ем они?
     - Они... Они для взрослых.
     - Взрослые ими играют?
     - О, нет!
     - А зачем тогда их охранять?
     - Чтобы... Ну чтобы все могли всегда получать вдоволь еды.
     - Все-все?
     - Ну да.
     - И я тоже?
     - Да, мой милый, конечно, и ты.
     Так они оба,  обнявшись,  глядели  туда,  где  находился  их  маленький
эвфемизм. А потом тонкий голосок сказал:
     - Теперь она там, и все в безопасности, правда?
     - В полной безопасности.
     Старик забросил свои дела и почти каждое утро, примерно в одно и то  же
время, отправлялся в клуб. Шел туда пешком, почти  не  обращая  внимания  на
все, что происходило на улице, -  потому  ли,  что  мысли  его  были  заняты
другим, или потому, что давно уже считал эту привычку вредной, приводящей  к
чрезмерному развитию социальных инстинктов. Придя в клуб, он брал "Таймс"  и
"Финансовые новости" и садился в свое любимое кресло; здесь он оставался  до
второго завтрака, прочитывая все, что могло иметь отношение к его  делам,  и
серьезно обдумывая всякие финансовые возможности. Но за завтраком он  ощущал
сильное желание высказаться и принимался рассказывать  соседям  по  столу  о
своих внуках, о том, какие они замечательные и как он думает  обеспечить  их
будущее.   В   приятном   полуденном   тепле,   за   легким,    но    вполне
удовлетворительным завтраком, в окружении знакомых лиц он весело рассказывал
все это, и серые глаза его  поблескивали:  между  ним  и  ночною  борьбой  с
призраками лежало много светлых  дневных  часов,  предстояло  еще  посещение
детской. Но иногда, вдруг уставившись куда-то  в  пространство  неподвижным,
напряженным взглядом, он спрашивал у соседа:
     - А вы просыпаетесь когда-нибудь по ночам?
     И если ответ бывал утвердительный, он продолжал:
     - А  бывает,  что  вдруг  что-нибудь  начинает  вас  беспокоить  как-то
особенно?
     И если оказывалось, что так бывает и с его собеседником, он  выслушивал
это с явным облегчением. А  однажды,  когда  ему  удалось  услышать  горячее
подтверждение того, как тягостны эти бессонные часы, он пробормотал:
     - Но вы, вероятно, никогда  не  видели  у  себя  на  кровати  множества
огромных сов?
     И затем, будто  устыдившись  этого  вопроса,  встал  и  ушел,  не  доев
завтрака.
     Его клубные знакомые,  хотя  почти  все  они  были  много  моложе  его,
относились к нему вполне благожелательно. Правда, он несколько преувеличивал
их интерес к его внукам и к состоянию его капиталовложений. Но они понимали,
что он не может не думать об этом, и, когда он уходил из клуба  (обычно  это
бывало в три часа) и говорил, едва сдерживая  дрожь  в  голосе:  "Мне  пора,
внуки меня ждут!" - они переглядывались, словно желая сказать: "Старикан  ни
о чем больше думать не может, кроме  своих  внуков".  И  садились  играть  в
бридж, стараясь при  этом  держаться  в  пределах  средств,  оставленных  Им
отцами.
     А "старикан" в это время ехал домой в экипаже, и душа его,  светившаяся
в эти минуты в  глазах  под  низко  надвинутым  цилиндром,  мчалась  вперед,
обгоняя экипаж. Все же, несмотря на все свое нетерпение,  он  находил  время
остановиться по дороге и купить игрушку или еще что-нибудь для внуков.
     Однажды холодным утром в конце марта его нашли мертвым  в  постели;  он
лежал на подложенных под спину подушках, глаза  его  были  широко  раскрыты.
Вызванные тотчас доктора сказали, что он умер,  так  как  сердце  отказалось
работать, приблизительно между двумя и четырьмя пополуночи;  по  расширенным
зрачкам они заключили, что его, должно быть, испугало  что-то.  Но  никто  в
доме не слышал никакого шума и не понимал, что могло его встревожить.  Никто
не мог объяснить, отчего этот человек, казавшийся еще таким  крепким,  вдруг
сломился так неожиданно. Он никогда не рассказывал своей семье  о  том,  что
просыпается каждую ночь между двумя и четырьмя и видит сов, усевшихся в  ряд
на спинке кровати у него в ногах. Наверное, он стыдился этого. Он никогда не
скрывал, в чем его вера, но люди не знали, как глубоко  она  захватила  его,
завладела его воображением, не подозревали,  что  его  истинное  божество  -
деньги, не знали и о его ночной борьбе с призраками,  когда  жизненные  силы
слабели, а страхи и сомнения брали верх. Никто не слышал, как колотилось его
сердце; началось это уже много лет назад; тогда это даже несколько  занимало
его в темноте,  в  одинокие  часы  бессонницы,  но  с  годами  удары  сердца
становились все сильней и сильней, пока не стали похожи на  удары  молота  в
слабую грудь. Никто не понимал, а меньше всех он сам, сколько иронии таилось
в этом ударе, которым природа мстила  ему  за  попрание  закона  равновесия.
Наблюдая за его поклонением деньгам, она готовила свою  месть,  сделав  так,
чтобы это поклонение и убило  его;  ей  безразлично  было,  какому  богу  он
поклонялся, она знала лишь, что он слишком усердно служил ему.
     К кровати покойного привели старшего из его маленьких  внуков.  Мальчик
долго стоял, глядя на деда, потом спросил, можно ли потрогать  его  щеку.  И
когда ему разрешили, он поцеловал кончик своего пальца и  дотронулся  им  до
бакенбард старика. Когда же его увели, и дверь комнаты закрылась за ним,  он
спросил:
     - А дедушка в полной безопасности? - И дважды в тот вечер он  спрашивал
это у взрослых.
     А в сумраке следующего утра, когда дом еще спал, горничная увидела, что
какой-то предмет белеет на коврике  перед  дверью  в  комнату  старика.  Она
подошла и, нагнувшись, осмотрела его. Это была маленькая фарфоровая собачка.


ПРОГРЕСС

     Перевод Б. Носика

     Автомобили ехали через гряду меловых холмов  на  гонки  в  Гудвуд.  Они
медленно ползли вверх  по  склону,  распространяя  запах  масла  и  бензина,
издавая резкий скрежет; и над белой дорогой висело  облако  пыли.  С  десяти
часов утра они все шли и  шли  один  за  другим,  везя  бледных  покорителей
пространства и времени. Ни одна из машин не задержалась на зеленых холмах, -
судорожно рванувшись вперед, они съезжали по  скату;  их  гудки  и  жужжание
колес разносилось по обе стороны холмов.
     Но в буковой рощице на самом верху не  слышно  было  даже  отзвуков  их
движения; отсюда и видно ничего не было - только облако пыли бежало вслед за
машинами, как марево.
     Среди гладких серых стволов буков белели овцы, здесь было  прохладно  и
тихо, как в церкви. А снаружи сиял день, и там, в сотне ярдов  от  рощи,  на
солнцепеке, опираясь на палку, стоял пастух -  согбенный  старик  в  старой,
поношенной куртке. Его коричневое лицо, все в морщинах,  как  грецкий  орех,
было окаймлено щетиной серой бороды. Он стоял неподвижно и ждал, пока с  ним
заговорят.
     - Отличный денек, правда?
     - Да-а, неплохой; малость тепла нам не повредит. Это ведь ненадолго!
     - А вы почему знаете?
     - Да я уж тут, в меловых холмах, шестьдесят лет прожил!
     - Многое тут, верно, изменилось на ваших глазах?
     - Конечно, изменилось... люди... да вот и овцы!
     - И заработки тоже, наверное.  Сколько  тут  зарабатывали,  когда  вам,
скажем, двадцать было?
     - Да восемь шиллингов в неделю.
     - Но ведь тогда и жизнь была, конечно, дороже?
     - Ну да, так и было; хлеб был ужас какой дорогой,  это  точно,  и  мука
темная! А корка - ну просто как деревянная.
     - А теперь как заработки?
     - Теперь во всей округе никто меньше шестнадцати шиллингов не получает;
а иные фунт и побольше... Ну вот, пошли! Теперь их до двух часов  оттуда  не
выгонишь!
     Овцы одна за другой перебирались в буковую рощицу, где в полумраке мухи
не донимали их. Маленькие темно-серые глаза пастуха смотрели укоризненно, он
словно упрекал овец за то, что они не хотят пастись целый день.
     - Здесь попрохладней будет. Вот иные говорят, будто овца глупая. А они,
овцы, почти что все понять могут.
     - Так вы все-таки считаете, что времена переменились?
     - Ну да! Денег вот теперь в деревнях больше стало.
     - А образование?
     - Э! Образование! Только  об  нем  все  и  хлопочут.  Глянь-ка,  вон  и
железные дороги построили, да еще телеграф! Как же, много есть нового.
     - Ну, а в общем-то лучше стало? Он усмехнулся.
     - Я в двадцать  лет  женился,  когда  зарабатывал  восемь  шиллингов  в
неделю; а нынешние, разве они так делают! Им теперь  удобства  подавай.  Нет
теперь того, чтоб люди довольны были, как вот сорок иль пятьдесят лет назад.
Все теперь в города едут, и я так слышал, что они как туда попадают, жалеют,
что уехали, и обратно хотят ехать, а только оттуда никто уж не возвращается.
     Нет, он не жаловался; тон  у  него  был  спокойный,  снисходительный  и
чуть-чуть насмешливый.
     - Теперь уж и не сыщешь никого, кто бы всю жизнь  свою  прожил  тут,  в
холмах, и никогда отсюда уехать не хотел.  Чем  больше  люди  получают,  тем
больше им всего хочется. Они словно чуют запах денег, что миллионеры  разные
тратят, - им, верно, кажется, что если они сами денежками разживутся, то  уж
смогут делать что душе угодно. А только раньше вот человек работал и никогда
не думал, что раз хозяин богатый, то  можно  его  обманывать;  по-настоящему
свое жалованье зарабатывали, по совести жили. А  теперь  человек,  ежели  он
бедный, думает, что ему нужно богатым быть,  и  все  жалуется  да  старается
работать поменьше. Я так думаю: они всего этого из газет набрались, -  когда
люди знают слишком много, это их с толку и сбивает; они там читают про  этот
самый социализм и про миллионеров, ну и в голове у них каша  получается.  Вы
посмотрите, сколько они пива теперь хлещут! Да на каждый галлон, что раньше,
когда я молодой был, выпивали, теперь двадцать пьют. Овцы и те переменились:
вон эти, что вы видите, все как одна породистые... а  уход  за  ними  какой!
Твердят мне, что люди тоже к лучшему меняются; может, они и впрямь  побогаче
стали, а только что пользы в богатстве, ежели все равно  им,  видно,  больше
нужно, чем у них есть? Человек богат, когда доволен тем, что у него есть.
     И, опустившись на одно колено, он добавил:
     - Вот и последняя в тень забралась; ну уж  теперь  их  оттуда  до  двух
часов не выгонишь. Куда одна, туда и все!
     И, словно уж не чувствуя больше никакой ответственности, он  прилег  на
траву, оперся на локоть и  прищурился,  глядя  на  солнце.  На  его  старом,
коричневом  лице  с  квадратным  подбородком  и   бесчисленными   морщинками
появилось выражение какого-то странного довольства -  словно  он  одобрял  в
душе упрямство своих овец.
     - По-вашему, выходит, что богатство не в деньгах, а в  отказе  человека
от нужд? Вы, значит, противник прогресса?
     - Наши места не меняются, меняется только человек; и  я  про  себя  так
думаю: что в этом толку - ведь  нужды  его  растут  так  же  быстро,  как  и
богатство?
     - Без сомнения, придет время, когда человек поймет, что для того,  чтоб
ему стать по-настоящему богатым, доходы его должны превышать потребности.  И
когда он поймет это, он будет продолжать увеличивать свой доход, но при этом
ограничивать свои потребности.
     Он помолчал, пытаясь разобраться в смысле моих слов, потом сказал:
     - Я в этих местах и молодость прожил и состарился, шестьдесят  лет  уже
здесь живу.
     - И вы счастливы?
     Он наморщил лоб и усмехнулся.
     - А вы как думаете, сколько мне лет? Семьдесят шесть!
     - На вас поглядеть, так видно, что и до ста доживете.
     - Ну уж это вряд ли! Вообще-то, здоровье  у  меня  хорошее,  разве  вот
только это. - Пальцы на обеих  руках  у  него  были  скрючены  и  загнуты  к
большому пальцу, словно сучья под ветром. - Вид у них чудной!  А  болеть  не
болят. Ну а раз не болят, так и ладно.
     - Отчего это они такие?
     - От ревматизма! Я не лечусь. Доктора - они только хворь разводят.
     - Так вы полагаете,  что  мы  только  умножаем  свои  болезни,  умножая
лекарства?
     Он медленно провел скрюченными пальцами по невысокой траве.
     - К моей хозяюшке я позвал доктора, когда она помирала.  Видите,  какая
пыль? Это все автомобили в Гудвуд на гонки народ везут. Удивительная  штука:
до чего же быстрая!
     - Ага! Отличное изобретение, не правда ли?
     - Да, иные так думают. А только если  б  люди  сидели  на  месте  и  не
носились бы сломя голову, то и не нужны были б им эти машины.
     - А вы  когда-нибудь  сами  ездили  на  такой?.  Глаза  его  насмешливо
блеснули.
     - Пусть бы они тут попробовали зимой проехать, по снегу,  когда  дорогу
приходится по звукам  да  запахам  находить;  тогда  бы  они  не  так  легко
разъезжали, нет! Говорят, из Лондона  теперь  куда  хочешь  можно  ехать.  А
только бывает и такое,  от  чего  не  уедешь.  Вот  отсюда  пусть  хоть  все
разъедутся, а холмы останутся... Сам-то я никогда отсюда не выезжал.
     - И никогда не хотелось?
     - Да ведь вы этих мест не знаете как  следует.  Я  видел,  как  молодые
подрастали, а никто из них здесь не оставался. Видел  и  людей,  что,  вроде
вас, сюда просто так приезжали - посмотреть.
     - Ну и что же это все-таки за место - ваши меловые холмы?
     Маленькие глаза его, видевшие куда зорче моих, словно еще глубже ушли в
темное, морщинистое лицо. И эти глаза, остановившись на серо-зеленых склонах
холмов, безмолвно высившихся над клочками полей, над  окружающими  лесами  и
деревнями, словно ответили за него на мой вопрос.  Он  долго  молчал,  потом
заговорил снова.
     - Самое здоровое  место  во  всей  Англии!..  Вы  вот  тут  все  насчет
прогресса толковали, а вот сало - оно теперь в четыре раза дороже, чем когда
я молодым был. А детей у нас тринадцать душ было, да  я,  да  моя  хозяюшка.
Теперь в семье трое-четверо заведутся, с них и довольно.  Нет,  переменилась
деревня, что и говорить.
     - А разве это вас удивляет? Ведь когда вы  пришли  сюда  утром,  солнце
тоже за рощей пряталось, а с тех пор оно вон как высоко поднялось.
     Он поднял глаза.
     - И назад его не вернешь, - вы, небось, это сказать хотели? Да,  только
ведь оно поднималось, а теперь будет опускаться.
     - Но Иисус Навин остановил солнце; и это было большое достижение!
     - Может, оно и так, только я думаю, это уж  не  повторится.  А  который
час, это овцы лучше людей знают; вот в  два  часа  ровно  увидите,  как  они
выйдут оттуда и будут траву щипать.
     - Вот как! Ну, ну... Мне пора. До свидания!
     В глазах старого пастуха засветилась дружелюбная насмешка.
     - Вы, как и другие; все теперь в пути, все куда-то  спешат!  Ну  ладно.
Держите все время поверху - не собьетесь!
     Он протянул мне старческую узловатую  руку,  пальцы  которой  были  так
странно искривлены. Потом, опершись на палку, стал глядеть на буковую  рощу,
где в холодке лежали овцы.
     А позади него, в лучах солнца, маячило облако пыли над дорогой, и порыв
ветра донес далекую песню моторов.


НА ОТДЫХЕ

     Перевод В. Смирнова

     Завеса, меняющая цвет при переходе от утра к дню, от  ночи  к  утру,  -
завеса, которая никогда не поднимается, висит над темным горизонтом.
     На черный берег под черным небом в  редких  звездах  взлетает  западный
ветер, полный какого-то тревожащего запаха, как в те времена, когда человека
еще не было на земле. Он поет ту же тревожащую песнь,  какую  слышал  первый
человек. И сюда, на этот черный берег, человек пришел  среди  сотен  других,
изо всей мочи стараясь отдохнуть и развлечься.  Здесь,  в  театре  ночи,  он
воздвиг свой театр, навесил занавес из парусины и зажег вокруг  огни,  чтобы
как можно лучше видеть себя и себе подобных и не видеть обступающей  его  со
всех сторон тьмы. Здесь он собрал  певцов  и  посадил  оркестр,  вооруженный
шумными трубами, чтобы заглушать тревожащий шепот  ветра.  А  позади  своего
театра он зажег костер, своим дымом  заглушающий  запах  моря,  который  так
тревожит сердце.
     Представители обоего пола, явившиеся из домов,  где  они  спят  плотной
кучей, теснятся поближе к своей музыке.  Отблески  света  играют  на  лицах,
внимательных, бледных, неподвижных и  не  более  выразительных,  чем  кругло
затесанные деревяшки с нарисованными  карандашом  кружками  вместо  глаз.  И
всякий раз, как шумы прекращаются,  они  хлопают  в  ладоши,  как  бы  желая
сказать: "Начинайтесь опять, шумы! Не оставляйте меня наедине с безмолвием и
вздохами ночи".
     Люди вертятся в танцевальном кругу, разбившись на кучки,  и  каждая  из
этих кучек как будто говорит: "Разговаривайте, смейтесь - я на отдыхе!"
     Таков отдых человека от  непрерывного  труда,  заполняющего  его  часы;
этого отдыха он ждал целый год и будет  вспоминать  его  до  следующего.  Он
прогуливается, разговаривая и смеясь, вокруг своего шатра на берегу моря,  и
даже не взглянет на шатер ночи, где звезды  танцуют  под  музыку  ветра.  Он
давно обнаружил, что не может глядеть в загадочное, ироническое лицо матери-
природы, склоняющееся над ним во мраке, и со стоном укрыл свою голову  полой
одежды. Перед ней одной, породившей его,  он  робеет,  не  смея  бросить  ей
вызов. А поскольку сердце человека - даже самое слабое -  полно  мужества  и
гордости, он заключил с самим собой договор. "Природа? Нет никакой  природы!
Я не могу без страха смотреть в лицо тому, чего не понимаю, а если я не могу
без страха смотреть на что-либо, я не хочу об этом думать,  и,  значит,  это
для меня не существует. Таким образом, нет ничего, что я не мог бы встретить
лицом к лицу без страха. И как бы я это ни отрицал, я именно потому  теснюсь
в своем шатре, под своими огнями, и поднимаю шум наперекор вздохам, молчанию
и черноте ночи".
     Вдалеке от темного моря и зеленых лугов стоят рядами дома с освещенными
окнами, они все теснее скучиваются  вокруг  залитого  огнями  вокзала,  где,
подобно нитям паутины, сходятся рельсовые пути, бегущие от  простора  спящих
полей,  болотистых  низин,  окутанных  дымкой  холмов,  темных  деревьев   и
лунно-бледных вод, обрамленных камышами. Эти рельсы пролегли по всей земле и
связывают дома человека в одну большую сеть, чтобы он никогда  не  оставался
наедине с самим собой. Ибо ничто так не страшит человека, как одиночество. В
одиночестве он слышит голос Той, которую он не способен понять: "Ах, как  ты
еще мал, мой маленький человек!" И он видит Ее  улыбку,  ироническую  улыбку
вечера над землею и морем. В одиночестве он чувствует себя  таким  жалким  и
маленьким; ибо одиночество - это молчание, а молчание - это ирония,  которой
он не выносит даже у Той, что породила его.
     И вот он не заботится ни о своей красоте, ни о своей силе, не стремится
быть чистым и благородным. У него  одна  забота:  не  быть  одиноким.  Всему
своему потомству он  с  первого  дня  твердит  одно  и  то  же  наставление:
"Страшитесь Ее! Избегайте Ее! Не смотрите на Нее! Стройте  города!  Побольше
городов!  В  них  вы  сможете  разговаривать  и  слушать  болтовню   других!
Набивайтесь в города: там ваши глаза на побелевших лицах никогда  не  увидят
Ее! Замазывайте каждую щель в ваших домах, чтобы молчание или одиночество ни
на минуту не могло посетить вас. А если вдруг вы почувствуете себя одинокими
в городских парках, не ложитесь на спину, ибо тогда вы  увидите  безмятежный
солнечный свет на листьях, спокойные облака,  птиц,  укрывающих  одиночество
под своими крыльями; но не ложитесь и лицом вниз, ибо тогда вы почуете запах
земли, услышите легкий шум и  одну  минуту  будете  жить  жизнью  всех  этих
крошечных существ, что  копошатся  в  истоптанной  траве.  Бегите  от  таких
зрелищ, запахов и звуков, дабы страх, а то и ужас  перед  своей  участью  не
посетил вас. Бегите на улицы,  бегите  в  дома  ваших  соседей,  болтайте  и
бодритесь! А когда придет время и ваши ноги,  мозг  и  язык  устанут,  тогда
спите! Ибо наряду с наркотиком товарищества вам дан наркотик сна! А когда вы
на отдыхе все время предоставлены  самому  себе,  будьте  начеку!  Удел  тех
немногих среди вас, кто вынужден жить уединенно, ловя рыбу в море, перегоняя
ст