой присяжный. Вопрос в том, писал его человек  в  здравом  уме  или
нет? Коронер на этом особенно останавливался. Только мне показалось, что  он
больше о себе думает, чем о покойном.
     Седьмой  присяжный  (второй  с  краю  на  скамье,  белобрысый  торговец
овощами). Сказать по совести, в этом письме нет ничего  такого,  чего  мы  с
вами не могли бы написать, ни единого слова. Все как есть в точности, даже и
про то, как с женой разошлись.
     Шестой присяжный. Ну, об этой дамочке нам нечего думать.
     Третий присяжный. А чем она хуже других?
     Пятый присяжный. Да ведь он и сам спутался с этой девчонкой.
     Второй присяжный. По-моему, зря они все это сюда  приплели,  и  коронер
правильно  сделал,  что  прекратил  допрос,  как  прочел  письмо.  Чего  там
копаться, когда бедняги уже в живых нет.
     Шестой присяжный. А я так думаю, только этот инспектор его и осадил.
     Четвертый присяжный. Во всяком случае, коронера вовремя прервали, а  то
хлопнулась бы в обморок девчонка, вся  побелела,  смотреть  на  нее  страшно
было, а уж в аптеке чего не наглядишься.
     Старшина. Давайте не отвлекаться - наше дело решить, в здравом  уме  он
был или нет.
     Шестой присяжный. Еще бы не в здравом - с девочкой в Ричмонд покатил!
     Пятый присяжный. Это было за день до того, к делу не относится.
     Седьмой присяжный. Последнее, что он сделал, - это  написал  письмо,  а
что там раньше было, нас не касается.
     Старшина. По моему мнению, господа, для нас  самое  важное  -  эти  его
слова: "Надвигается на тебя  медленно".  Я  как  ветеринар  могу  вам  точно
сказать, собака еще до того, как взбесилась, чувствует это. И как только  вы
заметите, что она это чувствует, ее надо немедленно убить: она уже все равно
что бешеная. А вот как человек, здоров ли,  когда  чувствует,  как  на  него
помрачение находит, - вот это нам и надо решить!
     Шестой присяжный. Если он был не в своем уме, когда писал  это  письмо,
тогда, значит, мы все тронутые.
     Седьмой присяжный. Вот в этом-то все и дело! Коронер нас предостерегал,
чтобы не объявлять невменяемым, если у нас насчет этого сомнения будут.
     Шестой присяжный. А, этот коронер! Он только о себе и печется! Даже  не
счел нужным ответить, когда я ему задал вопрос.
     Третий присяжный (неожиданно). Надо же, такой герой! Как сейчас  помню,
этот его полет! И вот теперь лежит бедняга!
     Пятый присяжный. А семье каково! Вот о ком надо подумать.
     Шестой присяжный. Ну,  о  вдове  нам  нечего  думать.  Она  себе  нашла
утешение.
     Пятый присяжный. А мать?
     Шестой присяжный. Это та маленькая старушка в черном?
     Старшина. Да уж тут, как ни поверни, всегда кого-нибудь  заденешь.  Так
вот, господа, давайте решать, то или иное.
     Седьмой присяжный. Ну как это  сумасшедший  человек  вдруг  скажет  про
себя, что у него котел вышел из строя.
     Третий присяжный. Почему же нет? Самое ходовое выражение.
     Седьмой присяжный. Вряд ли сумасшедшему придет в голову так выражаться.
     Второй присяжный. Ну, если человек привык выражаться, уже он  от  этого
не отстанет, так с этим и в могилу  сойдет.  (Обращается  к  своему  соседу,
восьмому присяжному, юноше.) Как по-вашему?
     Восьмой присяжный (вздрагивая  от  неожиданности).  По-моему?  Конечно,
сумасшедший!
     Четвертый присяжный. Мне кажется, господин старшина, мы все-таки должны
считаться с коронером, по-моему, он очень справедливо говорил  и,  в  общем,
дал понять, что он против решения о невменяемости.
     Шестой присяжный. Слишком много у него за последнее время таких решений
было, вот он теперь и вывертывается. Но нас это не должно касаться.
     Старшина. Хорошо, господа!  Так,  значит,  голосуем.  Кто  за  то,  что
самоубийца был в невменяемом состоянии, поднимите руки.

           Он сам, 2-й, 3-й, 5-й и 8-й присяжные поднимают руки.

Кто против?

   4-й и 7-й присяжные поднимают руки, 6-й и на этот раз воздерживается.

     Шестой присяжный. Я так  думаю:  раз  мы  не  все  согласны,  надо  еще
поговорить. Они нас оторвали от дела, - пускай подождут.
     Седьмой присяжный. Ну как он мог написать  такое  письмо  в  помрачении
рассудка,  ей-богу  не  верю!  По-моему,   господа,   мы   все-таки   должны
прислушаться к мнению коронера, как-никак опыт...
     Шестой присяжный. Я с этим не согласен!
     Пятый присяжный (возмущенно). Так почему же вы в таком случае  руку  не
подняли?
     Шестой присяжный. А что торопиться?
     Старшина  (успокаивая  их).  Ну,  будет  вам,  господа.  Позвольте  мне
высказать мое мнение. Я уже не первый раз заседаю на таких следствиях,  и  я
вам скажу, что в таких случаях всегда  бывает  сомнение,  но  при  всем  том
никому не повредит, если вы, даже и сомневаясь, все-таки примете  решение  в
пользу покойного. Так оно  просто  по  совести,  по-человечески  выходит,  а
человеческая совесть всегда правильно подскажет. Ну кто, в самом деле, может
точно сказать, где тут  черту  провести?  Не  понимаю  даже:  зачем  надо  и
задавать такой вопрос? Когда, где человек умер, сам ли он себя жизни  лишил?
Это да. А в каком состоянии он это  сделал  -  нет.  В  здравом  уме  или  в
помрачении - все равно его уже нет в живых.  А  тут  тем  более  он  же  сам
говорит, что он сумасшедший и на него вот-вот опять найдет.  Как  бы  мы  ни
сомневались, господа, я предлагаю решить в его пользу.
     Четвертый присяжный. Я думаю, если так рассудить, наш старшина прав.
     Второй присяжный. Конечно. По здравому смыслу только так и надо судить.
Вот я, например,  если  по-деловому  подойти,  -  заключил  бы  я  сделку  с
человеком,  который  такое  письмо  написал?  Разумеется,  нет!  Вот  вам  и
проверка. Чего проще!
     Седьмой присяжный. Ну, если так, я, конечно, спорить не стану;  у  меня
тоже ведь совесть есть.
     Шестой присяжный. Он не был сумасшедшим, когда  писал  это  письмо,  во
всяком случае, не больше, чем мы с вами.
     Старшина. Так вы, значит, решили следовать указаниям  коронера?  Так  я
вас понимаю?
     Шестой присяжный. Да нет, пусть будет невменяемый!
     Старшина. Итак, значит, принято всеми. Покончил с собой у себя дома,  в
понедельник между восемью и девятью вечера в состоянии невменяемости.  Будем
выражать соболезнование семье?
     Шестой присяжный. Только не вдове - выразим соболезнование матери.
     Старшина. Хорошо, так оно, пожалуй, даже и лучше будет.

                          Все единодушно одобряют.

Идемте. Пора уж объявить решение.

                              Уходят гуськом.
Входит  констебль,  оглядывается по сторонам, словно выискивая, не попадется
                ли ему еще трубка. Появляется леди Mоркомб.

     Леди Моркомб. Констебль? Констебль. Что угодно, мэм? Леди Моркомб. Могу
я повидать кого-нибудь из репортеров, прежде чем они разойдутся?
     Констебль. Боюсь, что это не по правилам, мэм, свидетелям не...
     Леди Моркомб. Я не свидетель.
     Полицейский. А! Как же, помню,  вы  мать  покойного?  Право,  не  знаю,
миледи. Они, видите ли, ко мне не касаются.

                    Стоит столбом, не двигаясь с места.

     Леди Моркомб. Я знаю. (Сует ему в руки деньги.) Мне нужно только,  если
кто-нибудь из них сойдет вниз, чтобы вы послали его ко мне, сюда.
     Констебль. Что ж, это можно, миледи, почему  не  послать.  Как  частное
лицо, вы имеете право сноситься с любым другим частным лицом, хотя  бы  и  с
журналистом.
     Леди Моркомб. Тогда, пожалуйста.
     Констебль. Будет сделано, не беспокойтесь. Рад услужить, миледи.

Леди  Моркомб  подходит  к  столу, стоит вздрагивая и кусает губы. Констебль
                    возвращается с репортером Форманом.

     Констебль. Вот он первый сошел вниз. Вас тут леди желает видеть, сэр.

                 Уходит. Репортер подходит к леди Моркомб.

     Репортер. Вы хотели меня видеть, леди Моркомб?  Простите,  но  я  очень
тороплюсь.
     Леди Моркомб. Боюсь, что я была с  вами  несколько  резка.  Пожалуйста,
извините меня.
     Репортер. О, что вы, леди Моркомб, мы народ толстокожий.
     Леди Моркомб. Мне очень тяжело, и я прошу вас, как человек, которому вы
должны посочувствовать, - не называйте в вашем репортаже имени этой девушки.
     Репортер (прочувствованно). Леди Моркомб, я должен  написать  все,  как
было, но обещаю вам попросить редактора не упоминать о ней  в  печати.  И  я
думаю, что так оно и будет; ведь ее показания теперь уже не имеют  значения.
Вы ушли до того, как огласили заключение присяжных; они  признали  состояние
невменяемости; может быть, это вас несколько утешит.
     Констебль (появляясь). Вот тут еще один, миледи, из союза журналистов.
     Второй репортер (заглядывая в приемную). В чем дело?
     Леди Моркомб. В чести моего сына, сэр. Девушка, которая...
     Второй репортер. А, все в порядке, миледи. Коронер сказал,  что  о  ней
незачем и упоминать.
     Репортер. Слава тебе господи! Я так рад, леди Моркомб!

Леди  Моркомб  закрывает  лицо  и впервые дает волю слезам. Второй репортере
сочувственным  вздохом  уходит вместе с первым. Леди Моркомб, повернувшись к
          стене и уткнувшись лицом в носовой платок, тихо плачет.
 Три дамы и мужчина из министерства воздушного флота появляются в проходе.

     Мужчина. Ну вот, представление окончено. Я послал за машиной.
     Первая дама. Я никогда не думала, что это так интересно, Джон!
     Вторая дама. А мне всегда так хотелось попасть на какое-нибудь судебное
дело.
     Третья дама. Никогда в жизни я так не волновалась, как  сегодня,  когда
эта девушка...
     Вторая дама. Ну что вы! Самое захватывающее было, это когда допрашивали
жену.
     Первая дама. По-моему, она замечательно держалась. А ведь какой для нее
был, наверно, ужасный удар, когда она...
     Третья дама. Да, жизнь - это все-таки всегда самое интересное! Ну разве
сравнишь с театром! Жаль только, что так скоро кончилось.
     Мужчина. Конечно, заключение присяжных не соответствует  истине.  Какой
же это сумасшедший отдает себе отчет в том, что собирается сделать?
     Первая дама.  А  я  думала,  присяжные  всегда  в  таких  случаях  дают
заключение о невменяемости.
     Третья дама. А какой забавный коронер! Такой типичный судейский!
     Вторая дама. Ну он, бедняжка, и не может быть другим.
     Мужчина. А Моркомба жаль, это для нас большая утрата.
     Третья дама. Как нам повезло, что так получилось  с  письмом,  что  его
только под конец принесли: ведь самое интересное - это допрос свидетелей.
     Мужчина. Но для жены и для этой девушки тяжкое испытание!
     Вторая дама. Да, им, конечно, не повезло. Но ведь это-то и  было  самое
захватывающее зрелище!
     Первая дама. Мы ужасно вам благодарны, Джон, что вы нас  сюда  провели.
Это было так интересно!
     Мужчина. Шшшш...

Они  вдруг  умолкают, увидав внезапно маленькую черную фигурку леди Моркомб,
             которая стоит почти рядом с ними и смотрит на них.

     Третья дама. Нн-у как, таксомотор, наверно, уже здесь?

   Словно всполошившиеся куры, они бросаются к выходу и теряются в толпе.

     Леди Моркомб (сама с собой, очень тихо). Пред