чную  веру  в  их   жизненность   и
типичность.  Д'Артаньян  -  это  всеобщий  помощник,  человек,   совершающий
поступки, из которых другие извлекают выгоду;  и  привлекательность  его  не
уменьшается от того, что он все  время  готовится  вот-вот  "составить  свое
счастье" и только и делает, что составляет чужое.  Сколько  таких  людей  мы
встречаем в жизни! Тому, кто создал Д'Артаньяна, можно простить что угодно.

     Надев семимильные  сапоги,  перенесемся  от  Дюма  к  Чехову,  русскому
писателю, более современному, чем наши современники. О Чехове можно сказать,
что у его рассказов как будто нет ни головы, ни  хвоста,  что  они,  подобно
черепахе,  сплошная  середина.  Однако  многие  из  тех,  кто  пытался   ему
подражать, не понимали,  что  головы  и  хвосты  лишь  втянуты  внутрь,  под
панцирь. Чтобы видеть и писать, как Уистлер, мало этого захотеть; точно  так
же, чтобы чувствовать и писать, как Чехов, мало решить, что его новая манера
вам нравится. Писать, как Чехов, не удается; лишь одна  молодая  современная
писательница, Кэтрин Мансфилд, явилась исключением из этого правила,  но  не
потому, что она лучше  других  умела  подражать,  а  потому,  что  она  была
отмечена той же напряженной, печальной взволнованностью, что и Чехов, и  так
же думала и чувствовала, как он (и умерла  она,  увы,  от  той  же  страшной
болезни). За последние двадцать лет Чехов был, на мой взгляд,  самым  мощным
магнитом для молодых писателей  нескольких  стран.  Это  был  очень  большой
писатель, но влияние его оказалось по  преимуществу  расслабляющим.  Дело  в
том, что для него было естественно работать методом, который кажется легким,
но на поверку для западного писателя чрезвычайно труден, а произведения  его
стали известны в Западной Европе в такое  время,  когда  писателями  владело
беспокойство,  стремление  добиться  успеха  без  большой  затраты  труда  -
состояние духа, свойственное не одним лишь писателям,  поскольку  его  можно
наблюдать также среди водопроводчиков и среди биржевых дельцов.
     В Чехове усмотрели соблазнительную  возможность  -  кратчайший  путь  к
желанной цели, но можно смело сказать, что из тех,  кто  пошел  этим  путем,
почти никто цели не достиг.  Его  творчество  -  это  неуловимый  блуждающий
огонек.   Писатель   может   вообразить,   что   стоит   ему   добросовестно
зарегистрировать обыденные чувства и события, и у него  получится  такой  же
изумительный рассказ, как у Чехова. Увы! Назвать вещь "изумительной" еще  не
значит сделать ее  такой;  будь  это  иначе,  сколько  "изумительных"  вещей
окружало бы нас сегодня! Западному писателю гораздо труднее,  чем  русскому,
обойтись в рассказе без четкой композиции,  хотя  многие  западные  писатели
сейчас, как видно, этого не считают.
     Мне не  хочется  создавать  впечатление,  будто  я  не  ценю  усилий  и
достижений нашей "новой" литературы, которая так  перещеголяла  Чехова,  что
уже сама не узнает  родного  отца.  Очень  способные  и  серьезные  писатели
искренне стараются изобразить жизнь в ее  трепетности  и  калейдоскопической
пестроте; к  тому  же  они  проникнуты  тоскливым,  ироническим  фатализмом,
который им, возможно, кажется новым, но который идет от Чехова, а  также  от
многих других писателей, которых они, по их мнению,  переросли.  В  стиле  и
методах некоторых из этих отважных новаторов есть кое-что подлинно новое, но
в их жизненной философии я ничего нового усмотреть не могу.  Они  отказались
от сюжета и характеров или,  вернее,  от  прежних  драматических  приемов  в
создании сюжета и характеров, но в философском  плане  они  не  ушли  дальше
своих предков - Тургенева,  Мопассана,  Флобера,  Генри  Джеймса,  Мередита,
Гарди, Франса, Конрада. Мистицизм, на который эти новые писатели  претендуют
как на собственное изобретение, не более мистичен, нежели тот, что  лежит  в
основе творчества любого из этих  старших  их  собратьев,  -  ведь  все  они
достаточно ясно показали, что признают  таинственный  и  самодовлеющий  ритм
мироздания, видят красоту, ужас, сострадание и  иронию,  которыми  пронизана
человеческая жизнь. Да, стиль и метод наших новых писателей, на мой  взгляд,
гораздо интереснее, чем их философия. Я восхищаюсь их смелыми приемами, хоть
они, пожалуй, слишком лежат на поверхности; но невольно возникает вопрос:  а
может быть, ловко и смело разделываясь с формой и последовательным  сюжетом,
они упустили из виду ту истину, что жизнь человека, какой бы она ни казалась
эфемерной в наш век быстрого движения, на самом деле привязана к глубоким  и
своеобразным  корням?  А  вот  Чехов  в  своих,  казалось  бы,  бесформенных
рассказах никогда не забывает эту простую истину, и никогда  его  мастерство
не выпирает наружу.
     Родился Чехов в  1860  году  в  русском  городе  Таганроге,  а  умер  в
Шварцвальде всего сорока четырех лет от роду. Он происходил из крестьян, был
земским врачом. Ни у кого из других русских писателей его  поколения  мы  не
найдем  такого  понимания  русского  ума  и  русского  сердца,   ни   такого
безошибочного  чувства  типично   русского   характера.   Исконную   русскую
бесхребетность он словно воспринимает как некий рок, и все его творчество  -
это непрерывное, долгое и беспристрастное раскрытие ее. Сельский  врач,  как
никто другой, имеет возможность наблюдать человеческую природу; он видит  ее
под гнетом боли и злоключений, лишенную  всякой  помощи,  кроме  собственной
выдержки. Чехову, человеку очень чуткому и не лишенному метода, было, должно
быть, неимоверно  тяжело  наблюдать  страдания  своих  ближних,  неспособных
почерпнуть силы в национальных чертах  своего  характера,  которые  он,  как
прирожденный художник, видел с необычайной остротой. Русский характер,  если
можно говорить о нем как  о  чем-то  едином  в  стране,  населенной  многими
народами, практически безразличен к ценности времени и  места;  главное  для
него - чувства, а еще больше, пожалуй, - выражение чувств,  так  что  он  не
успевает достигать своих целей до того, как новые волны  чувств  смывают  их
прочь. Русский человек, во многих  отношениях  чрезвычайно  привлекательный,
неспособен, мне кажется, остановиться на  чем-то  определенном.  Поэтому  он
всегда был и, думается,  всегда  будет  жертвой  той  или  иной  бюрократии.
Русский характер - это  непрестанные  приливы  и  отливы,  и  чисто  русское
словечко "Ничего!" хорошо выражает фатализм этих нескончаемых колебаний. Для
русского материальные ценности и принципы, за ними стоящие,  значат  слишком
мало, а чувства и выражение их - слишком много. Я,  конечно,  говорю  так  с
точки зрения англичанина.  Русский  сказал  бы,  что  для  нас  материальные
ценности и принципы, за ними стоящие, значат  слишком  много,  а  чувства  и
выражение их - слишком мало. И как раз в силу этого  контраста  между  двумя
национальными  характерами  форма   чеховских   рассказов   так   привлекает
английских писателей и так чужеродна для них. Форма эта плоская, как русские
равнины. И победа Чехова в том, что он сумел плоское сделать  захватывающим,
не менее захватывающим, чем прерия или пустыня  для  того,  кто  впервые  их
видит. Как он этого достиг - тайна, и хотя многим с тех  пор  казалось,  что
они ее разгадали, но будем говорить откровенно: это им только казалось.
     И пьесы Чехова  в  английских  постановках  никогда  нас  полностью  не
удовлетворяют - отчасти  потому,  что  они  написаны  для  русских  актеров,
вероятно, лучших во всем мире,  отчасти  из-за  метода  и  характера  самого
Чехова. Английские актеры не способны передать атмосферу чеховской пьесы.  А
вещи Чехова, будь то пьеса или рассказ, запоминаются именно благодаря  своей
атмосфере.
     Проникновение в  человеческие  чувства  придает  его  вещам  внутреннюю
форму, взамен той, что заключена в драматическом сюжете. Чехов не написал ни
одного романа - вероятно, потому, что чем длиннее  произведение,  тем  более
нужно, чтобы в нем случалось что-то определенное. Что до характеров, то либо
они слишком непосредственно взяты из жизни, либо просто  слишком  русские  и
потому плохо запоминаются. Персонажи "Вишневого  сада"  или  "Дяди  Вани"  -
некоторых я даже могу назвать по имени - вспоминаются как очень живые, очень
достоверные, но они так подчинены настроению и  атмосфере,  что  не  столько
стоят на свету, сколько бродят где-то  в  полумраке.  И  все  же  творчество
Чехова имеет огромную ценность, ибо он показал нам душу  великого  народа  и
сделал это без шума и без претензий.

     Перескочить от Дюма к Чехову можно только в  семимильных  сапогах;  для
прыжка от Чехова к Стивенсону требуются сапоги десятимильные. Если искусство
вообще может действовать гнетуще, то  нет  писателя  такого  гнетущего,  как
Чехов. Меньше чем к кому бы то ни  было  нас  тянет  к  нему,  когда  у  нас
невесело на душе; другое дело - шотландец Стивенсон: он первый, за чьи книги
мы хватаемся, заболев инфлюэнцей.  Кстати,  заметили  ли  вы,  что  писатели
трагические - это обычно люди отменного здоровья? Русские не в счет,  -  они
всегда выражают то, что чувствуют; а вот нам, людям Запада, свойственно идти
наперекор своим ощущениям. Если мы чувствуем  себя  скверно,  мы  становимся
юмористами или  на  худой  конец  романтиками.  Будь  у  Стивенсона  крепкое
здоровье, он мог бы стать великим трагическим писателем; с его болезнью  ему
ничего не оставалось, как быть жизнерадостным. Он искал спасения в чернилах,
самым большим счастьем для него было выхватывать из ножен перо. Чем старше я
становлюсь, тем больше его ценю. Могут сказать, что это признак  старческого
слабоумия. В молодости я и сам так говорил. Ибо я в ту пору привык сидеть на
французских и русских сквозняках, пронизывавших душноватую комнату тогдашней
английской литературы, а кроме того,  огульное  восхваление  Стивенсона  так
набило мне тогда оскомину, что в моих  глазах  это  был  "приятный  болтун",
несколько манерный и неисправимо романтичный.  Теперь-то  я  знаю,  что  был
неправ! Да, Стивенсон не первоклассный романист: его здоровья не хватило  бы
на   серьезные   философские   искания   или    на    особенно    деятельную
любознательность. И жил он минутой, притом жил без оглядки, а такие люди  не
склонны углубляться в психологию и докапываться до первопричин. Но  писатель
Стивенсон первоклассный, а в том, что когда-то казалось мне  манерностью,  я
теперь вижу естественное выражение необыкновенно яркой,  тонкой  и  отважной
души. Его  слог,  таящий  неожиданности  чуть  ли  не  в  каждой  фразе,  не
замысловат и не вымучен.  В  нем  нашла  свое  выражение  готовность  всегда
увидеть в мире что-то новое, неослабевающий интерес к жизни; а материал  для
него  поставляли  редкостная  наблюдательность  и  великолепная  память.   Я
открываю наугад одну из  его  книг,  и  мне  попадается  такая  фраза:  "Вид
замыкали высокие скалистые горы, синие, как сапфир,  а  между  ними  уходили
вверх гряда за грядой, крутые холмы, одетые вереском, и  камни  сверкали  на
солнце, а по ложбинам  карабкались  низкорослые  деревья,  и  все  это  было
грубое, каким бог создал его в самом начале".
     "Карабкались", "грубое", "в самом начале". Не  думаю,  чтобы  Стивенсон
нарочно выискивал эти слова, которые  придают  очень  в  общем  обыкновенной
фразе столь ценный элемент неожиданности. Думаю, что они просто сами  пришли
ему на ум. Пожалуй, никакой другой английский писатель,  кроме,  разумеется,
Шекспира, да еще, может быть, мистера Водхауза, не  вводил  неожиданное  так
непосредственно  и  так  уместно.  Что  бы  ни  говорили  по  этому   поводу
комментаторы, я твердо убедился в  этом,  когда  перечитывал  Стивенсона;  а
свойство это поистине бесценное и может искупить  множество  недостатков.  В
отличие от некоторых признанных стилистов Стивенсон читается очень легко, от
фразы к  фразе;  на  его  неожиданных  словах  не  спотыкаешься,  грамматика
прозрачна, как чистая родниковая вода, -  ни  тяжеловесных  закруглений,  ни
резких эллипсов, ни попыток усилить эффект назойливым, ненужным повторением.
     Подобно Дюма, Стивенсон - романтик; рассказать интересную  историю  для
него важнее, чем  показать  человеческие  типы  и  ход  человеческой  жизни.
Правда, в "Похищенном" и "Катрионе" он почти в равной мере поглощен  сюжетом
и характерами, то есть близок  к  золотой  середине;  а  к  концу  жизни,  в
"Отливе" и в "Уире из Гермистона", он склонялся к реализму; но в  общем  это
романтик. Как заметил Эндрю Лэнг в предисловии к Суонстонскому  изданию  его
сочинений, он "никогда не искал свои темы в главном русле современной жизни,
никогда не пытался растолковать читателям знакомую им действительность".  Во
всем, что написал Стивенсон, чувствуется человек пытливого  и  смелого  ума,
неизменно  благородный  в  житейских   делах,   неповинный   в   болезненном
самоанализе, даже немного страшащийся  слишком  углубляться  в  суть  вещей.
Главный его недостаток как романиста в том, что он брался за темы,  едва  ли
достойные его таланта. Там, где тема,  как  в  "Докторе  Джекиле  и  мистере
Хайде", достаточно  серьезна,  он  не  решается  раскрыть  ее  до  конца,  и
результат получается несколько ущербный. В "Отливе" он сам встревожен  своим
бескомпромиссным подходом к тому, что наши критики любят называть "изнанкой"
жизни. Как  он  закончил  бы  "Уира  из  Гермистона",  трудно  сказать,  но,
вероятно, он уклонился бы от намеченной трагической  линии  (как  вы,  может
быть, помните, его любовникам уготован счастливый конец или, вернее,  отъезд
в Америку).
     Как рассказчик, Стивенсон, хоть и в меньшем масштабе, не  хуже  Дюма  и
Диккенса; а проворством и быстротой он  их  превосходит.  У  Стивенсона  нет
длиннот. Главная тема у него всегда одна и та же:  тема  всех  романтиков  -
борьба между добром и злом, между героем и  злодеем,  причем  героиня  часто
отсутствует либо только подглядывает из-за ограды.  Ибо  в  Стивенсоне  было
что-то вечно юное, и недаром он написал Virginibus  Puerisque  {"Девушкам  и
юношам" (лат.) - сборник очерков.}.
     Из его романов "Похищенный" и  "Катриона",  взятые  вместе,  бесспорно,
всего значительнее. Здесь, помимо  интереснейшей  фабулы,  есть  превосходно
сделанные типы. Алан Брек и Давид Бальфур имеют все шансы навсегда  остаться
выразителями горной и равнинной Шотландии, а  Катриона  и  Барбара  Грант  -
лучшие из созданных им женских  характеров.  Но,  помимо  этого,  здесь  все
овеяно гордой любовью к Шотландии, запахом вереска и моря, и редко  в  какой
книге так передана атмосфера домашнего  очага.  На  второе  место  я  ставлю
"Владетеля  Баллантрэ".  Эта  книга  отлично   выдерживает   опасный   метод
повествования от первого лица, а сам "Владетель" - первостатейный  мерзавец.
Я питаю слабость к "Черной стреле", этой увлекательной  истории,  в  которой
дана на редкость живая картина средневековья. "Остров сокровищ", разумеется,
стоит особняком как вымысел в чистом виде. В "Отливе" и  "Морском  мародере"
несколько смещена перспектива, что  почти  неизбежно  в  книгах,  написанных
двумя авторами {Эти книги написаны Стивенсоном в соавторстве с его  пасынком
Ллойдом Осборном.}, но я лично перечитываю их с удовольствием.  "Сент-Ив"  -
это одна из тех превосходных книг, которые невозможно  запомнить,  а  потому
всегда  можно  перечитать;  ей  бы  следовало  остаться  незаконченной.   "В
затруднении" - по-настоящему веселая вещь. Без "Доктора  Джекиля  и  мистера
Хайда" я вполне мог бы обойтись. Это наименее стивенсоновская из  написанных
им книг, хотя - таков врожденный дух противоречия читающей публики -  именно
она принесла ему известность и, как я на днях прочел, до сих  пор  считается
вершиной его творчества. Что касается "Уира из Гермистона", то я не разделяю
популярного мнения сэра Сиднея Колвина, будто он  должен  был  стать  лучшей
книгой Стивенсона. Книга эта интересна, поскольку в ней сделана  решительная
попытка отойти от романтизма; но очень уж ясно обнаруживается в ней слабость
Стивенсона,  когда  он  пытается  по-настоящему  раскрыть   внутренний   мир
человека. Арчи не удался, и Кристину, как мне кажется, ожидала та же участь.
     Стивенсон был таким ярким и привлекательным  человеком,  так  живописны
его путешествия и весь образ жизни, так обильны и  интересны  его  очерки  и
письма и так приятны стихи, что эта многогранная личность  заслоняет  в  нем
романиста. Но сравните с его книгами все романтические  повести,  написанные
после него, даже этих прелестных близнецов - "Узника Зенды" и  "Руперта  фон
Хенцау" {Романы Энтони Хоупа (1863-1933).} - и вы  увидите,  как  высоко  он
стоит. В самом деле, после Дюма он лучший из всех  прозаиков  романтического
толка, уж, конечно, лучший в Англии, и я буду очень  удивлен,  если  в  наше
время кто-то вытеснит его с этого места. Ибо хотя мир еще  не  слишком  стар
для того, чтобы наслаждаться романтической литературой, он, на  мой  взгляд,
все меньше и меньше способен породить писателя с  такой  радостной  душой  и
таким юным воображением, как Стивенсон. Казалось бы, почему и нам  время  от
времени не окунать перо в романтические фантазии. Но с тех  пор  как  писали
Дюма и Стивенсон, что-то  случилось.  Из  мира  ушла  мелодия.  В  наши  дни
романтики очень ловко изготовляют истории о трупах, запрятанных в  бочки,  и
прочих таких материях; но те, кто пытается оседлать Пегаса, -  скажем,  Джон
Мэйсфилд как автор "Сарда Харкера" или Джон Бьюкен, - слишком  уж  помнят  о
том, что у этого животного есть крылья. Романтики имеют полное право вводить
в свои книги поезд 9.15, но в нем едут дельцы из Чизлхерста и Кройдона.  Все
мы  помешались  на  лимузинах  и  самолетах.  В   романтическую   литературу
пробрались машины, а когда в мозгу грохочут машины, мы уже не слышим свирели
Пана. Вот мне и кажется, что мы не доживем до  свержения  Стивенсона  с  его
пьедестала. И я почти уверен, что из всех английских писателей XIX  столетия
он, после Диккенса, окажется самым долговечным.

     Хотя У. Г. Хадсон больше известен как наблюдатель и любитель природы, я
буду говорить о нем только как о художнике - авторе книг "Пурпурная  земля",
"Эль омбу" и "Зеленая обитель", каждая  из  которых  в  своем  роде  шедевр.
Хадсон - большой талант, но я не хочу сказать, что  этот  творческий  талант
увела с прямого пути и загубила некая  коварная  соблазнительница  по  имени
Природа. Я вполне допускаю, что  в  нем  и  не  было  больше  материала  для
литературного творчества, ведь можно с уверенностью сказать: то, что  каждый
писатель должен  написать,  он  пишет.  Однако  из  этих  трех  книг  каждая
по-своему - большая победа. "Пурпурная земля"  -  лучший  плутовской  роман,
написанный на английском языке за последние сто с лишком лет; "Эль  омбу"  -
прекрасный образец простой и трагической повести;  а.  "Зеленая  обитель"  -
самая причудливая фантазия нашего  времени.  Хадсон  -  писатель  совершенно
самобытный, свободный и искренний. Он не принадлежал ни к  какой  школе,  не
испытал на себе влияния ни одного  мастера,  но  прилетел  в  литературу  на
крыльях ветра, вольного, как ветер Пампы, где он родился, или  как  одна  из
тех Корнуэльских бурь, которыми  он  так  наслаждался.  "Пурпурная  страна",
написанная, кажется, в восьмидесятых годах, а  возможно,  и  раньше,  -  это
рассказ о странствиях и приключениях молодого человека в  Аргентине  прежних
времен. Вероятно, в  книге  есть  автобиографический  элемент  или  хотя  бы
отдельные личные воспоминания  -  некоторые  эпизоды,  несомненно,  окрашены
отблеском пережитого, и некоторые ощущения автор украл у себя  самого.  Если
Дики Лемб в книге - это и  не  сам  Хадсон,  он,  как  видно,  осведомлен  о
приключениях и знакомствах Хадсона  в  пору  его  юности.  Суть  плутовского
романа в жадном интересе к  новым  местам  и  новым  лицам,  преимущественно
женским; и, конечно же,  именно  это  суть  "Пурпурной  страны".