коро станет совсем непохож  на  то,  чем  был
раньше, - и лошади только и делают, что оскользаются на  этом  асфальте!  Он
свернул к Джобсону. Три часа! Как раз к началу. А Смелтер, наверно,  оставил
после себя кругленькое состояние!
     Поднявшись по ступенькам, он прошел через вестибюль в  аукционный  зал.
Аукцион уже начался, но до "собственности Уильяма Смелтера, эсквайра" еще не
добрались.
     Оседлав нос  черепаховым  пенсне,  Джемс  углубился  в  каталог.  После
покупки Тернера - а кто говорит, что это вовсе и не Тернер - сплошь  такелаж
и утопающие - Джеме больше не покупал картин, а над лестницей было на  стене
пустое место. Довольно-таки широкое,  а  свет  там  слабый,  и  Джемс  часто
смотрел на эту стену и думал, что она выглядит очень голо. Если  бы  нашлось
что-нибудь не слишком дорогое, можно  бы  об  этом  подумать.  Гм!  Вот  он,
Бронзино: "Амур и Пискея",  которой  Смелтер  так  гордился,  -  "обнаженные
фигуры" - ну, у нас на Парк-Лейн обнаженные фигуры не к месту. Он  продолжал
просматривать  каталог:  "Клод  Лоррен",  "Босбем",  "Корнелий   ван   Вос",
"Снайдерс". Ага, Снайдерс! Натюрморты - утки и гуси, зайцы,  артишоки,  лук,
деревянные тарелки, устрицы, виноград,  индейки,  груши,  а  под  всем  этим
спящие борзые, такие тощие, как будто их никогда не кормили  досыта.  Э  17,
"М. Гондекутер. Домашняя птица. 11 футов на 6."  Ого!  Вот  это  размер!  Он
мысленно сделал три шага внутрь картины и три шага обратно. "Гондекутер".  У
брата Джолиона висит один в биллиардной  на  Стэнхоп-Гейт  -  тоже  домашняя
птица, - но не такой огромный. "Снайдерс". "Ари Шеффер" - ну, это что-нибудь
малокровное, можно поручиться! "Роза Бонер", "Снайдерс".
     Он сел сбоку, у  стены,  и  замечтался  -  у  Джемса  это  всегда  было
серьезное дело, неразрывно связанное с помещением капитала. Сомс теперь  уже
полноправный компаньон в фирме - что  ж,  мальчик  подает  надежды  -  сумел
привлечь новых клиентов. А  этот  дом  на  Брайанстон-сквер  -  срок  аренды
кончается в сентябре - при пересдаче надо сотню накинуть, принимая в  расчет
те усовершенствования, что сделал прежний квартирант. К следующему  кварталу
очистится тысчонки две, надо бы вложить в ценные бумаги. Только вот в какие?
Кэптаунские Медные - ну, не знаю! - Николас  советует  Мидлендские.  А  этот
молодчик, Дарти, все пристает с Аргентинскими - нет уж, извините, до них я и
щипцами не дотронусь! Подавшись вперед, опираясь скрещенными руками на ручку
зонтика, он сидел, вперив взор в застекленную крышу,  словно  ожидая  оттуда
некоей благой вести, и его гладко выбритые  губы  между  седеющих  бакенбард
чувственно налились, как бы уже смакуя дивиденды.
     - Коллекция Уильяма Смелтера, эсквайра, с Рассел-сквер.
     Ну, теперь пойдет болтовня! Как полагается.  "Известный  коллекционер",
"шедевры голландской и французской школы", "редкий случай", "знаток" -  чего
только не нагородят! Вот уж нашли знатока - Смелтер покупал свои картины  на
ярды!
     - Номер первый: Бронзино - "Амур и Психея". Леди и  джентльмены,  какую
мы назначим исходную  цену  для  этой  замечательной  картины,  доподлинного
шедевра итальянской школы?
     Джемс иронически хмыкнул. Тоже знаток - со своим "Амуром и Пискеей"!
     К его удивлению, аукцион пошел  живо,  и  верхняя  губа  Джемса  начала
вытягиваться, как всегда, когда разгорался спор о ценах. Наконец,  раздались
три удара молотком, и Бронзино  убрали.  Вместо  него  поставили  Снайдерса.
Джемс безучастно глядел, как продавали картины одну  за  другой.  В  комнате
было жарко, его клонило в сон. И зачем  только  он  пришел?  Лучше  было  бы
подремать в клубе или прокатиться по парку с Эмили.
     - Как? Нет желающих на Гондекутера? Этот замечательный большой шедевр?
     Джемс уставился на огромную, водруженную на мольберт картину;  с  обоих
концов ее поддерживали служители. Полным-полно кур  и  перьев,  плавающих  в
крохотном прудике, а большой белый петух  поглядывает  на  воду,  как  будто
собрался купаться. Все в темных желтоватых тонах, только петух посветлее.
     -  Ну  же,  господа!  Знаменитый  художник,  несравненный  изобразитель
домашней птицы. Скажем, пятьдесят фунтов? Сорок? Кто даст сорок фунтов?  Это
же все равно что даром. Ну хорошо, тридцать, для начала. Посмотрите на этого
петуха! Мастерская кисть! Ну же! Предлагайте цену. Я приму любую.
     - Пять фунтов, - сказал Джемс, заслонив рот ладонью так, чтобы  никому,
кроме аукциониста, не было понятно, откуда идет голос.
     -  Пять  фунтов  -  за  это   оригинальное   произведение   величайшего
живописателя домашней птицы! Вы сказали, десять фунтов, сэр? Идет за  десять
фунтов!
     - Пятнадцать, - пробурчал Джемс.
     - Двадцать.
     - Двадцать пять, - сказал Джемс. Он решил не давать больше тридцати.
     - Идет за двадцать пять фунтов - одна рама  дороже  стоит!  Кто  сказал
тридцать?
     Но никто не говорил тридцать - и картину присудили Джемсу. У него  даже
рот слегка разинулся. Он вовсе не собирался ее  покупать  -  но  ведь  такая
дешевка! - это размер всех отпугнул; Джолион заплатил сто  сорок  за  своего
Гондекутера. Ну что ж, как раз прикроет пустое место  над  лестницей.  Джемс
подождал, пока продали еще две  картины.  Затем,  оставив  свою  карточку  и
указания насчет отправки Гондекутера, пошел  пешком  по  Сент-Джемс-стрит  и
дальше, домой.
     Он застал Эмили в ту минуту, когда она с  Рэчел  и  Сисили  садилась  в
ландо. Но  сопровождать  их  он  отказался:  побаивался,  как  бы  не  стали
расспрашивать, где он был и что делал. Войдя в  опустевший  дом,  он  сказал
Уормсону, что неважно себя чувствует - печень пошаливает,  -  пусть  подадут
ему чашку чая и булочку, ничего больше.  На  лестнице  он  постоял  немного,
глядя на голую стену. Вот повесят сюда Гондекутера, она уже и не будет такая
голая.  Что  еще  Сомс  скажет:  после  заграничной  поездки  мальчик   стал
интересоваться картинами. Ладно, во всяком случае, он заплатил за  нее  "иже
рыночной стоимости. И, пройдя в гостиную, Джемс выпил  свой  китайский  чай,
крепкий, со сливками, и съел две булочки. Если  завтра  не  полегчает,  надо
будет позвать Дэша, пусть посмотрит.
     На следующее утро, уходя в контору, он сказал Уормсону:
     - Сегодня привезут картину. Возьмите себе в помощь  Хента  и  Томаса  -
повесить ее надо вот здесь над лестницей, на самой  середине.  Лучше  всего,
когда миссис Форсайт не будет дома.  Вносят  пусть  с  черного  хода  -  она
большая, 11 футов на 6. И поосторожней - не поцарапайте краску.
     Когда он вернулся, на этот раз довольно поздно, Гондекутер  уже  висел.
Он как раз заполнил пустое место, но так как  свет  был  слабый,  а  картина
темная, то на ней ничего нельзя было разглядеть. Тем не менее Джемс в  общем
остался доволен.
     Эмили сидела в гостиной.
     - Джемс, - обратилась она к мужу, когда он вошел, - скажи,  пожалуйста,
что это за гигантская картина у нас на лестнице?
     - Это? - сказал Джемс. - Это Гондекутер.  Из  Смелтеровской  коллекции.
Купил  на  аукционе  по  дешевке.  У  Джолиона  на  Стэнхоп-Гейт  тоже  есть
Гондекутер.
     - В жизни не видала такой громадины!
     - Что? - сказал Джемс. - Она очень хорошо заполняет пустое место. У нас
на  лестнице,  конечно,  ничего  не  видать,  а  это  прекрасная  картина  -
мастерское изображение домашней птицы.
     - От нее на лестнице стало еще темнее. Не знаю  уж,  что  Сомс  на  это
скажет. Право, Джемс, не ходил бы ты один на аукционы, покупаешь  бог  знает
что...
     - Надеюсь, я могу свои деньги тратить как мне нравится? - сказал Джемс.
- Гондекутер - известное имя.
     - Ох, Джемс, - сказала Эмили, -  в  твои  годы...  Ну  хорошо,  хорошо!
Только не волнуйся. Садись, пей чай.
     Джемс сел, бормоча себе под нос. Женщины! До чего  несправедливы!  А  в
ценностях разбираются не лучше кошек!
     Эмили промолчала. Она никогда не теряла самообладания - обходительная и
светская.
     Позже пришла Уинифрид с Монтегью Дарти, так что к обеду вся семья  была
в сборе: Сисили с локонами по плечам, Рэчел - в высокой прическе  -  в  этом
сезоне она начала  "выезжать",  Сомс,  только  что  расставшийся  со  своими
бачками, вышедшими из моды к концу семидесятых годов, отчего он казался  еще
бледнее  и  сухощавее.  Уинифрид,  в   которой   уже   замечались   признаки
"интересного  положения"  -  в  связи  с  надеждами  на  близкое   появление
маленького Дарти, - не сводила несколько настороженного взгляда с "Монти", а
тот, плотный, широкоплечий, напомаженный, типичный "красавец мужчина", сидел
с  самодовольным   выражением   на   смугловато-бледном   лице   и   большой
бриллиантовой  запонкой  в  ослепительном  пластроне  рубашки.  Она   первая
заговорила о Гондекутере.
     - Папочка, милый, что это вам вздумалось купить такую огромную картину?
     Джемс вскинул на нее глаза и пробурчал с набитым ртом:
     - Огромную! Она как раз заполнила пустое место. Ему  показалось  в  эту
минуту, что у его домашних какие-то очень странные лица.
     - Прекрасная картина, и размер хороший! - Реплика исходила от Дарти.
     "Гм! - подумал Джемс. - Чего ему от меня нужно? Денег?"
     - Очень уж желтая, - пожаловалась Рэчел.
     - Ты-то что понимаешь в картинах?
     - Понимаю, во всяком случае, что мне нравится, а что нет.
     Джемс покосился на сына, но Сомс смотрел в тарелку.
     -  Это  большая  ценность,  -  отрывисто  сказал  Джемс.  -  Там  перья
изумительно написаны.
     На том разговор кончился, так как никто не хотел  обижать  папочку,  но
наверху, в гостиной, после того как Эмили и три  ее  дочери,  поднимаясь  по
лестнице, прошли вдоль всей картины,  обсуждение  приняло  более  оживленный
характер.
     - Нет, в самом деле!.. Уж папа всегда! Такая громадина, уродина -  даже
слова не подберешь, как ее назвать! И еще куры - кому интересно смотреть  на
кур, даже если бы их можно  было  разглядеть!  Но  ведь  папа  известно  как
рассуждает: раз выгодно, так уж, значит, и хорошо!
     - Сисили, - сказала Эмили, - не будь непочтительной!
     - Но это же правда, мама. Все старые Форсайты такие.
     Эмили, втайне соглашаясь, все же оборвала ее:
     - Тсс!
     Она всегда защищала Джемса в его отсутствие. Да и остальные тоже, кроме
как между собой.
     - Сомс считает ее ужасной, - сказала Рэчел. -  Надеюсь,  он  скажет  об
этом папе.
     - Ничего подобного он не скажет, - отрезала Эмили. - Или уж ваш отец не
имеет права делать что хочет в своем доме? Вы,  дети,  становитесь  чересчур
дерзки.
     - Мама, да вы же сами чудно знаете, что этот Гондекутер - просто  дикое
старье!
     - Не люблю, когда ты так говоришь, Сисили, - "чудно", "дикое"!
     - Почему? В школе все так говорят.
     - Это верно, мама, - вмешалась Уинифрид, - сейчас  так  говорят.  Самые
новые словечки!
     Эмили  примолкла.  Это  определение  -  "самое  новое"  -   всегда   ее
обескураживало. Она была женщина с характером, но и ей не хотелось отставать
от века.
     Рэчел растворила дверь.
     - Слушайте! - сказала она.
     Снизу доносилось  какое-то  бормотанье:  Джемс  на  лестнице  восхвалял
Гондекутера.
     - Этот петух,  -  говорил  он,  -  великолепен.  А  посмотрите  на  эти
плавающие перья! Думаете, сейчас сумели бы так написать?  Ваш  дядя  Джолион
сто сорок фунтов заплатил за своего Гондекутера,  а  мне  этот  достался  за
двадцать пять.
     - Что я вам говорила? - прошептала Сисили. - Выгодная покупка! Ненавижу
выгодные покупки - всегда какой-нибудь хлам, только  место  занимает.  Вроде
этого Тернера.
     - Тсс! - шикнула на нее Уинифрид. Она  была  уже  не  так  молода,  как
Сисили, и временами ей хотелось, чтобы "Монти" проявлял  больше  интереса  к
своей выгоде, чего до сих пор в нем не наблюдалось. - Я сама люблю  покупать
по дешевке. Знаешь по крайней мере, что получил что-то за свои деньги.
     - А я предпочитаю  деньги,  -  сказала  Сисили.  -  Дали  бы  мне,  чем
выбрасывать!
     - Не говори глупостей, - остановила ее  Эмили.  -  Иди-ка  сыграй  свою
пьесу. Отец это любит.
     Вошли Джемс и Дарти; Сомс прошел прямо к себе в комнату, где он работал
по вечерам.
     Сисили села за рояль. Она была дома, потому  что  в  ее  школе  на  Хэм
Коммой вспыхнула эпидемия свинки, и эту пьесу, состоявшую главным образом из
стремительных пассажей вверх  и  вниз  по  клавиатуре,  она  разучивала  для
школьного концерта в конце семестра. Джемс всегда просил ее сыграть, отчасти
потому, что это было полезно для Сисили, а  отчасти  потому,  что  это  было
полезно для его пищеварения. Он  сел  у  камина  и,  укрывшись  между  своих
бакенбард, отвратил взор от всех одушевленных предметов.  К  несчастью,  ему
никогда не удавалось заснуть после обеда, и мысли жужжали у него  в  голове,
как пчелы. Сомс сказал, что сейчас вовсе нет спроса  на  большие  картины  и
очень мало - на картины голландской  школы,  однако  и  он  согласился,  что
картина куплена дешево, гораздо ниже рыночной цены  -  все-таки  Гондекутер,
одно имя уже стоит денег. Сисили заиграла; Джемс продолжал свои размышления.
Он даже не знал, доволен ли он, что купил эту картину. Никто ее не  одобрил,
только Дарти, единственный  человек,  без  чьего  одобрения  он  вполне  мог
обойтись. Сказать, что Джемс сознавал происходившую  в  его  время  эволюцию
взглядов, значило бы приписать ему философскую чуткость, несовместимую с его
воспитанием и возрастом, но у него возникло смутное и неловкое ощущение, что
выгодная покупка сейчас уже не такая бесспорная вещь,  как  раньше.  И  пока
пальцы Сисили бегали по клавишам, он мысленно повторял - не знаю,  не  знаю,
не могу сказать...
     - Вы, пожалуй, скажете, -  произнес  он  вдруг,  когда  Сиоили  закрыла
рояль, - что и эти дрезденские вазы вам не нравятся?
     Никто не понял, кому был адресован этот вопрос и  чем  вызван,  поэтому
никто не ответил.
     - Я их купил у Джобсона в 67 году, а теперь они стоят втрое дороже, чем
я заплатил.
     На этот раз ответила Рэчел:
     - А вам самому, папа, они нравятся?
     - Мне? При чем тут это? Они настоящие и стоят кучу денег.
     - Так ты бы продал их, Джемс, - сказала Эмили. - Они сейчас не в моде.
     - Не в моде? Они будут стоить еще дороже к тому времени, как я умру.
     - Выгодная покупка, - сказала про себя Сисили.
     - Что, что? - спросил Джемс, у которого слух  иногда  вдруг  оказывался
неожиданно острым.
     - Я сказала: "Выгодная покупка". Разве это не так, папа?
     - Конечно, выгодная. - По тону его было слышно, что будь это не так, он
бы их не купил. - Вы, молодежь, ничего не смыслите в деньгах, только тратить
умеете. - И он покосился на зятя, который прилежно разглядывал свои ногти.
     Эмили, отчасти чтобы умиротворить Джемса, который, как она видела,  уже
разволновался,  отчасти  потому,  что  сама  любила  карты,  велела   Сисили
раздвинуть ломберный столик и оказала благодушно:
     - Иди к нам, Джемс, сыграем в Нап {Сокращенное "Наполеон"  -  карточная
игра.}.
     Они уже довольно долго сидели за зеленым; столиком, играя по фартингу и
время от времени прерывая игру взрывами смеха, как вдруг Джемс сказал:
     - Иду на все! - В этой игре на него всегда нападала своего рода  удаль.
При ставке в  фартинг  он  мог  выказать  себя  отчаянным!  малым  за  очень
небольшие деньги. Он быстро проиграл тринадцать шиллингов, но это не умерило
его пыла.
     Наконец, он встал от стола  в  прекрасном  настроении  и  объявил,  что
проигрался в лоск.
     - Не знаю, - сказал он, - я почему-то всегда проигрываю.
     Гондекутер и все порожденные им тревоги улетучились у него из головы.
     Когда Уинифрид и Дарти ушли - последний, так и не  затронув  вопроса  о
финансах, - Джемс, почти совсем утешенный, отправился с Эмили  в  спальню  и
вскоре уже похрапывал.
     Его  разбудил  оглушительный  удар  и  долгое  прерывистое  громыхание,
подобное раскатам грома. Звуки шли откуда-то справа.
     - Джемс! Что это? - раздался испуганный голос Эмили.
     - Что? - сказал Джемс. - Где? Куда ты дела мои туфли?
     - Наверно, молния ударила. Ради бога, Джемс, будь осторожнее!
     Ибо Джемс уже стоял в ночной рубашке возле  кровати,  озаренный  слабым
светом ночника, длинный, как аист.
     Он шумно понюхал воздух.
     - Ты не чувствуешь, паленым не пахнет?
     - Нет, - сказала Эмили.
     - Дай мне свечу.
     - Накинь шаль, Джемс. Это не могут быть воры - они бы так не шумели.
     - Не знаю, - пробормотал Джемс. - Я спал.
     Он взял у Эмили свечу и, шлепая туфлями, направился к двери.
     - Что там такое? - спросил он, выйдя на  площадку.  В  смешанном  свете
свечей и ночника его глазам предстало несколько белых фигур - Рэчел,  Сисили
и горничная Фифин, все в ночных рубашках. Сомс, тоже в ночной рубашке, стоял
на верхней ступеньке, а в самом низу маячил этот растяпа Уормсон.
     Голос Сомса, ровный и бесстрастный, проговорил:
     - Это Гондекутер.
     И верно - огромная картина лежала плашмя у  подножия  лестницы.  Джемс,
держа свечу над  головой,  сошел  по  ступенькам  и  остановился,  глядя  на
поверженного Гондекутера. Все молчали, только Фифин сокрушенно пролепетала:
     - Ла ла!
     На Сисили напал вдруг неудержимый смех, и она убежала.
     Тогда Сомс сказал  вниз,  в  темный  колодец,  слабо  озаренный  свечой
Джемса:
     - Не беспокойтесь, отец: ничего с  ней  не  сделалось,  она  ведь  была
незастекленная.
     Джемс не ответил. Со свечой в  опущенной  руке  он  прошел  обратно  по
лестнице и молча удалился в спальню.
     - Что там случилось, Джемс? - спросила Эмили. Она так и не  вставала  с
постели.
     - Картина обрушилась  -  что  значит  сам  не  последил.  Этот  растяпа
Уормсон! Где у тебя одеколон?
     Он вытерся одеколоном и лег. Некоторое время он молча лежал  на  спине,
ожидая комментариев Эмили. Но она только спросила:
     - Голова у тебя не разболелась, Джемс?
     - Нет, - сказал Джемс. Она вскоре заснула, но он еще  долго  лежал  без
сна, глядя во все глаза на ночник, как будто ждал, что Гондекутер сыграет  с
ним еще какую-нибудь штуку - и это после того, как он купил его  и  дал  ему
приют у себя в доме!
     Утром, сходя вниз к завтраку, он прошел мимо картины - ее уже  подняли,
и она косо стояла на ступеньках - один край выше, другой ниже,  прислоненная
к  стене.  Белый  петух  по-прежнему  имел  такой  вид,   словно   готовился
выкупаться. Перья плавали по воде, изогнутые,  как  ладьи.  Джемс  прошел  в
столовую.
     Все  уже  сидели  за  завтраком,  ели  яичницу  с   ветчиной   и   были
подозрительно молчаливы.
     Джемс положил себе яичницы и сел.
     - Что ты теперь думаешь с ней делать, Джемс? - спросила Эмили.
     - Делать с ней? Конечно, повесить обратно.
     - Да что вы, папа! - сказала Рэчел. - Я сегодня ночью так напугалась!
     - Стена не выдержит, - сказал Сомс.
     - Что? Стена крепкая.
     - Картина, правда, чересчур велика, - сказала Эмили.
     - И никому из нас она не нравится, - вставила Сисили. -  Такое  чудище,
да еще желтая-прежелтая!
     - Чудище! Скажешь тоже!  -  буркнул  Джемс  и  замолчал.  Потом,  вдруг
выпалил, брызгая слюной: - А что же я, по-вашему, должен с ней сделать?
     - Отослать обратно; пусть опять продадут.
     - Я ничего за нее не выручу.
     - Но вы же говорили, папа, что это выгодная покупка, - сказала Сисили.
     - Конечно, выгодная!
     Снова наступило молчание. Джемс искоса поглядел на сына; что-то  жалкое
было в этом взгляде, как будто он взывал о помощи.  Но  все  внимание  Сомса
было сосредоточено на яичнице.
     - Вели убрать ее в кладовую, Джемс, - кротко посоветовала Эмили.
     Джемс покраснел между бакенбардами, и рот у него приоткрылся. Он  опять
посмотрел на сына, но Сомс продолжал есть. Джемс  взялся  за  чашку.  Что-то
происходило в нем, чего он не умел выразить. Как будто его спросили:  "Когда
выгода бывает невыгодной?" - и он н