азаться, что, в  общем,  этому  человеку  нет  смысла
цепляться за жизнь, поскольку его ждет впереди лишь худшее,  что  она  может
дать. Относительно своего будущего он неопределенно замечал: "Жена все время
говорит мне, что нельзя жить хуже, чем мы живем. И она, конечно, права, если
только вообще можно сказать, что мы живем".
     И все-таки ему, видно, никогда не приходила в голову мысль: "Зачем  мне
жить дальше?" Казалось, ему даже доставляло тайную радость мериться силами с
злой судьбой, противостоять всем напастям, и это было отрадно, ибо и днем  с
огнем вы не сыщете более благоприятного предзнаменования для будущности рода
человеческого.
     С лицом усталым, но выражавшим твердую волю, стоял  он  на  многолюдной
улице перед своею корзиной, опираясь на шишковатую палку, стоял, как  статуя
великой, безотчетной человеческой доблести, того наиболее обнадеживающего  и
вдохновляющего, что только есть на земле: мужества без надежды!

1907-1908 гг.


   Джон Голсуорси
   Из сборника "Человек из Девона"


----------------------------------------------------------------------------
     Переводы с английского под редакцией М. Абкиной и В. Хинкиса.
     Джон Голсуорси. Собрание сочинений в шестнадцати томах. Т. 11.
     Библиотека "Огонек".
     М., "Правда", 1962
     OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------


ЧЕЛОВЕК ИЗ ДЕВОНА

     Перевод Н. Шерешевской

I

                                                             Муэ, 20-e июля.

     ...Здесь тихо, вернее, сонно: тихо на ферме никогда не бывает;  к  тому
же море отсюда всего в четверти мили  и,  когда  погода  ветреная,  шум  его
проникает в лощину. До Бриксема четыре мили, до Кингсуэра - пять, но  и  там
ничего примечательного не найдешь. Ферма расположена в укрытом месте,  будто
в нише, выдолбленной высоко на склоне лощины; за фермой ползут вверх поля, а
потом начинается широкий скат. Кажется, будто видно отсюда очень далеко,  но
чувство это обманчиво, в чем легко убедиться, стоит  только  пройти  немного
вперед. Пейзаж типично девонширский: холмы, ложбины, живые изгороди,  тропы,
то сбегающие круто вниз, то взбирающиеся вверх, словно  по  отвесной  стене,
перелески,  возделанные  поля  и  ручьи,  ручьи  всюду,  где  только  сумеют
пробиться; но склоны обрыва, заросшие дроком и папоротником, еще не  тронуты
рукой человека. Лощина выходит к песчаной бухте, где с одной стороны  встает
черный утес, а с другой до самого мыса тянутся розовые скалы - там находится
пост береговой охраны. Сейчас, когда наступает страдная пора, все  исполнено
великолепия: и наливающиеся яблоки и зеленые, слишком уж  зеленые,  деревья.
Погода стоит жаркая, безветренная; кажется, что и море и  земля  дремлют  на
солнце. Перед фермой растет с полдюжины сосен, они здесь словно пришельцы из
чужой страны,  а  позади  раскинулся  фруктовый  сад  -  буйно  разросшийся,
ухоженный по всем правилам, - о  лучшем  трудно  и  мечтать.  Дом,  длинный,
белый, с трехскатной крышей, весь  в  бурых  пятнах,  точно  врос  в  землю.
Тростниковую крышу перекрывали года два назад  -  вот  и  все  нововведения;
говорят, что дубовой входной двери с железными скобами по меньшей  мере  лет
триста. До потолка рукой можно достать, да  и  окна  вполне  могли  бы  быть
побольше; и все же это прелестный уголок прошлого, овеянный  запахом  яблок,
дыма, шиповника, копченой свинины, жимолости, а надо  всем  этим  еще  запах
старины.
     Владельца зовут Джон Форд; ему под семьдесят, а весу в  нем  семнадцать
стоунов {Стоун - английская мера веса - 6,33 кг.} -  крупный  человек,  ноги
длинные, седая борода торчком, глаза серые, выцветшие,  шея  короткая,  лицо
всегда багровое: у него астма. В обращении он  очень  вежлив  и  деспотичен.
Носит костюм из пестрого твида  -  кроме  воскресных  дней,  когда  надевает
черный, - перстень с печаткой и тяжелую  золотую  цепь.  В  нем  нет  ничего
низкого или мелкого; подозреваю, что сердце у него доброе, хотя близко он  к
себе никого не подпускает. Родом он с севера, но всю жизнь  провел  в  Новой
Зеландии. Эта девонширская  ферма  -  все  его  достояние  теперь.  В  Новой
Зеландии, на Северном Острове, у него была большая овцеводческая ферма, дело
его процветало, дом был всегда открыт для гостей, он делал все, что отвечало
его узкому представлению о широте. Беда пришла сразу,  как,  в  точности  не
знаю. Кажется, его сын, потеряв состояние на торфе, не  посмел  после  этого
взглянуть отцу в глаза и пустил себе пулю в лоб; если бы вам довелось видеть
Джона Форда, вы бы легко представили себе это. И жена его скончалась  в  тот
же год. Он выплатил долги сына  до  единого  пенни,  вернулся  на  родину  и
поселился на этой ферме. Позавчера вечером он признался мне, что на свете  у
него осталась единственная родная душа - его  внучка,  которая  живет  здесь
вместе с  ним.  Пейснс  Войси  -  теперь  это  имя  произносится  Пейшнс,  а
по-здешнему Пэшьенс - сидит  сейчас  со  мной  на  простой  крытой  галерее,
которая выходит во фруктовый сад.  Рукава  у  Пейшнс  засучены,  она  чистит
черную смородину для смородинного чая. Время от времени она облокачивается о
стол, отправляет в рот ягоду, недовольно надувает губы и тянется за новой. У
нее маленькое круглое лицо, она высокая, тонкая, щеки  словно  маки;  волосы
пушистые, темно-каштановые; глаза  темно-карие,  почти  черные;  нос  слегка
вздернут; губы яркие, довольно полные;  и  все  движения  у  нее  быстрые  и
мягкие. Она любит яркие цвета. Чем-то она напоминает кошку; то  она  -  сама
приветливость, то вдруг делается неприступной, как черепаха в своем панцире.
Она вся порыв, но, правда, чувства свои выказывать не любит.  Порою  я  даже
сомневаюсь, есть ли они у нее вообще. Она играет на скрипке.
     Странно видеть их вместе, странно и чуть грустно. Старик ее обожает,  в
ней - вся его жизнь. Я вижу, как нежность борется в нем с  ужасом  холодного
северянина перед своими чувствами; их совместная жизнь - невольная пытка для
него. Она - неуемное, своенравное создание: минуту бывает сдержанной,  потом
- взрыв колкостей и злых насмешек. И все же по-своему она очень любит его; я
видел, как она целовала его спящего. В общем, она его слушается, только  при
этом делает вид, что все это ей невмоготу. Образование она получила странное
- история, география, основы математики, вот  и  все;  в  школу  никогда  не
ходила; недолго училась играть на скрипке, но почти все, что знает,  выучила
сама. Ей хорошо знаком мир птиц, цветов, насекомых; у нее  есть  три  кошки,
которые всюду следуют за ней; от нее можно ждать любых проделок. Как-то  она
окликнула меня: "А у меня что-то есть для вас!  Протяните  руку  и  закройте
глаза". Это оказался большой черный слизняк! Она ребенок единственной дочери
старика, которую в свое время отослали с Новой Зеландии на родину, чтобы она
училась в Торки, но она  сбежала  и  обвенчалась  с  неким  Ричардом  Войси,
фермером средней руки, с которым познакомилась на охоте. Джон Форд пришел  в
ярость; как выяснилось, предки этого  фермера  были  главарями  разбойничьих
шаек по ту сторону камберлендской границы  {Имеется  в  виду  граница  между
Англией и Шотландией в  графстве  Камберленд.},  и  поэтому  он  смотрел  на
"сквайра" Рика Войси свысока. А величался тот "сквайром",  как  мне  удалось
узнать, потому, что каждый  вечер  играл  в  карты  с  местным  священником,
прозывавшимся Чорт Хокинс. Нельзя  сказать,  чтобы  род  Войси  был  достоин
презрения. Этой фермой они владели с тех пор, как она была пожалована одному
из Ричардов Войси, что записано в соответствующем документе  от  8  сентября
13-го года царствования  Генриха  VIII.  Миссис  Хопгуд,  жена  управляющего
фермой, славная чудаковатая старушка со щеками, как румяные сушеные  яблоки,
безгранично преданная Пейшнс, показывала мне эту самую дарственную.
     - Я ее храню, - сказала она. - Мистер Форд больно уж гордый, да  только
и другие горды не меньше, чем он. И семья эта приличная,  старинная:  у  них
всех женщин звали Марджори, Пэшьенс или Мэри, а мужчин - Ричард,  или  Джон,
или Роджер. Старинная семья, под стать ихним яблоням.
     Рик Войси был человек непутевый и  к  тому  же  заядлый  охотник;  свою
старую ферму он заложил всю, вплоть до тростниковой крыши. Джон Форд проучил
его, скупив все его просроченные закладные, однако предложил дочери и  Войси
остаться жить на ферме  безвозмездно;  они  безропотно  подчинились  и  жили
здесь, пока не погибли оба в дорожной катастрофе восемь  лет  назад.  Старый
Форд разорился годом позже, и с  тех  пор  он  живет  здесь  с  Пейшнс.  Мне
представляется, что она такая неугомонная и одержимая именно из-за того, что
в ней скрещиваются две крови: была  бы  она  здешней  уроженкой,  она  бы  и
чувствовала себя здесь вполне счастливой или уж совсем чужой, как  сам  Джон
Форд, а так эти две крови борются в ней и не дают  ей  покоя.  Такая  теория
может показаться надуманной, но  я-то  знаю,  что  все  это  верно.  То  она
застынет на месте с плотно сжатыми губами, прижав руки  к  груди,  и  словно
смотрит сквозь окружающие ее  предметы;  потом  вдруг  что-то  привлечет  ее
внимание, и мгновенно в глазах заискрится смех - сперва  добродушный,  потом
язвительный. Ей восемнадцать, в лодке она ничего не боится,  зато  сесть  на
лошадь вы ее не заставите - к великому огорчению деда. Он большую часть  дня
проводит верхом на тощем пони-полукровке, который носит его, словно перышко,
несмотря на его вес.
     Они дали мне здесь приют из уважения к Дэну Треффри; но с миссис Хопгуд
у нас есть тайная договоренность, что я  заплачу  им  некоторую  сумму.  Они
вовсе не богаты; ферма эта самая большая в округе,  однако  больших  доходов
она не приносит. Глядя на Джона Форда, невозможно представить себе,  что  он
испытывает денежные затруднения, - он как-то слишком велик для этого.
     В восемь у нас молитва в семейном кругу, потом завтрак,  после  чего  -
полная свобода, можно писать или заниматься еще чем-нибудь до самого ужина и
вечерних молитв. В полдень каждый заботится о еде сам. По воскресеньям нужно
дважды ходить в церковь в двух милях от дома, иначе впадешь  в  немилость  у
Джона Форда... Сам Дэн Треффри живет в Кингсуэре. По его  словам,  состояние
себе он уже сколотил; здесь ему нравится - это  будто  спокойный  сон  после
стольких лет бодрствования; в  Новой  Зеландии  он  хлебнул  горя,  пока  не
разбогател на одном прииске. Вы его вряд ли  помните;  он  похож  на  своего
дядю, старого Николаса  Треффри:  та  же  ленивая  манера  говорить,  словно
нехотя, и привычка то и дело повторять в разговоре ваше имя; он тоже  левша,
и в глазах тот же ленивый огонек. У него темная, короткая бородка и румяные,
смуглые щеки; на висках небольшие залысины и седина, но он еще  крепок,  как
железо. Почти каждый день он ездит верхом в сопровождении черного  спаньеля,
который отличается удивительным нюхом и отвращением к юбкам.  Дэн  рассказал
мне уйму интересных историй про  Джона  Форда  ранних  скваттерских  времен:
слава о том, как он объезжал лошадей, жива и по сей день; он участвовал и  в
войнах с племенами маори; по выражению Дэна, он "человек  во  вкусе  дядюшки
Ника".
     Они большие друзья и уважают друг друга;  Дэн  относится  к  старику  с
глубоким почтением, но влечет его сюда Пейшнс. Когда она в комнате, он почти
не разговаривает, а искоса бросает на нее страстные  взгляды.  Отношение  же
Пейшнс к нему могло бы показаться жестоким, но  от  нее  все  стерпишь.  Дэн
хлопает дверью, но потом волей-неволей возвращается -  тихо,  но  упорно.  К
примеру, вчера вечером, после ужина, сидели мы на галерее. Пейшнс перебирала
струны скрипки, и вдруг Дэн (это был отчаянный шаг с его  стороны)  попросил
ее сыграть.
     - Что? - возмутилась она. - Играть перед мужчинами? Нет уж, благодарю!
     - Почему же нет?
     - Потому что я их ненавижу.
     Кулак Джона Форда опустился на плетеный стол.
     - Ты забываешься! Ступай-ка спать!
     Бросив взгляд на Дэна, она ушла; нам было слышно, как она играет у себя
в спальне; словно пляска духов, звучала ее музыка; и когда казалось, что вот
она уже кончила, музыка раздавалась вновь, точно взрыв  смеха.  Вскоре  Джон
Форд церемонно попросил у нас  извинения  и,  тяжело  ступая,  ушел  в  дом.
Скрипка смолкла; мы услышали, как  он  сердито  выговаривает  ей;  потом  он
спустился обратно. Не успел  он  усесться  в  кресло,  как  раздался  легкий
шелест, и что-то темное упало вниз, задевая ветви  яблонь.  Скрипка!  Вы  бы
посмотрели на его лицо! Дэн хотел  было  подобрать  скрипку,  но  старик  не
позволил. Позже из окна  моей  комнаты  я  видел,  как  Джон  Форд  вышел  и
остановился над скрипкой. Он поднял ногу, будто собирался  раздавить  ее.  В
конце концов он ее поднял, осторожно вытер и понес в дом...
     Моя комната рядом с комнатой Пейшнс. До меня долго доносился ее смех  и
какой-то шум, словно она переставляла вещи. Потом я  заснул,  но  проснулся,
как от толчка, и подошел к окну глотнуть свежего воздуха.  До  чего  черная,
глухая ночь! Не видно ни зги, только скрюченные черные  ветви  деревьев;  не
шелохнется лист, вокруг ни  звука,  только  иногда  донесется  чуть  слышное
похрюкиванье из свинарника, да  время  от  времени  легкий  вздох.  Странное
чувство беспокойства и страха  возникло  у  меня  -  столь  неожиданное  для
подобной ночи. Есть здесь что-то такое, что  тревожит;  словно  идет  глухая
борьба. В жизни я не встречал существа более безрассудного, чем эта девушка,
или более непримиримого, чем старик; до сих  пор  не  могу  забыть,  как  он
вытирал эту скрипку. Кажется, достаточно легкой вспышки,  и  пламя  поглотит
все. Надо всем нависла угроза трагической развязки... иль, может... все  это
от жары и от слишком обильного ужина матушки Хопгуд...

II

                                                                    Вторник.

     ...У меня новый знакомый. Я лежал в саду, и он, не заметив меня, прошел
совсем рядом - мужчина среднего роста,  с  удивительно  ровной  и  бесшумной
походкой,  в  довольно  потертых  синих  брюках  и  фланелевой  рубашке  без
галстука, башмаки коричневые, кепка с кожаным козырьком сдвинута на затылок.
Лицо длинное,  узкое,  с  бронзовым  оттенком,  загорелое  до  черноты;  лоб
высокий. Каштановые усы, острая бородка,  обрамляющая  щеки;  подбородка  не
видно, но, судя по величине бороды, он должен быть широким;  рот,  по-моему,
чувственный. Нос правильной формы, прямой; глаза серые, взгляд открытый,  не
то, чтобы искренний, а скорее вызывающий; две параллельных борозды на каждой
щеке: одна - от уголка  глаза,  другая  -  от  ноздри;  лет  ему,  наверное,
тридцать пять.  В  лице,  осанке,  движениях  чувствуется  жизнерадостность,
слаженность, отвага, свобода от условностей.
     Покусывая костяшки пальцев, он остановился перед галереей - своего рода
пират девятнадцатого века, - и я недоумевал, что ему  здесь  надо.  Говорят,
можно отличить уроженца Кента  от  уроженца  Сомерсетшира;  и  уж,  конечно,
нетрудно узнать йоркширца; так вот, этот парень мог быть только человеком из
Девона, он принадлежал к одному из двух самых распространенных  типов  этого
графства. Он свистнул, и тут же из дома  появилась  Пейшнс  в  платье  цвета
герани - и сама, словно вытянувшийся мак, - вспомните, как мак чуть склоняет
свою головку и как гнется от ветра его стебель... Вся она, словно мак  среди
людей, ее пушистые темные волосы напоминают черную, матовую сердцевину мака;
она такая же недотрога, и есть в ней та же дразнящая привлекательность,  что
и в маке, нечто роковое или, скорее, отмеченное роком. Она было  направилась
к этому человеку, но тут вдруг увидела меня и замерла на месте.
     - Это Зэхери Пирс, - сказала она мне. - А это, - сказала она ему, - наш
жилец.
     Она сказала это удивительно мягко и в  то  же  время  со  злостью.  Она
хотела задеть меня, и ей это удалось. Полчаса спустя, когда я был на скотном
дворе, туда зашел этот самый Пирс.
     - Рад был с  вами  познакомиться,  -  сказал  он,  задумчиво  оглядывая
свиней. - Ведь вы писатель, правда?
     - Да, как будто, - ответил я.
     - Если случайно вы ищете материал, я бы мог  вам  кое-что  показать,  -
предложил он вдруг. - Спустимтесь со мной на берег, и я  все  расскажу;  мой
тендер стоит на якоре, небольшое,  но  самое  быстроходное  судно  для  этих
краев.
     Было очень жарко, и мне вовсе не хотелось спускаться на берег, но я все
же пошел. Не успели мы сделать несколько шагов, как  на  тропинке  появились
Джон Форд и Дэн Треффри.  Наш  друг,  казалось,  чуть  смутился,  но  быстро
овладел собой. Встреча произошла на середине тропы, где разойтись можно было
с трудом. Джон Форд, державшийся очень надменно, надел пенсне и уставился на
Пирса.
     - Добрый день! - сказал  Пирс.  -  Хороша  погодка!  Я  заходил,  чтобы
пригласить Пейшнс покататься. Пожалуй,  поедем  в  среду,  если  день  будет
погожий; этот господин едет с  нами.  Может,  и  вы  присоединитесь,  мистер
Треффри? Вы никогда у меня не бывали. Я угощу вас завтраком и  познакомлю  с
моим отцом. Он стоит того, чтобы совершить двухчасовое плавание.
     Это было сказано так  странно,  что  невозможно  было  возмутиться  его
дерзостью. Джон Форд чуть не задохнулся, и казалось, вот-вот  взорвется;  но
он поглядел на меня и сдержался.
     - Вы очень любезны, - произнес он холодно, -  но  у  моей  внучки  есть
другие дела. А вы, господа, поступайте, как знаете. - И, едва  поклонившись,
он тяжело зашагал по направлению к дому.
     Мы с Дэном переглянулись.
     - Поедете? - с тоской спросил Пирс.
     Дэн пробормотал:
     - Благодарю вас, мистер Пирс; я лучше себя  чувствую  в  седле,  чем  в
лодке, однако благодарю. - Припертый к  стенке,  он  оказался  осторожным  и
покладистым.
     Пирс благодарно улыбнулся.
     - Так, значит, в среду, в десять. Не пожалеете.
     Я услышал, как он буркнул себе в бороду: "Настырный  тип!"  -  и  снова
зашагал по тропинке рядом с Пирсом. Я задал ему вопрос, как это он осмелился
сказать, что я еду, не спросив даже моего согласия. Он без смущения ответил:
     - Видите ли, мы со стариком не в ладах, но я знал, что по  отношению  к
вам он не будет невежлив, поэтому и взял на себя такую смелость.
     У него был настоящий талант обращать ваш гнев  в  любопытство.  Мы  уже
опустились на дно лощины; начинался отлив - вода отступала, увлекая за собой
мелкую мокрую гальку, шлифуя подводные скалы. В море на расстоянии  четверти
мили от берега, покачиваясь на волнах, стоял тендер с приспущенным рыжеватым
парусом. Солнце рождало самую причудливую игру красок на  розовых  скалах  и
разбрасывало  по  всей  поверхности  моря  блестящие   пятна,   похожие   на
стремительные стаи золотых рыбок. Пирс спустился в свой ялик и посмотрел  на
воду из-под руки. Казалось, он весь во власти восхищения.
     - Вот бы наловить сетью этих блесток, - сказал он, - да превратить их в
золото! Тогда можно  и  работу  побоку.  В  серьезное  дело  я  впутался,  -
продолжал он немного погодя. -  В  среду  расскажу  вам  о  нем.  Мне  нужен
журналист.
     - Но я не пишу для газет, - сказал я, - Я занимаюсь другим. Мой конек -
археология.
     - Неважно, - возразил он, - чем больше воображения, тем лучше. Для  вас
это будет чертовски полезно.
     Его уверенность была поразительна, но уже давно настал час ужина, голод
заглушил мое любопытство, и я откланялся. Оглянувшись, я увидел, что он  все
на том же месте, стоит в своем ялике  и  смотрит  на  море.  Очень  странный
малый, но чем-то привлекательный.
     В тот вечер о нем не было сказано  ни  слова,  и  только  старый  Форд,
бросив  долгий  взгляд  на  Пейшнс,  пробормотал  как   бы   между   прочим:
"Неблагодарные дети!" Она была смирной, как никогда; спокойно прислушивалась
к нашему разговору и улыбалась, если обращал