винулись   дальше,   покачивая
тросточками, горделиво подняв свои  худые  голодные  лица  над  крахмальными
воротничками.
     Но бледные старческие губы Суизина между седыми усиками и седым  пучком
на подбородке по-прежнему то  надувались,  то  опадали,  то  надувались,  то
опадали. Он ничего не слыхал.


СОМС И АНГЛИЯ, 1914-1918.

     Перевод М. Лорие

1

     В тот день в 1914 году, когда весь мир взволновали сараевские убийства,
Сомс Форсайт ехал в такси по Хэймаркету, придерживая на колене картину Якоба
Ма-риса, только что купленную у Думетриуса. Он был  доволен  исходом  сильно
затянувшегося поединка. В последнюю минуту  Думетриус  вдруг  пошел  на  его
условия, чем немало удивил Сомса.
     Причина такой уступчивости стала ему ясна в тот же вечер на Грин-стрит,
когда он развернул вечернюю  газету:  "Не  исключена  возможность,  что  это
трагическое  происшествие  потрясет  до  основания  всю   Европу.   Страшные
последствия, которыми чревато это убийство,  буквально  ошеломляют".  Вот  и
Думетриуса они, видно, ошеломили. Сразу спасовал.  Сомс  отлично  знал,  как
капризен спрос на предметы,  ценность  которых  меняется  в  зависимости  от
душевного  спокойствия  людей  и  наплыва  туристов  из  Америки.   Страшные
последствия! Он отложил газету и стал  размышлять.  Нет!  Этот  Думетриус  -
просто паникер. Одним эрцгерцогом больше, одним меньше,  -  не  так  уж  это
важно, они и без того вечно попадают в газеты. Интересно, что скажет  завтра
по этому поводу "Таймс", но, вероятно, все окажется бурей  в  стакане  воды.
Европейские дела, надо заметить, мало интересовали Сомса. Слова "волнения на
Балканах" вошли в поговорку; а если что-нибудь входит в поговорку -  значит,
за этим ничего нет.
     "Таймс" он прочел на следующий день,  когда  вез  своего  Якоба  Мариса
домой в Мейплдерхем. Передовые, как водится, негодующе осуждали убийство, но
во всей газете Сомс не нашел ничего, что  помешало  бы  ему  отправиться  на
рыбную ловлю.
     И весь тот месяц, даже после австрийского ультиматума Сербии, Сомс, как
и 99 процентов его соотечественников, решительно  не  понимал,  "из-за  чего
подняли такую шумиху". Вообразить, что это может  как-то  коснуться  Англии,
мог только помешанный. Сомс ни  разу  даже  не  остановился  на  этой  мысли
всерьез: он был в пеленках, когда  кончилась  Крымская  кампания,  и  привык
считать, что Европе, пожалуй, следует иногда  давать  советы,  но  не  более
того. К тому же у Флер как раз начались каникулы,  и  он  подумывал  о  том,
чтобы купить ей лошадку: ей скоро тринадцать лет, пора обучить  ее  и  этому
никчемному, в сущности, искусству - верховой  езде.  А  если  уж  непременно
нужно  о  чем-то  беспокоиться,  так  разве  мало  беспокойства   доставляет
Ирландия? Первое смутное предчувствие огромной беды заронила  в  нем  Аннет,
теперь, к тридцати пяти годам, ставшая настоящей красавицей. Она  не  читала
английских газет, но часто получала письма из Франции. 28 июля  она  сказала
Сомсу:
     - Сомс, скоро будет война - эти немцы совсем взбесились.
     - Война? Из-за такого пустяка? Вздор, - проворчал Сомс.
     - Ах, у тебя совсем нет воображения, Сомс. Война  непременно  будет,  и
моей бедной родине придется воевать за Россию. А вы, англичане,  что  будете
делать?
     - Делать? Да ничего, конечно. Если вы с великого ума полезете  воевать,
так мы-то тут при чем?
     - Мы надеемся на вашу помощь, - сказала Аннет. - Но разве  на  англичан
можно положиться? Вы всегда выжидаете, всегда смотрите, куда ветер дует.
     - Какое нам до всего этого дело? - с досадой возразил Сомс.
     - А вот увидишь, какое, когда немцы возьмут Кале.
     - Я думал, вы, французы, считаете себя непобедимыми.
     Но он встал и вышел из комнаты,
     И в тот вечер даже Флер заметила, что он не обращает на  нее  внимания.
Всю субботу и воскресенье он не находил себе места. В  воскресенье  разнесся
слух, что Германия объявила войну России. Сомс решил, что это газетная утка;
но полночи он провел без сна, а в понедельник  утром,  прочтя  о  том  же  в
"Таймсе", первым поездом поехал в город. День  был  неприсутственный,  и  он
направился в свой клуб  в  Сити  -  единственное  место,  где  была  надежда
что-нибудь узнать. Оказалось, что многие явились туда  с  той  же  целью,  и
среди них - один из компаньонов обслуживавшей Сомса маклерской конторы "Грин
и Грининг", или, как их чаще называли, "Врин и Врининг".  Сомс  изложил  ему
свои пожелания относительно продажи  кое-каких  ценных  бумаг.  Маклер-  это
оказался "Врин" - искоса поглядел на него.
     - Ничего не выйдет, мистер  Форсайт.  Биржа,  говорят,  несколько  дней
будет закрыта.
     - Закрыта? - переспросил Сомс.  -  Вы  что,  хотите  сказать,  что  они
прекратят операции, даже если...
     - Ничего другого не остается, иначе акции сразу слетят до нуля.  И  так
уже начинается паника.
     - Паника! - повторил Сомс, грозно глядя  на  маклера  ("Так  я  тебе  и
поверил!"). - Считайте, что не получали от меня распоряжений;  ничего  я  не
буду продавать.
     Не подозревая, что выразил этими словами не только свое личное решение,
он встал и отошел к окну. На улице царила  тревога.  Газетчики  выкрикивали:
"Германия предъявила ультиматум Бельгии!"  Сомс  смотрел  вниз,  разглядывал
лица. Это было не в его привычках, но сейчас он поймал себя на этом занятии.
Все, как сговорившись, озабоченно хмурятся. Ну и дела! Дома,  на  реке,  все
это как-то не доходило до  сознания.  И  вдруг  его  потянуло  взглянуть  на
телеграфную ленту.
     Вокруг аппарата толпились какие-то незнакомые  люди,  и  Сомс,  который
терпеть не мог делать то же, что и другие,  а  тем  более  дожидаться  такой
возможности, прошел в курительную и уселся в кресло. В клубе он бывал  очень
редко и теперь просто не представлял себе, как заговорить с незнакомыми  ему
членами, так что ему оставалось только прислушиваться к их разговорам. Но  и
это было достаточно  тревожно.  Те  трое  или  четверо,  чьи  слова  он  мог
расслышать, были, казалось, обеспокоены лишь одним:  а  вдруг  "это  чертово
правительство окажется не  на  высоте".  Сомс  все  сильнее  напрягал  слух.
Никогда еще за такое короткое время он не слышал столько  ругани  по  адресу
радикалов и рабочих. Слова "изменники" и "политиканы"  повторялись  снова  и
снова, как некий рефрен. Хотя в общих чертах высказываемые мнения,  пожалуй,
и  совпадали  с  его  собственными,  все,  что  было  в   нем   сдержанного,
размеренного и расчетливого, глубоко возмущалось. Они  что  же,  воображают,
что война - это увеселительная прогулка?
     - Если мы сейчас не выступим, -  сказал  один  из  собеседников,  -  мы
никогда не сможем смотреть людям в глаза.
     Сомс громко фыркнул.  Почему?  Непонятно.  Германия  и  Австрия  против
Франции и России - это пожалуйста, если уж им так хочется валять  дурака.  В
старину в Европе всегда шла война. А теперь,  когда  у  них  такие  огромные
армии, удивительно еще, как они давно не сцепились. Но Англии-то какой смысл
не вводить воинскую повинность и содержать большой военный флот,  если  этим
все равно не убережешься от войны? Вот и эти краснобаи - на самом  деле  они
ведь только и думают, что о своих дивидендах. А что это им даст? Если Англия
очертя голову вступит в войну, никаких дивидендов вообще не будет. Война, а?
Все  существо  человека,  в  течение  шестидесяти  лет  принимавшего  мирное
состояние Англии как нечто непреложное, восставало  против  такой  ужасающей
перспективы. По какому праву русские - да если на то  пошло,  и  французы  -
рассчитывают, что Англия будет таскать для них каштаны из огня? Ну, а немцы?
Кайзер у них фанфарон, только и знает, что бряцать саблей да бахвалиться, но
все-таки их легче понять, чем русских или французов. Что  касается  Австрии,
смешно и подумать, что с ней можно воевать.
     - Альберт обратился за помощью к великим державам, - сказал кто-то.
     Альберт! Это бельгийский король. Так он, значит, обратился за  помощью?
Бельгия! А разве ей не даны гарантии нейтралитета, так же, как Швейцарии? Не
сделают же немцы  такую  глупость...  Мы  живем  в  цивилизованную  эпоху  -
договоры и все такое... Сомс поднялся. Что толку слушать  этих  джингоистов.
Надо пойти позавтракать.
     Но есть ему совсем не хотелось - очень было жарко. Может, и на  события
в Европе повлияла жара? А что, очень просто.  Посадить  этих  императоров  и
генералов на лед, они бы живо притихли. Он допивал стакан ячменного  отвара,
когда официант сказал члену клуба, сидевшему за соседним столиком:
     - Так я слышал, сэр.
     - Боже милостивый! - охнул тот, вскакивая с места.
     Сомс забыл о приличиях.
     - Что вы слышали?
     - Немцы вторглись в Бельгию, сэр.
     Сомс поставил стакан на столик.
     - Кто это вам сказал?
     - Передали по телеграфу, сэр.
     Сомс издал горлом звук такой низкий, что, казалось, он возник где-то  в
глубине его штиблет. Нужно подумать. Но думать здесь, в клубе,  нет  никакой
возможности.
     - Дайте счет, - сказал он.
     Уплатив  по  счету,  он,  наперекор  клубным  правилам  и   долголетней
привычке, добавил шиллинг на чай: у него было смутное чувство, что он чем-то
особенно обязан этому лакею. И  тут  ему  захотелось  домой;  он  доехал  до
вокзала на такси, а в  поезде  всю  дорогу  то  читал  вечернюю  газету,  то
невидящим взглядом смотрел в окно.
     Дома он ничего не сказал - никому ничего не сказал о том, что  узнал  в
клубе, - его целиком поглотил неслышный и  мучительный  процесс  внутреннего
приспособления. Сейчас этот Грей {Эдвард Грей - министр  иностранных  дел  в
1905-1916 гг.} - серьезный человек, самый из них порядочный, - должно  быть,
уже начал свою речь в палате общин.  Что  он  им  там  говорит?  И  как  они
принимают его слова? Усевшись в свою лодку, Сомс прислушивался к  воркованью
лесных горлиц в зеленом покое безоблачного дня. Ему хотелось побыть  одному.
Англия! Говорят, английский флот в боевой готовности.
     Дальше этого его мысль отказывалась проникать. Близость воды  почему-то
успокаивала его, словно река могла донести его веру  в  английский  флот  до
самого моря, туда, где качался на волнах этот флот-гордость и защита Англии.
Он свесил руку за борт, и зеленоватая вода побежала у него  между  пальцами.
Смотри-ка! Вон зимородок - ярко-синяя  вспышка  в  тростниках.  Сомс  что-то
давно его не видел. Не хотел бы он быть на месте  этого  Грея.  Говорят,  он
любит птиц и рыбную ловлю. Что он им там говорит под сенью Большого Бена? Он
всегда был джентльменом, что же ему и смазать, как не то, что Англия сдержит
свое слово? И опять из горла у Сомса вырвался звук, возникший,  казалось,  в
самых подошвах. Под этим, в сущности, как будто и нельзя не  подписаться.  А
дальше что? Все эти мирные луга, все семьи по всей стране, курс ценных бумаг
- все пойдет прахом! А старому дяде  Тимоти  девяносто  четыре  года.  Нужно
распорядиться, чтобы они там помалкивали. К счастью, после смерти тети Эстер
в доме совсем не бывало газет; а когда Тимоти в 1910 году прочел про  палату
лордов {В 1910 году было ограничено право палаты  лордов  налагать  вето  на
законопроекты, принятые палатой общин.}, он так расстроился, что  и  "Таймс"
перестал выписывать. "А мои картины!" - подумал Сомс. Да,  и  гувернантка  у
Флер - немка: по-французски Флер  с  раннего  детства  говорила  с  матерью.
Скорее всего, Аннет захочет ее уволить. И куда ей тогда деваться? Если будет
война, никто  не  захочет  взять  в  дом  немку.  Пролетела  стрекоза.  Сомс
проследил за ней взглядом, чувствуя глубоко  в  душе  обиду  и  боль.  Такое
замечательное лето - теплое, ясное, так нет же, чем бы радоваться,  заварили
во всем мире эту чертову кашу. Ведь это...  это  может  бог  знает  до  чего
дойти! Он встал в лодке и, работая шестом, медленно переправился  на  другой
берег. Стала видна церковь. Сам он никогда не ходил в церковь,  но  полагал,
что люди что-то в этом находят. А вот теперь начнут по  всей  Европе  палить
друг в друга из пушек. Что скажут тогда священники? А  вероятно,  ничего  не
скажут, чудной они народ.  Семь  часов!  В  палате,  должно  быть,  все  уже
кончилось. И он  стал  медленно  переправляться  обратно.  Его  обволакивали
запахи - пахло цветущими липами и таволгой, шиповником и  жимолостью,  да  и
травой, отдающей дневную жару. Не хотелось  уходить  от  воды,  но  сырость,
сырость!
     Матери тех юношей,  что  там,  в  Европе,  уходят  на  войну...  совсем
мальчишки, новобранцы - в России и в Австрии, в Германии и во  Франции...  и
ничего-то они в этом не понимают, и на все им наплевать. Ну и дела! А здесь,
конечно, многие пойдут добровольцами, если...  если...  Только  трудно  себе
представить, какую пользу может принести Англия, кроме как на море.
     Он вылез из лодки и медленно пошел мимо дома  к  воротам.  Жара  спала,
свет померк, проглянули звезды, воздух попахивал пылью. Сомс стоял у  ворот,
точно пеликан, который ждет сам не зная чего. Со стороны Рэдинга застрекотал
мотоцикл. Сидевший за рулем мужчина в  пыльном  комбинезоне  крикнул  Сомсу:
"Парламент! Вступаем в войну!" - и прострекотал дальше. Сомс вытянул  вперед
руку жестом слепого.
     Вступаем в войну? Он с утра почти  ничего  не  ел,  светили  звезды,  и
воображение его, которое он обычно держал в  узде,  заработало  рывками,  на
ощупь. Рваные, беспорядочные видения войны неслись одно за другим перед  его
внутренним взором, как дикие гуси над пустыней, над морем, из тьмы в  другую
тьму - сознание профана, и к тому же профана,  мыслившего  категориями  мира
всю свою жизнь, долгую жизнь. Надо же, чтобы такое случилось с  человеком  в
шестьдесят лет! Могли бы  подождать,  пока  он  станет  такой,  как  Тимоти.
Тревога снедала его. Говорят, Китченер вернулся  из  Египта.  И  то  хорошо.
Физиономия у него свирепая, глаза глядят куда-то мимо тебя,  как  у  льва  в
Зоологическом саду; но выпутаться он всегда умел. И вдруг Сомсу вспомнилось,
что  он  перечувствовал  во  время  "черной  недели",  в  бурскую  войну,  -
пустяковая была заварушка по сравнению с нынешней. Да,  и  есть  еще  старик
Роберте - ну, тот, наверно, уже слишком стар.
     "Но как знать, - подумал он, - может, нам еще и не придется воевать  на
суше. Да и немцы, может, еще одумаются,  когда  узнают,  что  Англия  решила
воевать. И есть Россия - у нее людей больше, чем у  всех  остальных,  вместе
взятых. Паровой каток - так ее называют, только хватит ли пару? Япония-то ее
победила,
     Ну  что  ж,  -  и  при  этой  мысли  он  испытал  престранное  чувство:
одновременно гордость и скорбь. - Если уж мы начнем, так будем держаться  до
конца". Интуитивная уверенность в этом наполнила его и  страхом  и  глубоким
удовлетворением. Надо полагать, сейчас повсюду распевают "Правь, Британия!".
А что будет дальше, об этом никто не думает, не любят люди шевелить мозгами!
     Звезды горели теперь в иссиня-черном небе. По всей Европе передвигаются
солдаты и орудия, по всем морям несутся  корабли.  И  эта  тишина  -  только
затишье перед бурей. Ненадолго она. Так и  есть:  вон  уже  поют  где-то  на
дороге, наверно, пьяные. Напев, слова  -  все  незнакомое,  пошлая  какая-то
песенка:

                          Долог путь до Типперэри,
                            Долог путь домой...
               Прощай, Пикадилли, будь здоров, Лестер-сквер,
                      Долог, долог путь до Типперэри,
                          Но сердцем я навеки там.

     При чем это здесь, скажите на милость? А теперь  кричат  ура.  Услышали
великую  новость  на  каком-нибудь  празднике  -  простонародье!  Впрочем...
сегодня и это - Англия, Англия! Ну что ж, время позднее, надо идти домой.

2

     Молчание - как гнет решения, принятого скорее вслепую, чем сознательно,
- давило Сомса весь тот вечер и на следующий день.  Он  прочел  речь  "этого
Грея" и вместе со всей страной стал ждать того, что, как он  чувствовал,  не
может последовать: ответа на ультиматум. Немцы отведали крови -  из  Бельгии
они ни за что не уйдут.
     Во второй половине дня, не  в  силах  дольше  выносить  ни  собственную
мрачность, ни нервозное состояние Анкет, он пешком дошел до станции и  уехал
в город. На улицах было полно; народу,  казалось,  все  прибывало.  В  клубе
Знатоков он кое-как проглотил необычно поздний обед, застревавший в горле, и
спустился  вниз.  Из  своего  кресла  в  амбразуре  окна   он   смотрел   на
Сент-Джемс-стрит и на толпу, стремившуюся мимо к жизненному  центру  страны.
Срок ультиматума, так ему сказали, истекает в одиннадцать часов.  Эта  тихая
комната, для которой в течение целого столетия без  войн  подбирали  мебель,
обои и картины, равняясь на людей с хорошим вкусом, воплощала  собою  жизнь,
какой он знал ее, жизнь Англии при Виктории и Эдуарде. Бурская война, а  тем
более другие мелкие войны в Ашанти {Бывшая  английская  колония  в  Западной
Африке.}, Афганистане, Судане, заморские экспедиции,  дело  профессиональных
солдат -  не  нарушали  душевного  покоя  "знатоков".  Они  продолжали  жить
по-прежнему, принимая  эти  события  как  досадную  необходимость  либо  как
аппетитные капли к утреннему  завтраку.  Но  то  огромное,  что  надвигалось
теперь...  да  что  говорить,  судя  по  сегодняшним   газетам,   оно   даже
политических  противников  примирило.  И  Сомсу  вспомнились  стишки  Льюиса
Кэррола:

                         Откуда ворон ни возьмись -
                            Большой, чернее вара.
                         Бойцы от страха затряслись
                            И вмиг забыли свару.

     Ему не сиделось на месте, он вышел в холл. "Знатоки", сколько их было в
клубе,  собрались  у  телеграфного  аппарата  -  пять-шесть   человек,   все
незнакомые Сомсу. Он стал поодаль. Кто-то заговорил  с  ним.  Сомса,  всегда
сторонившегося своих ближних, а  в  минуты  душевного  волнения  и  подавно,
пробрала дрожь. Не может он оставаться здесь и слушать эту болтовню. Ответив
как можно короче, о" взял на вешалке свою шляпу и вышел. В  толпе  он  будет
один. И вместе со всеми он двинулся  по  Пэл-Мэл.  Толпа  -  молчаливая,  но
взвинченная - делалась все гуще. По Кокспер-стрит Сомса медленно вынесло  на
Уайтхолл, но у начала Даунинг-стрит толпа  сгустилась  в  сплошную  массу  и
застыла. Осталось десять минут! Застрахованный  природой  и  воспитанием  от
всякой стадности, Сомс все же заразился общим волнением. То, что  он  ощущал
вокруг  себя,  было  не  просто  стадное  чувство,  нет,  это  было  что-то,
составленное из глубоко личных  чувств  множества  отдельных  людей,  что-то
такое, для чего шум был только внешним проявлением. А шума было достаточно -
сплошной гул,  временами  прорывавшийся  резкими  выкриками,  но  этот  шум,
казалось, не имел отношения к лицам людей, не вязался с ними так же, как  не
вязался со звездами, выжидательно мерцавшими над головой. Мужчины,  женщины,
всевозможного вида и звания, яблоку негде упасть, и он зажат среди них  и...
ничего, как будто так и надо. Все гражданская публика,  мирный  народ  -  ни
одного солдата или матроса. Вот запели "Боже, храни короля".  У  Сомса  тоже
зашевелились губы; он не слышал себя и этим утешался. Он  обратил  взгляд  к
Большому Бену. Стрелки на освещенных часах, между ним и звездами,  ползли  с
неимоверной медлительностью. Еще две минуты, а потом "оно"  начнется.  И  во
что  оно  выльется?  Даже  вообразить  невозможно.  Скверное  дело,  безумие
какое-то... впутаешься в него,  так  потом  и  не  выпутаешься,  надо  будет
держаться... держаться до конца! Теперь эти лица, белые при  свете  фонарей,
были повернуты в одну сторону, из открытых ртов по-прежнему  несся  гимн,  а
потом - бумм!!! Часы пробили, и покатилось  "ура".  Нашли  чему  радоваться!
"Урра-а!" Значит, началось.
     Сомс пошел прочь. Неужели он тоже кричал "ура"? Он и сам не  знал.  Ему
было немного стыдно. Разве не