оверяя свою мысль, он стал
перебирать в уме всех, кого видел за последнее время. Он вспомнил  юбилейный
банкет в одной известной школе, на котором присутствовал  накануне  вечером.
"Нет, - размышлял он, - я не вижу особенного сходства между теми, кто был на
банкете, и этими, что сидят здесь, а уж между ними и официантом  и  подавно.
Может быть, они-то и есть настоящая публика - они, а не официант, и  не  те,
что сидят в этом зале?" Но не успел он это  подумать,  как  ему  вспомнилась
группа рабочих, которых он  наблюдал  два  дня  тому  назад.  "Опять  та  же
история, - подумал он, - что-то я не припоминаю ни малейшего сходства  между
этими рабочими и участниками банкета, и, уж, конечно, они не  похожи  ни  на
кого из сидящих здесь. А что, если настоящая публика -  это  рабочие,  а  не
участники банкета, и не официант, и не те, что сидят здесь?" Тут  мысли  его
снова пустились странствовать и на  этот  раз  остановились  на  кружке  его
ближайших друзей. Друзья эти показались ему совсем не похожи  на  те  четыре
публики, которые он успел обнаружить. "Да, - решил он, - как подумаешь,  мои
друзья--художники, писатели, критики и прочая братия - не  имеют  как  будто
ничего общего со всеми этими людьми. Так, может быть, настоящая моя  публика
- это именно они, мои приятели?"  Сообразив,  что  это  была  бы  уже  пятая
настоящая публика, он немного растерялся. Но потом стал думать дальше:  "Что
было, то было, прошедшего не вернешь, эта моя пьеса публике  не  понравится;
но ведь есть еще будущее! Я не хочу делать то, чего художник не  может  себе
позволить. Я всей душой стремлюсь  оправдать  свое  назначение  в  жизни;  а
поскольку назначение мое - давать публике то, чего ей  хочется,  мне,  право
же,  очень  нужно  знать,  что  такое  публика!"  И  он   стал   внимательно
разглядывать лица окружающих в надежде, что ответ на  его  вопрос  подскажет
если не общественная группа, так тип человека. За соседним  столиком  сидела
женщина, а справа и слева от нее - двое мужчин. Первый весь  обмяк  в  своем
кресле, у него были тонкие подвижные  губы  и  морщинки  вокруг  глаз,  щеки
пухлые, но поблекшие и ямочка на подбородке. Можно было не сомневаться,  что
это человек с юмором, добрый, расположенный к людям, не  очень  уверенный  в
себе, склонный к  размышлениям,  в  меру  умный  и,  возможно,  с  зачатками
воображения. Писатель перевел глаза на второго  -  тот  сидел  очень  прямо,
точно гордясь тем, какой у него замечательный позвоночник. Это  был  рослый,
красивый мужчина - крупный, правильный нос и  подбородок,  четко  очерченные
губы под шелковыми усами, взгляд прямой и дерзкий, немного срезанный  лоб  и
такой вид, точно он хозяин вселенной. Было ясно, что он  всегда  в  точности
знает, чего хочет, что он не чужд, жестокости, обладает острым  практическим
умом, решителен, начисто лишен воображения, зато самоуверенности у него хоть
отбавляй.  Писатель  посмотрел  на  женщину.  Хорошенькая,  но  лицо  вялое,
совершенно бесцветное. Он снова и снова обводил их взглядом,. и чем  дальше,
тем все меньше усматривал между ними сходства. Наконец им стало не  по  себе
от такого внимания. Тогда он отвел от них глаза. Новая мысль  пришла  ему  в
голову: "Нет! Публика - это не та или иная группа,  не  тот  или  иной  тип;
публика - это воображаемый среднеарифметический человек, наделенный средними
человеческими свойствами, - некий продукт перегонки всех, кто сидит  в  этом
зале, и всех, кто проходит сейчас по  улице,  и  всех,  кто  живет  в  нашей
стране". На время эта мысль его успокоила, но скоро он  опять  засомневался.
"Если я должен дать этому воображаемому существу то, чего ему  хочется,  мне
придется выяснить, как перегнать его  из  всех  ингредиентов,  которые  меня
окружают. Как же за это взяться? На то, чтобы собрать и прокипятить  все  их
души, не хватит целой жизни, а без этого как мне выпарить нужный продукт?  И
уж совсем не останется, времени,  чтобы  дать  этому  осадку  то,  чего  ему
хочется! А все-таки найти среднеарифметического человека  необходимо,  иначе
меня до конца дней будет мучить, что я не даю ему  то,  чего  ему  хочется!"
Писатель терялся все больше и больше.  Оперировать  знанием  всех  глубин  и
высот, всех пороков и  добродетелей,  вкусов  и  антипатий  всех  обитателей
страны, не имея этого знания, - это, казалось ему, граничит с  дерзостью.  А
еще большим нахальством, думал он, было бы взять эту сумму знаний, которых у
него нет, и извлечь из нее некую золотую середину, чтобы дать ей то, чего ей
хочется. Однако же именно так поступают все художники,  которые  оправдывают
свое назначение, - иначе этого не написали бы в газете. Он  поднял  глаза  к
высокому  потолку,  словно  мог  увидеть  там  публику,  витающую  в  легких
синеватых облаках табачного дыма. И вдруг подумал: "А если бы каким-то чудом
моя птица "золотая середина"  прилетела  ко  мне  с  открытым  клювом,  чтоб
схватить пищу, которую я обязан ей давать, - может быть, она не оказалась бы
таким уж диковинным созданием? Может быть, она оказалась бы очень похожей на
меня самого? И правда, что, если публика - это я сам? Ведь предполагать, что
мое обычное "я"  наделено  хоть  одним-единственным  свойством,  которым  не
обладает воображаемый среднеарифметический человек, было бы с  моей  стороны
непростительным самомнением. Да, я и есть публика, - во всяком случае,  иная
моему сознанию  недоступна".  И  тут  он  попробовал  рассуждать  логически.
Сейчас, когда он был совершенно спокоен, когда нервы его перестали шалить, а
ум и чувства работали нормально, ему и самому стало казаться, что воспринять
его пьесу нелегко. "Вот оно что, - подумал он, - вперед  мне  наука:  писать
нужно только тогда, когда я совершенно спокоен, когда нервы в порядке, а  ум
и чувства не возбуждены. Словом, когда я в таком нормальном  состоянии,  как
сейчас". Несколько  минут  он  сидел  неподвижно,  глядя  на  кончики  своих
штиблет. А потом в голову ему закралась беспокойная мысль: "Но случалось  ли
мне писать, если я не чувствовал себя  немножко...  ненормальным?  Случалось
ли, чтобы мне захотелось писать, если мозг мой не  работал  особенно  четко,
чувства не были обострены, а душа взволнована больше обычного! Никогда! Увы,
никогда! Так, значит, я  жалкий  ренегат,  изменивший  своему  назначению  в
жизни, и у меня нет ни проблеска надежды  исправиться,  стать  не  таким  уж
недостойным художником! Ведь я просто не могу заставить себя  писать,  когда
меня не подгоняет какая-нибудь эмоция, усилившаяся за счет других. Так  было
в прошлом, так будет и  дальше:  я  никогда  не  смогу  взяться  за  перо  в
нормальном и спокойном состоянии, никогда не  смогу  удовлетворить  то  свое
"я", которое  есть  публика!"  И  еще  он  подумал:  "Дело  мое  дрянь.  Ибо
удовлетворять это нормальное "я", давать публике то, чего ей хочется, -  для
этого, как говорят (и, наверно, не без  основания)  и  существуют  на  свете
художники. "Хоэфоры" и "Прометей" Эсхила, "Эдип - царь" Софокла,  Еврипидовы
"Троянки", "Медея" и "Ипполит", "Лир" Шекспира, "Фауст" Гете,  "Призраки"  и
"Пер Гюнт" Ибсена, "Власть  тьмы"  Толстого-все  эти  великие  произведения,
очевидно,  удовлетворяли  нормальное  "я"  своих  творцов;  все,   все   без
исключения, были тем, чего хочется среднеарифметическому человеку,  то  есть
публике; ибо в этом, как нам известно, и состояло назначение их  авторов,  а
кто осмелится утверждать, что эти великие люди не были ему верны? Это просто
немыслимо. А между тем... между тем нас уверяют, да  так  оно  и  есть,  что
именно для этих пьес в нашей  стране  нет  настоящей  публики!  Стало  быть,
Эсхил, Софокл, Еврипид, Шекспир, Гете, Ибсен,  Толстой  в  величайших  своих
творениях  не  дали  публике  того,  чего  ей  хотелось,  не   удовлетворили
среднеарифметического человека, свое нормальное  "я",  и  как  художники  не
оправдали своего назначения. Стало быть, они не были художниками,  что  явно
немыслимо; а стало быть, я так и не знаю, что такое публика!"
     И, поняв, что зашел в тупик и последняя надежда  найти  ответ  рухнула,
писатель уронил голову на грудь.
     Но тут в темный  сад  его  отчаяния  проник  дрожащий  проблеск  света,
подобный слабому лучу луны. "А может быть,  -  подумал  он,  -  может  быть,
писатель просто не  в  состоянии  вообразить  публику  до  того,  как  пьеса
поставлена? (А тогда уже слишком поздно!) Иными словами, может, для  него  и
нет публики? Но если ее нет, тогда назначение мое не может состоять  в  том,
чтобы давать ей то, чего ей хочется. Тогда каково же мое назначение в жизни?
Что я, просто соломинка на ветру?" И, утомленный всеми  этими  неразрешимыми
вопросами, писатель задремал. Он задремал, и ему приснилось, что  в  темноте
он видит женщину и от нее исходит туманное сияние, какое летней ночью льется
в темноту от белых цветов вискарии. Женщина простирала вперед бледные  руки,
повернутые ладонями вниз,  трепещущие,  как  горлицы,  когда  опускаются  на
крышу; и даже во мраке видны были ее глаза  -  серые,  лучистые,  с  темными
ободками вокруг зрачков. Смотреть в эти глаза было немного жутко:  они  были
прекрасны, но пронизывали душу писателя  насквозь  и  глядели  дальше,  мимо
него, словно ища нового в далеком странствии, где отдых под запретом.
     Во сне писатель спросил ее:  "Кто  ты,  стоящая  во  тьме?  Мне  трудно
смотреть тебе в глаза. Кто ты?"
     И женщина отвечала: "Друг, я твоя совесть. Я Правда, какой тебе дано ее
увидеть. Я та, кому ты предназначен служить".
     С этими словами она исчезла, и  писатель  проснулся.  Перед  ним  стоял
мальчик-газетчик, предлагая ему вечерний выпуск.
     Сконфуженный тем, что уснул на людях, писатель поспешил купить газету и
стал читать передовую статью. Начиналась она так: "Есть  у  нас  драматурги,
которые принимают себя очень уж  всерьез;  осмеливаемся  напомнить,  что  им
грозит опасность стать смешными..."
     Писатель опустил руку, и газета соскользнула на пол. "Принимать всерьез
публику я не могу, - подумал писатель, - потому что не в  силах  вообразить,
что это такое; теперь мне говорят, что принимать всерьез себя, свою совесть,
я не должен, чтобы не стать смешным. Да, дело мое дрянь!"
     И он встал  с  места  с  чувством  удивительной  легкости,  словно  был
соломинкой, подхваченной ветром.

1910 г.


ТУМАННЫЕ МЫСЛИ ОБ ИСКУССТВЕ

     Перевод M. Лорие

     День стоял небывало прекрасный, когда я  ушел  в  поля  посмотреть,  не
удастся ли собрать эти  несколько  мыслей.  Это  был  такой  золотой,  такой
размаривающе жаркий день, что слетались они лениво, больше реяли вокруг, без
порядка и цели, как ласточки, что вились надо мной; и как  пьеса  или  стихи
всегда обусловлены исходным настроением автора, так и тут я знал, что  слова
мои будут те же ласточки, быстрые, верткие, с бледной шейкой  и  раздвоенным
хвостом. Но в конце концов, думал я, сидя на траве, мне нет нужды  принимать
свои критические суждения всерьез. Я не обладаю твердостью критика.  Не  мое
ремесло быть во всем уверенным и внушать эту уверенность другим. Напротив, я
часто бываю не прав, а такой роскоши ни один критик не может себе позволить.
И вот, вторгшись, так сказать, в чужие пределы, я двинулся вперед  с  легким
сердцем, чувствуя, что ни мне самому, ни кому-либо другому вовсе  не  нужно,
чтобы я оказался прав.
     Я думал о том, что же такое искусство? Ибо мне было  ясно,  что  прежде
чем думать о  нем,  следует  его  определить.  Подавленный  трудностью  этой
задачи, я и вовсе перестал было думать.  А  потом  в  голове  у  меня  стали
медленно складываться такие слова:
     "Искусство - это  образное  выражение  человеческой  энергии,  которое,
конкретизируя чувства и  восприятия,  может  вызвать  у  человека  безличные
эмоции и тем самым приобщить его ко всему  окружающему  миру.  А  величайшее
искусство - то, которое вызывает самые сильные  безличные  эмоции  у  самого
совершенного человека".
     Безличные эмоции! А что я хочу этим сказать? - думал  я.  Наверно,  вот
что: если то, на что  я  смотрю,  внушает  мне  те  или  иные  активные  или
направленные импульсы - это не искусство; если интерес к  нему  хотя  бы  на
короткое мгновение вытесняет у меня интерес к самому себе -  это  искусство.
Представим себе, что передо мной ванна из резного мрамора.  Если  мысли  мои
идут так: "За сколько ее можно купить?"  (импульс  приобретения),  или  "Где
нашли этот мрамор?" (импульс познавания), или "В какую сторону головой в ней
удобнее лежать?" (смешанный импульс познавания и приобретения), - то  в  эту
минуту я не воспринимаю ее как произведение искусства. Но если я стою  перед
ней, весь трепеща при виде ее цвета и формы, пусть хотя  бы  в  малой  мере,
пусть совсем ненадолго свободный от каких бы то ни было практических  мыслей
или импульсов, - значит, в этой мере и на столько времени она вытеснила меня
из моей оболочки и сама заняла мое место; она связала меня с миром, заставив
забыть о себе самом. И на это, только  на  это  время  она  стала  для  меня
произведением искусства.  Таким  образом,  слово  "безличный"  в  этом  моем
определении  означает  всего  лишь  кратковременное   забвение   собственной
личности и ее активных потребностей.
     Значит, думал я, Искусство - это то, что мы слышим, читаем или  на  что
смотрим,  не   испытывая   направленных   импульсов,   но   ощущая   теплый,
бессознательный трепет. А что есть величайшее искусство, я,  хоть  убей,  не
могу определить, не представив себе совершенного человека. Но раз мы никогда
не увидим это желанное создание, а если и увидим, то не  узнаем,  -  значит,
догматизм изгоняется из наших рассуждений и "академическое" для нас мертво -
еще мертвее, чем каким оставил его Толстой после своего знаменитого трактата
"Что такое искусство?" Ибо Толстой, низложив всех старых судей  и  всяческие
академии, утверждает, что величайшее искусство то, которое  доступно  самому
большому числу людей, и тем самым возводит массы в ранг новой  Академии  или
нового судьи, столь же деспотичного и  ограниченного,  как  те,  которых  он
низложил.
     Ну вот, думал я, идти дальше в определении того, что есть искусство,  я
не решаюсь. Но попробую уяснить самому себе,  какое  же  важнейшее  свойство
позволяет искусству вызывать  этот  бессознательный  трепет,  эти  безличные
эмоции. Называют это свойство Красотой. Неудобное слово!  Доказательство  не
от  предпосылки,  а  от   вывода;   слишком   затасканное   слово,   слишком
двусмысленное; то слишком широкое, то слишком узкое - слово столь скользкое,
что добраться до его значения невозможно. И какое опасное слово!  Как  часто
оно заставляет нас обклеивать инородными украшениями то, что в  неукрашенном
виде было бы искусством! Украшать там, где украшения не нужны, быть лиричным
там, где лирика не у места, - это, бесспорно, значит не достигать искусства,
а портить его. Но это важнейшее свойство искусства называют  также  и  более
удачно, Ритмом. А что такое ритм, как не таинственная гармония между частями
и целым, создающая то, что  называется  жизнью;  точное  соотношение,  тайну
которого легче всего уловить,  наблюдая,  как  жизнь  покидает  одушевленное
создание, когда необходимое соотношение частей в достаточной мере  нарушено.
И я согласен с тем, что это ритмическое соотношение  частей  между  собой  и
частей и целого - иными словами, жизненность - и есть единственное свойство,
не отделимое от  произведения  искусства.  Ибо  только  то,  в  чем  человек
чувствует эту ритмическую жизненность, способно увести его от самого себя.
     Здесь ход моих мыслей приостановился - я стал смотреть на ласточек:  их
быстрый,   уверенный   полет   -   сплошное   дерзание,   эквилибристика   и
неожиданность- показался  мне  символом  тонкого  равновесия  и  движения  в
искусстве, которое на каждого действует  по-разному  в  нашем  многообразном
мире, где ни одно явление не повторяет другого.
     Да, думал я, и это самое искусство -  единственная  форма  человеческой
деятельности, которая ведет к единению и ломает барьеры между людьми. Это  -
непрестанное,  неосознанное,  пусть  мимолетное,  вытеснение  себя  другими;
подлинный цемент человеческой жизни; вечная отрада и обновление.  Ибо  самое
тяжелое, самое горестное и мучительное в нашей жизни то, что  мы  заперты  в
самих себе, и хотим, и не умеем из себя вырваться. И когда искусство хотя бы
на краткий миг уводит нас от самих себя, мы испытываем облегчение, глубокое,
сокровенное чувство свободы. Активные  формы  развлечения  и  разрядки  дают
отдых лишь некоторым сторонам нашего "я",  требуя  участия  других;  целиком
человек никогда не отдыхает, кроме как в те минуты, когда забывает  о  себе,
погружаясь в созерцание природы или искусства.
     И вдруг я вспомнил довольно распространенный  взгляд,  будто  искусство
дает не самозабвение, но скорее очень четкое осознание себя.
     Хорошо, подумал я, но ведь это  -  не  первичное,  не  непосредственное
воздействие: этот новый толчок - лишь вторичное воздействие  подмены  самого
себя произведением искусства;  конечно  же,  это  лишь  результат  короткого
мгновения ухода от себя, освобождения и отдыха.
     Да, искусство - это великое, всем доступное обновление.  Ибо  искусство
никогда не бывает догматично; оно не защищает себя и  не  оправдывает  -  вы
можете принять его или отвергнуть. Оно не навязывается тем,  кто  в  нем  не
нуждается. Оно уважает любой склад характера, любую  точку  зрения.  Но  оно
своенравно, капризно, как порывы ветра, оно ускользает и не дается в руки, и
лишь в отдельные, благословенные мгновения  касается  наших  сердец  -  ведь
часто бывает, что, даже стоя перед величайшими творениями искусства, мы не в
состоянии полностью отрешиться от себя! Мы сами не сознаем,  когда  приходит
это отрешение, этот отдых, - и вот его уже и  нет!  Но  когда  он  приходит,
словно некий дух овевает нас прохладными крылами,  одаривает  нас  всех,  от
мала до велика, сколько кто может вместить, - дух бессмертный и  многоликий,
как сама жизнь.
     А наш век, думал я, благоприятен  ли  он  для  людей  искусства?  Жизнь
сейчас очень разнообразна,  полна  "течений",  "фактов",  "новостей";  рампа
горит ослепительно ярко - все это мешает художнику. Но,  с  другой  стороны,
досуга  стало  больше;  возможности  учиться  богаче,   свобода   пользуется
уважением... в известной мере. Однако есть одна главная причина, почему, как
мне кажется, искусство в наш  век  должно  процветать:  точно  так  же,  как
скрещивание в природе, если не злоупотреблять им,  часто  придает  потомству
новые силы, так и скрещивание философий придает новые  силы  искусству.  Мне
представляется, что историки,  оглядываясь  на  нас  из  далекого  будущего,
назовут наш век Третьим возрождением. Мы, затерявшиеся в  нем,  как  деятели
или как зрители, не можем сказать, что мы делаем, к чему приходим; но  и  мы
можем заметить, что как во  время  Эллинского  возрождения  новая  философия
пронизала  устаревшие  языческие  верования;  как  во   время   Итальянского
возрождения языческая философия, вновь утвердив себя,  заново  оплодотворила
ослабевшее  от   беспрестанного   скрещивания   христианство,   так   теперь
ортодоксальная  религия,  оплодотворенная  Наукой,  порождает  новую,  более
полную концепцию жизни - любовь к совершенству не в надежде на  награду,  не
из страха наказания, а ради самого совершенства. Медленно, у нас под ногами,
ниже уровня нашего сознания складывается эта новая философия, а ведь  именно
в периоды новых философий и должно процветать искусство,  которое  по  самой
сути своей всегда есть открытие нового. Те,  кто  клянется  только  прошлым,
твердят нам, что наше искусство катится  к  гибели;  и  правда,  путаницы  и
смятения у нас немало! Плотины прорваны, и каждый художник,  не  жалея  сил,
ищет, как бы спастись. Наш век - век  волнений  и  перемен,  нового  вина  и
ветхих