- Что вы будете пить? Капитан выйдет через минуту. А мне  надо  наверх.
Дел по горло.
     Минут через пять Зэхери Пирс действительно вышел. Он даже  не  протянул
нам руки, за что я проникся к нему уважением. Лицо у него было утомленное  и
еще более вызывающее, чем обычно.
     - Слушаю вас, господа, - сказал он.
     - Мы пришли спросить вас, как вы намерены дальше  поступить?  -  сказал
Дэн.
     - Не понимаю, - ответил Пирс, - какое вам до этого дело?
     Маленькие глазки Дэна сделались совсем злыми, как у кабана.
     - Вы получили от меня пятьсот фунтов, - произнес он. - Как вы  думаете,
почему я их дал вам?
     Зэхери хрустнул пальцами.
     - Это меня не интересует, - сказал он.  -  Я  отплываю  в  среду.  Ваши
деньги в сохранности.
     - Знаете, что я думаю о вас? - сказал Дэн.
     - Нет, и знать не хочу!  -  Потом  он  улыбнулся  со  свойственной  ему
удивительной способностью вдруг преображаться. - А впрочем,  как  вам  будет
угодно.
     Дэн вконец помрачнел.
     - Ответьте мне честно, - проговорил он, -  какие  у  вас  намерения  по
отношению к ней?
     Зэхери глянул на него из-под насупленных бровей.
     - Никаких.
     - И у вас хватит низости отрицать, что вы сделали ее своей женой?
     Зэхери спокойно посмотрел на него.
     - Нет, отнюдь нет, - ответил он.
     - Ради всего святого, зачем вы это сделали?
     - А что, вы думаете, только у вас есть право  стать  ее  мужем,  мистер
Треффри?
     - Так поступить с совсем еще девочкой! Где  ваше  мужское  великодушие?
Красться потихоньку ночью и для чего? О, господи! Неужели вы  не  понимаете,
что поступили по-скотски?
     Зэхери весь потемнел и сжал кулаки. Но он как будто  сумел  подавить  в
себе гнев.
     - А вы бы хотели, чтоб я оставил ее вам? - усмехнулся он.  -  Я  обещал
ей, что возьму ее с собой туда, и мы бы потихоньку уехали в среду, если б не
явились вы с вашей проклятой  собакой  и  не  вынюхали  все.  А  теперь  все
провалилось! Нет смысла брать ее с собой. Я вернусь к ней богатым  человеком
или вообще не вернусь.
     - А до тех пор? - вмешался я.
     Он с видимым облегчением повернулся ко мне.
     - Я бы взял ее, чтобы избежать шума, непременно бы взял, вина  не  моя,
что все открылось. Дело у меня рискованное. Если б она  была  со  мной,  это
могло бы погубить все предприятие; я бы  все  время  нервничал.  И  для  нее
небезопасно.
     - Ну, а в каком же положении будет она, пока вас нет? - спросил я. - Вы
уверены, что она стала бы вашей женой, если бы знала, что вы собираетесь  ее
вот так оставить? Вам бы следовало  отказаться  от  вашего  предприятия.  Вы
овладели ею. Ее жизнь в ваших руках: ведь она еще дитя!
     По его лицу пробежала дрожь; было видно, что он страдает.
     - Откажитесь! - настаивал я,
     - Но в нем все мое достояние, - со  вздохом  отвечал  он.  -  От  этого
зависит будущее.
     Он с сомнением и мольбой взглянул на меня, словно впервые вынужден  был
думать о последствиях, что так несвойственно его характеру.  Я  решил  было,
что он готов уступить. Вдруг, к моему ужасу, Дэн буркнул:
     - Будьте мужчиной!
     Пирс повернул к нему голову.
     - В ваших советах я во всяком случае не нуждаюсь, - отрезал он. - Я  не
позволю мне указывать.
     - До последнего вашего дня, - произнес Дэн, - будете вы передо  мной  в
ответе за то, что так обошлись с ней.
     Зэхери улыбнулся.
     - Видите эту муху? - спросил он. - Так вот, до вас мне такое  же  дело,
как до нее. - И он смахнул муху со своих белых брюк. - Всего наилучшего!
     Благородные моряки, составлявшие экипаж нашей лодки, налегли на  весла,
но не успели они отвалить от борта, как проливной дождь обрушился на тендер,
и его как не бывало;  в  памяти  у  меня  остался  лишь  помощник  капитана,
который, перегнувшись через борт и обратив  к  нам  свое  загорелое  молодое
лицо, махал фуражкой, улыбающийся, полный энергии и дружеских чувств.
     ...До берега мы добрались насквозь промокшие, недовольные собой и  друг
другом; я угрюмо поехал домой.
     Когда я  проезжал  мимо  сада,  расшатанная  бурей  яблоня  с  грохотом
повалилась на землю.

                         Яблоки зреют - вот упадут,
                         О! Хэй-хоу! вот упадут...

     Я твердо решил собрать вещи и уехать отсюда. Однако есть во  всем  этом
что-то странное, какая-то непреоборимая прелесть. Для вас, не знающего  этих
людей, это может показаться лишь чем-то жалким и  глупым.  Но  в  жизни  нас
манит  к  себе  не  только  хорошее,  ясное  и  полезное,  но  и   странное,
непостижимое, таинственное - к худу ли это, иль к добру.
     Когда я подъехал к ферме, снова выглянуло солнце;  желтая  тростниковая
крыша просвечивала сквозь деревья - можно было подумать, что под ней  таятся
радость и добрые вести. Дверь мне открыл сам Джон Форд.
     Он начал с извинений, и от этого я еще более почувствовал себя незваным
гостем; потом он сказал:
     - Я пока не говорил с моей внучкой - ждал Дэна Треффри.
     Он был суров и печален, как человек, которого гнетет горе. Очевидно, он
не спал всю ночь; одежда его была  в  беспорядке,  я  думаю,  он  вообще  не
раздевался. Он не такой человек, какого можно пожалеть. У меня было чувство,
что я поступил бесцеремонно, став свидетелем  всей  этой  истории.  Когда  я
рассказал ему, где мы были, он проговорил:
     - Вы очень  добры,  что  беспокоились.  Да  иначе  вы  и  не  могли  бы
поступить! Но теперь, когда все кончено...
     И он сделал жест, полный отчаяния. Казалось, гордость в нем  борется  с
невыносимой болью. Немного погодя он спросил:
     - Вы говорите, что видели его? Он во всем признался? Дал объяснения?
     Я постарался растолковать ему позицию Пирса. Перед этим стариком с  его
непреклонностью и суровым понятием о долге я  чувствовал  себя  так,  словно
держу сторону Зэхери и обязан добиться справедливости.
     - Как же это понять? - сказал он наконец. - Он овладел ею, вы говорите,
чтобы не потерять ее; и теперь через две недели покидает?
     - Он говорит, что хотел взять ее с собой...
     - И вы этому верите?
     Я не успел ответить, потому что увидел в дверях Пейшнс. Сколько она там
простояла, не знаю.
     - Это правда, что он собирается уехать без меня?! - воскликнула она.
     Я мог лишь кивнуть головой.
     - Вы от него это сами слышали?
     - Да.
     Она топнула ногой.
     - Но он же обещал! Обещал!
     Джон Форд приблизился к ней.
     - Не прикасайся ко мне, дед! Я ненавижу вас  всех!  Пусть  делает,  что
хочет, мне все равно.
     Лицо Джона Форда посерело.
     - Пейшнс, - сказал он, - неужели тебе так хочется уехать от меня?
     Она поглядела на нас в упор и резко ответила:
     - К чему все объяснения? Они только причинят тебе боль,  хочу  я  этого
или нет.
     - Что ты надеялась найти там, в дальних краях? Она засмеялась.
     - Найти? Не знаю... ничего; по крайней  мере  никто  не  стал  бы  меня
угнетать. А теперь ты, наверное, запрешь меня,  потому  что  ведь  я  слабая
девушка, не то, что вы - сильные _мужчины_.
     - Замолчи! - сказал Джон Форд. - Я заставлю его взять тебя.
     - Не смей! - закричала она. - Я тебе не позволю. Он волен  делать,  что
хочет. Он свободен - слышите вы все? Свободен!
     Она проскользнула в дверь и исчезла.
     Джон Форд покачнулся, как будто земля ушла у него из-под ног. Я оставил
его. Потом пошел на кухню, где за столом сидел Хопгуд и  ел  хлеб  с  сыром.
Увидев меня, он встал и очень сердечно предложил мне холодный бекон и кружку
эля.
     - Я так и думал, сэр, что вы придете, - сказал он, продолжая жевать.  -
Сегодня в доме никто не заботится о еде. Старуха  возится  с  мисс  Пэшьенс.
Молодые девицы стали больно уж решительные. - Он утер рукавом свой  широкий,
жесткий рот и набил трубку. - Особливо, когда это у них в крови. Сквайр  Рик
Войси был джентльмен, да и миссис Войси, что ж, настоящая леди, только...  -
добавил он, перекладывая трубку из  одного  угла  рта  в  другой,  -  только
страсть какая сварливая.
     Сердце у Хопгуда доброе и, я уверен, настолько же нежное, насколько  он
сам кажется суровым, однако не тот он человек, с которым захочешь  обсуждать
подобные дела. Я поднялся к себе и начал укладывать вещи, но вскоре  бросил,
взялся за книгу и в конце концов уснул.
     Проснувшись, я поглядел на часы; было  пять.  Я  проспал  четыре  часа.
Одинокий луч солнца пронизывал комнату  от  одного  окна  до  другого;  было
слышно, как молоко  мерно  плещет  о  стенки  ведра;  потом  вдруг  раздался
какой-то тревожный шорох и тяжелые шаги.
     Я распахнул дверь. Хопгуд и один из дозорных береговой охраны  медленно
несли вверх по лестнице Пейшнс. Она неподвижно лежала у них на  руках,  лицо
ее было белее платья, на лбу ссадина и несколько  капель  запекшейся  крови.
Руки ее были сведены судорогой, она медленно  сжимала  и  разжимала  пальцы.
Когда мужчины, поднявшись наверх, свернули, она разомкнула губы и  с  трудом
произнесла:
     - Так хорошо, не опускайте меня. Я могу потерпеть.
     Когда они проходили мимо,  она,  едва  улыбаясь  глазами,  сказала  мне
что-то, чего я не мог разобрать; дверь закрылась, и опять  послышался  снизу
взволнованный шепот. Я ждал, когда мужчины выйдут, и остановил  Хопгуда.  Он
вытирал со лба пот.
     - Бедная девочка! - сказал он.  -  Упала...  с  обрыва...  на  спину...
увидели часовые... это они ее подобрали. О, господи, помоги ей... может, она
не так сильно разбилась! А мистер Форд ничего не знает! Я еду за доктором.
     Прошел час, а то  и  больше  в  ожидании,  пока  приехал  врач,  совсем
молодой, почти мальчик. Когда он вышел из комнаты, вид у него был серьезный.
     - Эта старая женщина там...  Она  предана  ей?  Ухаживает  за  ней  как
следует?.. Говорите, предана, как собака? Прекрасно! Не  знаю...  ничего  не
могу обещать! Боюсь, это позвоночник, необходим консилиум! До  чего  храбрая
девушка! Скажите мистеру Форду, чтобы он вызвал самого лучшего врача, какого
можно найти в Торки... Есть там доктор К...  Завтра  утром  я  прежде  всего
наведаюсь сюда. Ей необходим полный покой. Я оставил снотворное, ночью у нее
будет жар.
     Джон Форд наконец вернулся. Бедный старик! Нелегко ему было  удержаться
и не войти к ней  из  боязни  ее  потревожить!  Я  слышал,  сколько  раз  за
несколько часов он спускался по лестнице, тяжко  дыша  и  вздыхая,  а  потом
слышал его одинокие шаги, когда он возвращался назад. Около одиннадцати, как
раз когда я собирался лечь, к моей двери подошла миссис Хопгуд.
     - Вы не сходите к ней, сэр?  -  сказала  она.  -  Она  вас  спрашивает.
Ничего, ничего не знаю, только видеть вас она хочет; верно, бредит, а? -  По
щеке старой женщины скатилась слеза. -  Сходите;  может,  ей  это  и  вредно
будет, но, не знаю... а иначе она разволнуется.
     Я тихонько вошел в ее комнату. Пейшнс лежала  на  подушках,  полузакрыв
глаза, и часто дышала. Она никак не обнаружила, что хотела меня  видеть  или
что знает о моем присутствии. Свеча, стоявшая у постели, уже превратилась  в
огарок и еле светила; окно и дверь  были  открыты  настежь,  и  все-таки  не
чувствовалось ни  дуновения;  слабый,  тусклый  язычок  пламени  был  совсем
неподвижен, отбрасывая на потолок чуть заметное желтое пятно, словно след от
пыльцы лютика на подбородке. Потолки здесь  очень  уж  низкие!  За  широким,
начинавшимся от самого пола окном, не шелохнувшись, чернели яблоневые ветки.
Было слишком темно, чтобы разглядеть все хорошенько. В ногах  кровати  стоял
сундук, на нем и сидела миссис Хопгуд, шевеля губами, словно бормоча что-то.
К чуть затхлому запаху времени примешивались и другие - аромат резеды, яблок
и какого-то душистого мыла. Ковра на полу не было, в комнате не  видно  было
ни одной темной вещи, кроме скрипки,  висевшей  над  кроватью.  Торжественно
тикали маленькие, круглые часы.
     - Почему вы не даете мне того  лекарства,  ма?  -  проговорила  слабым,
отрывистым голосом Пейшнс. - Я хочу уснуть.
     - Вам очень больно? - спросил я.
     - Да, конечно, все болит. - Она повернула ко мне лицо. - Вы думаете,  я
это нарочно?.. Нет, нет. Если бы нарочно, у меня  бы  лучше  получилось.  Не
было  бы  этой  отвратительной  боли.  -  Она  прикрыла  глаза  пальцами.  -
Жаловаться нехорошо! Но так тяжко! Больше я не буду... я... обещаю.
     Она с благодарностью выпила снотворное, сделав при  этом  гримасу,  как
ребенок, которому дали лекарство.
     - Как вам кажется, я еще долго не смогу играть? Ах да, забыла... думать
теперь надо совсем о другом. - Она протянула мне руку. - Посмотрите  на  это
кольцо. Я замужем - разве не забавно? Ха, ха! Никто никогда не  поймет  -  и
это тоже забавно! Бедный дед! Причины не было  никакой,  поверьте  -  все  я
сама. Я вас и позвала, чтобы сказать это; ма сидит здесь, но она не в  счет;
почему ты не в счет, ма?
     Лихорадка боролась со сном; Пейшнс откинула одеяло и  то  и  дело  чуть
приподнимала свою худенькую руку, словно  от  этого  ей  становилось  легче;
глаза ее  сделались  огромными  и  наивными,  как  у  ребенка;  пламя  свечи
разгорелось и ярко светило.
     - _Ему_ никто пусть не говорит - _никто_;  обещайте!..  Если  бы  я  не
поскользнулась, тогда другое дело. Что бы случилось тогда? Вы не  знаете,  я
тоже... Забавно! Вы думаете, я любила  его?  Без  любви  не  выходят  замуж,
правда? Совсем без любви, я имею в виду. Но, понимаете,  мне  хотелось  быть
независимой; а он обещал взять меня с собой, а теперь,  после  всего,  решил
оставить! А я не хочу, чтобы меня оставляли, не  могу!  Когда  я  подошла  к
обрыву - к тому месту, которое сплошь заросло плющом, - прямо подо мной было
море; я и подумала, что,  если  броситься  отсюда,  все  сразу  кончится;  и
полезла на уступ - оттуда мне казалось легче, но он был так высоко, что  мне
захотелось назад; и тут я поскользнулась; а теперь все  болит...  Когда  все
время болит, думать невозможно.
     Я понял, что она впадает в забытье.
     - Никто не может спасти вас от... самого себя. Ему не надо  говорить...
даже если... не надо... я не хочу... чтобы вы уходили, потому... -  Веки  ее
сомкнулись, и она уснула.
     Этим утром они, как видно, еще не знают, лучше ей или нет.

VI

                                                      Вторник, 9-ое августа.

     Кажется, что прошло не три дня, а три недели с тех пор, как  я  написал
все это. Как медленно течет время в доме, где лежит больной!.. Сегодня утром
были доктора, они говорят, что жить ей осталось сорок часов. С  той  минуты,
как она все узнала, с ее губ не сорвалось  ни  единой  жалобы.  С  виду  она
совсем здорова; щеки ее еще не успели осунуться и поблекнуть. Сильных  болей
нет, но тело медленно цепенеет... Джон Форд пожелал,  чтобы  она  непременно
узнала правду. Сначала она лишь отвернулась к стене  и  вздохнула;  а  потом
сказала бедной старушке Хопгуд, которая плакала навзрыд:
     - Не плачь, ма, мне все равно.
     Когда они ушли, она попросила скрипку. Велела держать ее, как  ей  было
удобно, и провела смычком по струнам; но звуки у нее полились такие дрожащие
и неуверенные, что она бросила смычок и разрыдалась. И с этого мгновения  ни
жалобы, ни стона...
     Однако вернусь назад. В воскресенье, то есть на другой день после того,
что я описал в прошлый раз, возвращаясь с прогулки,  я  встретил  мальчонку,
который что-то грустно высвистывал на своей свистульке.
     - Пошли, дяденька! - позвал он. - Мисс хочет тебя видеть.
     Я пошел к ней. Утром  она  выглядела  лучше,  а  сейчас  казалась  всем
обессилевшей. В руке у нее было письмо.
     - Вот, - сказала она. - Сама я никак не разберу. Он  чего-то  хочет  от
меня...  но  мне  трудно  думать,  и  глаза  плохо  видят.  Прочитайте  мне,
пожалуйста.
     Письмо было от Зэхери. Я прочел ей его тихонько, так как миссис  Хопгуд
сидела тут же и вязала,  не  сводя  глаз  с  Пейшнс.  Когда  я  кончил,  она
заставила меня перечитать письмо еще и еще раз. Сначала она как  будто  была
довольна, даже немного возбуждена, но потом взгляд  ее  сделался  усталым  и
горько насмешливым, и не успел я дочитать письмо в третий раз, как  она  уже
спала. Письмо было удивительное, в нем словно раскрывался  весь  человек.  Я
подсунул его ей под руку, покоившуюся  на  простыне,  и  вышел.  Любопытство
привело меня к тому самому обрыву, с которого она упала. Я отыскал на  скале
место, донизу, сплошь увитое плющом; уступ, на который  она  поднялась,  был
чуть правее меня - настоящее безумие. Здесь я понял,  какие  бурные  страсти
владели ею! Позади, окаймленное маками, лежало сжатое поле, там копошились и
летали рои насекомых; а где хлеб еще не  был  убран,  по-прежнему  хлопотали
коростели. До самого горизонта распростерлось голубое небо,  море  сияло  во
всем своем великолепии под этим черным утесом, там и тут  тронутым  красным.
Над полями с их оврагами и ложбинами повисли огромные  белые  облака.  Здесь
небо никогда не бывает медно-красным, как на восточном побережье; вечно  оно
покрыта здесь сонными, ватными облаками, неуловимо меняющими  свою  форму  и
плывущими куда-то. У меня все еще звучали в ушах некоторые фразы  из  письма
Зэхери Пирса. В конце  концов  он  такой,  каким  его  сделала  сама  жизнь,
окружающая среда, семейные традиции. Идеалиста  не  найдешь  там,  где  даже
воздух нежен и все приятно взору (он рождается там, где человек  сам  должен
создавать для себя красоту и покой); поборника закона и порядка  не  найдешь
среди тех, чьи предки тысячелетиями ни днем, ни  ночью  не  сводили  глаз  с
моря-моря, таящего в  себе  обещание  неведомого,  этого  вечно  изменчивого
пленника  собственных  страстей.  Ведь  человек   немногим   отличается   от
животного...
     "Жизнь достаточно тяжела и без добровольных оков,  -  писал  он.  -  Не
осуждай же меня! Разве ты будешь счастливее,  если  я  увлеку  тебя  в  гущу
опасностей? Добившись успеха, я сделаю тебя богатой  женщиной;  но  с  тобой
рядом я потерплю неудачу. Я становлюсь мягче, когда гляжу на  тебя.  В  море
мужчина мечтает обо всем, что ему дорого на земле, он мечтает о вереске и  о
меде - они похожи на тебя; он мечтает о яблонях и зеленой траве в саду - они
похожи на тебя; порой он только и делает, что лежит на спине и мечтает  -  и
эти мечты больше всего похожи на тебя..."
     Помню, когда я читал  эти  строки,  каким  удивительным,  нежным,  чуть
насмешливым стало лицо Пейшнс; и она тут  же  сказала:  "Все  это  глупости,
правда?"
     Потом он подробно писал, чего он достигнет в случае успеха,  и  о  том,
чем он рискует, и уверял, что дело верное, если только  он  будет  сохранять
самообладание.
     "Мне понадобится не больше двух месяцев, - продолжал он. - Оставайся  у
себя, родная, или перебирайся к моему отцу. Он  тебе  будет  рад.  Там  есть
комната моей матери. И никто не скажет тебе: "Нельзя", - ты  сможешь  играть
на берегу моря; а темными ночами звезды будут танцевать для тебя  над  водой
пчелиным роем. Я часто глядел на них, думая о тебе..."
     Пейшнс прошептала: "Не читайте этого", - и в следующий раз я  пропустил
это место... Дальше он давал волю чувствам.
     "Когда я с этим разделаюсь, перед нами откроется весь мир. Я знаю, куда
увезти тебя.  Есть  одно  такое  место,  не  слишком  жаркое  и  не  слишком
прохладное, где ты сможешь сидеть весь день в тени и  любоваться  лианами  и
кокосовыми пальмами, а вокруг - тишь, безмолвие; ничего не надо делать, ни о
чем не надо заботиться; там есть все плоды, о каких  только  можно  мечтать;
там тихо, только  кричат  попугаи  и  журчат  ручьи,  да  изредка  раздается
всплеск, когда какой-нибудь негр ныряет в озеро. Мы туда поедем, Пейшнс! Нет
такого моря, в какое нельзя  было  бы  попасть  на  судне  водоизмещением  в
восемьдесят тонн. Мир прекрасен для тех, кто стремится завоевать его; в  нем
осталось еще столько неизведанного! Я окружу тебя таким богатством,  что  ты
сама себя не  узнаешь.  Мужчи