! Что? Я нужна в суде?
     Дэнси. Нет.
     Мейбл. А что же? Почему ты вернулся?
     Дэнси. Лопнуло.
     Мейбл (недоумевает). То есть как? Что лопнуло?
     Дэнси. Процесс. Они нашли вора - по этим банкнотам.
     Мейбл. О! (Смотрит ему в лицо.) Кого?
     Дэнси. Меня.
     Мейбл (после минутного, исполненного ужаса молчания). Нет! Ронни! Ах!..
Нет!.. Не надо... (Прячет лицо в диванных подушках.)

                         Дэнси стоит, глядя на нее.

     Дэнси. Жаль, что ты не захотела уехать в Африку три месяца назад.
     Мейбл. Зачем ты тогда мне не сказал? Я бы уехала.
     Дэнси. Ты хотела этого процесса. Ну вот, он провалился.
     Мейбл. Ах! Зачем я тогда не призналась самой себе! Но я не могла. Я так
хотела верить!..
     Дэнси. А теперь уже не можешь. Это конец, Мейбл.
     Мейбл (поднимает к нему глаза). Нет.

             Дэнси внезапно падает на колени и хватает ее руку.

     Дэнси. Прости меня!
     Мейбл (кладет руку ему на голову).  Да...  Ронни...  Да.  Конечно.  Мне
кажется, я давно знала. Только... зачем? Что тебя заставило?
     Дэнси (встает и говорит с перерывами). Дикий поступок,  конечно.  Но  в
конце концов - черт!.. - я только ограбил грабителя. Деньги были столько  же
мои, как и его. Порядочный человек предложил бы мне половину. Ты не  видела,
как этот наглец посматривал на меня за обедом, как будто  говорил:  "Эх  ты,
дурень несчастный!" Я разозлился. А этот прыжок был ничего себе -  два  раза
подряд! Похлеще, чем на войне. (Жестко.) Я все-таки получил  удовольствие  в
тот вечер.
     Мейбл. Но деньги! Оставить их себе!
     Дэнси (угрюмо). Да. Но мне надо было уплатить долг.
     Мейбл. Женщине?
     Дэнси. Долг чести. Откладывать было нельзя.
     Мейбл. Тут женщина! Я знаю! Ронни, не лги мне больше.
     Денси (мрачно). Ну, верно. Я не хотел,  чтобы  ты  знала.  Пообещал  им
тысячу. А утром в этот самый день получил письмо от ее отца  -  с  угрозами,
что он расскажет тебе. Но все-таки, если б  этот  прохвост  не  стал  язвить
насчет фокусов в гостиных!.. Но к чему все это  теперь?  (Угрюмо.)  Так  что
вот. Будем надеяться, это излечит тебя от любви ко мне. Забудь меня, Меб,  я
никогда не был тебя достоин, а теперь я конченый человек.
     Мейбл. Эта женщина... с тех пор - ты?..
     Дэнси (горячо). Нет! Ты ее вытеснила. Но если бы ты знала, что я бросил
другую ради тебя, ты никогда бы за меня не вышла. (Отходит к камину.)

Мейбл  тоже встает. Прижав руки к вискам, она вслепую делает несколько шагов
по комнате, заходит за диван, опускает руки, стоит, глядя прямо перед собой.

     Мейбл (холодно). Что, собственно, произошло?
     Дэнси. Сэр Фредерик отказался вести дело. Я видел Твисдена. Они  хотят,
чтобы я бежал в Марокко.
     Мейбл. На войну?
     Дэнси. Да. Уже есть ордер на мой арест.
     Мейбл. Суд?.. Тюрьма?.. О! Уезжай! Не теряй ни минуты!
     Дэнси. Да пропади они все пропадом!
     Мейбл. Ронни! Прошу тебя! Ради бога! Сообрази, что тебе взять. Я уложу.
Скорей! Нет! Не задерживайся. Деньги у тебя есть?
     Дэнси (кивает). Значит, расстаемся?.. Навсегда?..
     Мейбл (после мгновения внутренней  борьбы).  Ох!..  Нет.  Нет,  нет!  Я
следом за тобой. Я приеду к тебе туда.
     Дэнси. Это правда? Ты меня не бросишь?
     Мейбл. Никогда я тебя не брошу.

         Дэнси хватает ее руку и прижимает к губам. Слышен звонок.

(Мейбл  в страхе.) Кто это?

                  Опять звонок. Дэнси делает шаг к двери.

     Мейбл. Нет! Подожди. Я посмотрю.

Проходит  мимо  него и, прокравшись на цыпочках в переднюю, прислушивается у
наружной  двери.  Снова  звонок. Она смотрит в прорезь над ящиком для писем.
         Все это время Дэнси стоит неподвижно. Мейбл возвращается.

Сквозь  щелку  -  в ящике для писем... я видела. Это полиция! О! Боже мой!..
Ронни! Что делать?.. Я не могу...
     Дэнси. Голову выше, Меб! Не показывай этим скотам!
     Мейбл. Что бы ни случилось, я не перестану тебя любить. Если тюрьма - я
буду ждать. Ты понял, что я говорю? Мне все равно, что бы ты  ни  сделал,  -
мне все равно! Я все та же. И буду все та же, когда ты ко мне вернешься.
     Дэнси (медленно). Это свыше сил человеческих, Меб. Никто так не может.
     Мейбл. Не свыше моих. Я могу.
     Дэнси. Я разбил твою жизнь.
     Мейбл. Нет, нет! Поцелуй меня!

      Долгий поцелуй, прерванный новым звонком. Громкий стук в дверь.

     Дэнси. Они взломают дверь. Придется открыть. Задержи  их  немного.  Мне
нужно две-три минуты.
     Мейбл (судорожно его обнимает). Ронни! О! Ронни! Это ненадолго, я  буду
ждать! Я буду ждать, клянусь тебе!
     Дэнси. Спокойно, Меб! (Мягко отстраняет ее.) Ну! Иди.

Отворяет  дверь в спальню и стоит, ожидая, пока она пройдет. Собрав все свое
мужество,  Мейбл  идет к наружной двери. Лицо Дэнси внезапно искажается - до
       сих пор оно было каменно неподвижным, теперь это лицо безумца.

(Дэнси про себя.) Нет! Нет! Ни за что! Нет! (Уходит в спальню и затворяет за
собой дверь.)

Теперь  Мейбл  уже  открыла  дверь  и  видит  перед собой инспектора Дийда и
молодого  полицейского,  который  был  с  ним в Мелдон Корте в ночь кражи, а
после выступал в суде в качестве свидетеля. Из передней доносятся их голоса.

     Мейбл. Что вам угодно?
     Инспектор. Капитан Дэнси здесь, сударыня?
     Мейбл. Не знаю. Кажется, ушел.
     Инспектор. Мне нужно с ним поговорить.  Всего  несколько  слов.  Стойте
тут, Гровер. Так что ж он, дома или нет?
     Мейбл. Зайдите, пожалуйста, сюда, я посмотрю.
     Входит в гостиную, за ней инспектор.
     Инспектор. Странно, что вы не знаете. Квартира небольшая.
     Мейбл. Он как раз переодевался перед уходом. Наверно, уже ушел.
     Инспектор. Это куда дверь?
     Мейбл. К нам в спальню.
     Инспектор (идет к двери). Ага! Значит, он здесь.
     Мейбл. Зачем он вам, инспектор?
     Инспектор (смягчаясь). Да что уж скрывать, сударыня. Мне очень жаль, но
у меня есть ордер на его арест.
     Мейбл. Инспектор!
     Инспектор. От всей души сочувствую вам, сударыня, но что  поделаешь,  я
должен выполнять приказ,
     Мейбл. И разбить мне сердце?
     Инспектор. Не разрешается нам, сударыня, такие вещи в расчет принимать.
Закон есть закон.
     Мейбл. Вы сами женаты?
     Инспектор. Женат.
     Мейбл. Если б вы... Если бы ваша жена...

                   Инспектор протестующе поднимает руку.

(Мейбл,  понизив голос.) Всего полчаса! Вы не могли бы?.. Ведь это две жизни
-   две   человеческих  жизни!  Мы  только  четыре  месяца  как  поженились.
Приходите  через  полчаса.  Это  такая  малость - никто не узнает. Никто! Вы
сделаете?..
     Инспектор. Сударыня, вы же должны понять - мой долг!
     Мейбл. Инспектор, умоляю вас, всего полчаса!
     Инспектор. Нет, нет, не старайтесь меня уговорить...  Мне  вас  здорово
жалко, но не выйдет! (Дергает ручку, потом стучит в дверь.)
     Голос Дэнси. Сейчас. Одну минуту.
     Инспектор. Заперто. (Резко.) Там есть другой выход - из  этой  комнаты?
Ну? Без уверток!

 Слышен звонок. Инспектор спешит к двери в переднюю. Говорит полицейскому.

Кто там еще?
     Полицейский. Дама и джентльмен, сэр.
     Инспектор. Какая еще дама и... Не пускать, Гровер!
     Голос Дэнси. Готово! Можете теперь входить.

Слышно,  как  ключ поворачивается в замке. И почти тотчас раздается выстрел.
Мейбл  бросается  к  двери,  распахивает  ее  настежь,  вбегает  в  спальню,
инспектор тоже. Одновременно из передней появляются Колфорд и Маргарет Орм и
пытающийся  их  остановить  полицейский.  Все бегут в спальню и на мгновение
скрываются.  Затем  оттуда  выходят  Колфорд  и Маргарет, поддерживая Мейбл,
которая  лишается  чувств,  пока  они  подводят  ее  к дивану. Колфорд берет
              конверт, зажатый у нее в руке, и вскрывает его.

     Колфорд. Адресовано мне. (Нагнувшись к Маргарет, тихо читает ей вслух.)
"Дорогой Колфорд, это единственный достойный выход. Я страшно виноват  перед
ней. А  это  всего  лишь  еще  один  прыжок.  Пистолет  -  верный  помощник.
Позаботься о ней, Колфорд, и дай бог счастья вам обоим".

У Маргарет вырывается сдавленное рыдание. Потом, увидав флакон с нюхательной
        солью, она хватает его и пытается привести Мейбл в чувство.

     Колфорд. Оставьте ее! Чем дольше она будет без сознания, тем лучше.
     Инспектор (возвращаясь). Это очень серьезное дело, сэр.
     Колфорд (сурово). Да, инспектор. Вы убили моего лучшего друга.
     Инспектор. Я, сэр? Он сам застрелился.
     Колфорд. Харакири.
     Инспектор. Что? Не понимаю.
     Колфорд (указывая письмом на Мейбл). Ради нее и ради самого себя.
     Инспектор (протягивая руку к письму). Это мне понадобится.
     Колфорд (жестко).  Вам  прочитают  на  следствии.  А  до  тех  пор  оно
адресовано мне и у меня останется.
     Инспектор. Хорошо, пусть так. Вы не хотите взглянуть на него?

Колфорд быстро проходит в спальню вместе с инспектором. Маргарет по-прежнему
стоит  на  коленях  возле  Мейбл. Колфорд возвращается. Маргарет поднимает к
                нему глаза. Он останавливается возле дивана.

     Колфорд. Аккуратно - прямо в сердце.
     Маргарет (истерически). Верный помощник!.. Мы все были верны. Но  этого
недостаточно.
     Колфорд (глядя на Мейбл). Все исполню, друг!

                                  Занавес
1922 г.



   Джон Голсуорси
   На Форсайтской Бирже


                                  Рассказы

----------------------------------------------------------------------------
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 3.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------


ЗЫБУЧИЕ ПЕСКИ ВРЕМЕНИ, 1821-60.

     Перевод О. Холмской

     Однажды под вечер весной 1860 года старый Джолион, вернувшись к себе на
Стэнхоп-Гейт, повесил шляпу на деревянный олений рог  в  холле  и  прошел  в
столовую; это было накануне того дня, когда его сыну предстояло  отправиться
в Итон. Молодой Джолион, повесив  свой  цилиндр  на  другой  отросток  рога,
пониже, прошел в столовую следом за отцом, и как только тот уселся в большом
кожаном кресле, взгромоздился рядом на подлокотник. То ли  под  впечатлением
от египетских мумий, которые они осматривали в Британском музее, или  просто
потому, что надвигалось такое событие, как отъезд мальчика в новую школу, да
притом еще сугубо аристократическую, но и отец и сын - оба чувствовали  себя
старыми, ибо в таких случаях между возрастом в пятьдесят  четыре  года  и  в
тринадцать лет  уже  нет  непереходимой  грани.  И  сейчас,  когда  мальчика
волновала  мысль,  что  завтра  он  уже  будет  мужчиной,  их  обоих   почти
бессознательно потянуло еще раз посидеть бок о бок в этом старом кресле, как
они сиживали постоянно, пока сын по десятому году не  уехал  в  первую  свою
школу. Мальчик откинулся назад, и голова его угнездилась на плече отца.  Для
старого Джолиона эти минуты, с годами все  более  редкие,  были  драгоценны;
может быть, лучшее из всего, что дала ему жизнь; какое счастье, что  мальчик
такой ласковый!
     - Ну, Джо, - сказал он, - как тебе понравились мумии?
     - Очень страшные, папочка.
     - Гм... да. Но если бы мы их не  откопали,  это  сделал  бы  кто-нибудь
другой. Говорят, они стоят кучу денег.  Странно,  Джо,  как  подумаешь,  что
сейчас, может быть, еще живут на земле потомки этих самых мумий.  Ну  ладно.
По крайней мере ты сможешь сказать, что видел мумии; вряд ли многие из твоих
будущих товарищей их видали. Я думаю, тебе понравится Итон. - Это он  сказал
именно потому, что далеко не был в том уверен. Он мало что знал об Итоне, но
представлял себе что-то огромное, многолюдное  -  трудно  там  будет  такому
малышу. Щека мальчика крепче влегла в ложбинку между его плечом и грудью,  и
дискантовый голос, сейчас слегка приглушенный, проговорил:
     - Расскажите мне о вашей школе, папа.
     - Моей школе, Джо? Ну, она была  ничем!  не  замечательная.  В  Эпсоме.
Помню, как я туда ездил - целое путешествие - сперва дилижансом из  Боспорта
в Лондон, а дальше мальпостом, железных дорог тогда ведь еще не  было.  Меня
поручали кондуктору - этакий был здоровенный верзила с красной физиономией и
почтовым рожком через плечо. Ехали всю ночь, по десять миль в час, и  каждый
час меняли лошадей.
     - Вы ехали на козлах?
     - Да. Сидел там затиснутый между кучером и еще одним пассажиром.  Ночью
бывало холодно, и меня так укутывали в шаль - тогда это было принято, -  что
только один глазок высматривал; мать давала мне в дорогу пирог с бараниной и
фляжку вишневой наливки. Кучер был славный старик, сам круглый, как бочка, а
голос хриплый, как у вороны. А уж правил - прямо  на  удивление;  овода  мог
снять бичом с уха у передней лошади.
     - Много там было мальчиков?
     - Нет. Человек тридцать. Маленькая школа. Но я  пятнадцати  лет  кончил
учиться.
     - Почему?
     - Мама умерла,  когда  родилась  твоя  тетя  Сьюзен.  Мы  переехали  из
Боспорта в Лондон, и меня пристроили к делу.
     - А ваша мама - какая она была, папочка?
     - Моя  мама?  -  Старый  Джолион  помолчал,  разбираясь  в  наплывавших
воспоминаниях. - Я очень любил ее, Джо. Понимаешь, старший сын - и, говорят,
я пошел в нее. Ну, не знаю; она была очень хорошенькая, с тонким лицом.  Ник
Трефри говорил, что она самая красивая женщина в нашем городке. И добрая. Со
мной она всегда была добрая. Я очень горевал, когда она умерла.
     Голова мальчика еще теснее прижалась к его плечу. Все,  что  он  сейчас
чувствовал к мальчику и что, как он надеялся и верил, мальчик  чувствовал  к
нему, всю эту любовь он тогда отдавал своей матери. Всего сорок один год  ей
было, когда она умерла, родив  десятого  ребенка.  Десятого!  В  те  времена
рожали, не считая, только вот  иногда,  на  каком-то  разе,  дело  кончалось
бедой. Да, очень горька была для него эта утрата.
     Молодой Джолион, как будто почуяв, что мысли отца ушли далеко, спрыгнул
с подлокотника.
     - Я, пожалуй, пойду, папа, уложу вещи.
     - Хорошо, сынок. А я пока выкурю сигару.
     Когда Джо ушел - складный какой он стал,  смотреть  приятно!  -  старый
Джолион направился к китайской шкатулке, где хранил свои  сигары,  и  выбрал
одну. Он прислушался к ней,  обрезал  кончик,  взял  ее  в  рот  и  закурил.
Затянувшись, он опять вынул ее изо рта и, держа поодаль между двух пальцев -
пальцы у него были сухие, суживающиеся к концу,  -  с  наслаждением  вдохнул
синеватый дымок.  Неплохая  сигара,  и  чем  дальше  куришь,  тем  приятнее!
Вернувшись к креслу, он отвалился на спинку и скрестил ноги. Давно уж он  не
думал о своей матери. А лицо ее помнит хорошо. Да, вот  она  перед  ним  как
живая: ясный взгляд, всегда немного снизу вверх  из-под  бровей,  как  будто
откуда-то из глубины; чуть-чуть заостренный подбородок.  И  голос  ее  опять
звучит в ушах - мягкий, тихий, приятный. Кто из детей похож на  нее?  Энн  -
немножко; Эстер - да; Сьюзен - кое в  чем;  Николас  -  пожалуй,  только  он
больно уж резкий; и говорят, он сам; ну, это кто его  знает,  а  думать  так
все-таки приятно, в ней было столько доброты. И вдруг он  ясно  ощутил,  как
она проводит рукой по его лбу, отбрасывая волосы назад; ей нравилось,  когда
он так причесывался. Ах! Он и сейчас еще помнит свое  последнее  возвращение
из школы - он вошел в отцовский дом в Боспорте, еще окоченелый после долгого
ночного переезда, и увидел в прихожей грузную  фигуру  отца  -  отец  стоял,
расставив ноги и нагнув голову, словно его только что ударили по затылку,  -
стоял как каменный и даже не  заметил  сына,  пока  тот  не  проговорил:  "Я
приехал, папа".
     - Что? Это ты, Джо?  -  Лицо  у  него  было  очень  красное,  веки  так
набрякли, что глаз почти не было  видно.  Он  сделал  странный  жест  обеими
руками и мотнул головой в сторону лестницы.
     - Пойди наверх, - сказал он. - Мама  очень  плоха.  Пойди  наверх,  мой
мальчик. Но только смотри не плачь.
     Он стал подниматься по лестнице  с  каким-то  расслабляющим  страхом  в
сердце. Сестра Энн встретила его у дверей -  тогда  она  еще  была  молодая,
статная, красивая: да, а потом стала матерью им  воем,  пожертвовала  собой,
чтобы вырастить младших. Хорошая женщина наша Энн!
     - Пойдем, Джо, - сказала она. - Мама так хотела тебя видеть. Но, Джо...
Ох! Джо! - Две слезинки скатились по  ее  щекам.  Это  потрясло  его  -  она
никогда не плакала. На широкой кровати с  пологом  лежала  мать,  вся  белая
среди белых простынь, только темнели каштановые завитки волос  -  в  комнате
было мало света, - а у окна сидела какая-то чужая  женщина  -  сиделка  -  с
белым свертком на коленях! Он подошел к кровати. Теперь он видел ее  лицо  -
без единой морщинки, гладкое, словно восковое. Он не издал ни звука,  только
стоял и смотрел, но ее глаза открылись и обратились к нему - голова  лежала,
как прежде, лицо не изменилось, только глаза теперь смотрели прямо на  него.
Потом губы ее шевельнулись и прошептали: - Это ты, Джо, это ты, мой  дорогой
мальчик! - Никогда в жизни, ни до этого, ни после, не приходилось ему делать
над собой таких усилий, чтобы не вскрикнуть, не рухнуть наземь. Но он только
сказал: - Мама! - Губы ее опять шевельнулись. - Поцелуй меня, мой мальчик. -
И он нагнулся и поцеловал ее лоб, такой гладкий,  такой  холодный.  А  потом
опустился на колени и все смотрел на ее закрытые глаза, пока не пришла Энн и
не увела его. Потом наверху в мансарде, где он помещался вместе с Джемсом  и
Суизином, он лежал ничком на постели и рыдал, рыдал. Она  умерла  в  это  же
утро, не сказав больше ни слова; так потом рассказала  ему  Энн.  И  сейчас,
спустя сорок лет, все опять вернулось к нему - страшный холод, и пустота тех
дней, и немые рыдания, сдавившие ему горло,  когда  на  старом  кладбище  ее
опустили в землю и  скрыли  от  него  навсегда.  Памятник  поставили  только
накануне их отъезда в Лондон. Он  пошел  тогда  на  кладбище,  постоял  там,
прочитал надпись:

В ПАМЯТЬ
                                    ЭНН,
                            возлюбленной супруги
                             Джолиона Форсайта.
                Род. 1 февр. 1780 г. Сконч. 16 апр. 1821 г.

     Был яркий майский день и ни души  на  кладбище,  он  стоял  один  среди
теснившихся вокруг могил.
     Старый Джолион передвинулся в кресле - сигара его давно потухла, - щеки
над седеющими бакенбардами, неизбежными по моде шестидесятых годов, внезапно
побагровели, глаза гневно сверкнули из-под насупленных бровей, ибо перед ним
встало другое воспоминание всего  десятилетней  давности  -  горькое,  злое,
постыдное.
     Это тоже было весной, в 1851  году,  через  год  после  того,  как  они
похоронили отца в Хайгете, и ровно через тридцать лет после  смерти  матери.
Это ему и напомнило, и он вздумал поехать в Боспорт - в  первый  раз  с  тех
пор! Ехал поездом, в клетчатом картузе, тогда такие носили. Еле  узнал  свой
родной городок, так он  изменился  и  разросся.  Отыскав  старую  приходскую
церковь, он прошел в тот угол кладбища, где  ее  похоронили,  и  остановился
ошеломленный, протирая глаза. Этого угла вовсе не было!  Деревья,  могилы  -
все исчезло. Вместо них наискось тянулась стена, а  за  ней  железнодорожная
линия. Господи, что же они сделали с могилой матери? Сдвинув брови, он  стал
рыскать по всем  направлениям,  как  охотничья  собака.  Наверно,  перенесли
куда-нибудь. Но нет - ни следа! И в нем поднялся мстительный гнев, смешанный
со стыдом, от которого еще сильнее кипела злоба. Готы, вандалы,  разбойники!
Его мать - кости ее раскиданы, имя стерто, покой нарушен!  Какая-то  мерзкая
железная дорога  на  месте  ее  могилы!  По  какому  праву!..  Он  ухватился
дрожащими руками за ближнюю ограду, пот выступил на его побагровевшем!  лбу.
Если есть закон против этого, он прибегнет  к  закону!  Если  есть  в  живых
кто-нибудь, кого можно